Там мой брат!

Вокруг радостно свистят и улюлюкают, довольные, что все обошлось. Я бы тоже свистел. У подземных стариков есть примета, что чем больше радуются и смеются, тем лучше задуманное исполнится. Только вот что-то не свистится мне... ну никак, хоть вот убей меня прямо тут.

— Все, парни, на стены, по местам! Сейчас, чует мое сердце, орки нам устроят веселую жизнь!

И мы побежали. На стены, ага...

Они свихнулись. Точно говорю вам — свихнулись орки. Такой штурм они нам даже в самом начале, когда еще у всех сил много было, не закатывали. Я не знаю, как мы отбились. Мой отряд на северной башне потерял пятерых. Безвозвратно потерял — в смысле, их даже поднять бы никто не смог, ни один некромант из этих ошметков ничего стоящего бы не соорудил. А так — трое при смерти, еще шестеро тяжело раненых, но шансы есть. И ни одного целого — ранены все. В том числе и я сам, ага. Два удара пропустил, на щеке кожу сняли, и плечо обожгло, не страшно. Но — ни одного целого вояки! И при этом мой отряд сам по себе — самый целый изо всех, у остальных потери еще тяжелее. Кошмар. Сбесились орки, не иначе... Вылазка наша, что ли, повлияла? Решили, должно быть, что это мы от отчаяния решились — вот и попробовали Крепость на зубок. Еще раз. Ладно... главное, что Эдана вроде бы не заметили. Наши следили со стен — в том направлении, которое он выбрал, чтобы отойти от крепости, никакого оживления не было. Ушел. Ушел, братишка!

Затишье... все любят затишье. Все устали, проголодались, попадали бы и голодными, но жрать надо, надо... Над Крепостью — тишина. Обычно хоть кто-то да горланит что-нибудь непотребное. Там песенка, сям — байка, тут спорят о чем-нибудь — а сейчас ничего. Тишина. Вымотались все. Те, кто сейчас на стенах, лишь немногим свежее нас. И я понимаю, что если орки подтянут сейчас свеженькое подкрепление и устроят еще один штурм, то мы не удержим Крепости. Хорошо, что нету у них подкрепления. Шестой смешанный еще далеко. Ну, не так далеко, как хотелось бы, но все-таки пара дней у нас есть. Так что — сидим вот, отдыхаем...

Ну то есть ребята сидят и отдыхают. А меня что-то нерв пробил. Хожу маюсь... Меня послали. Правильно послали — нехрен народу отдых портить, и так-то его не шибко много... Ушел я на в кузню, поболтался там сначала один, потом с народом, сходил в лазарет... Потом на стену поднялся, ночь уже, темнотища... а там еще хуже. Прямо словно выкручивает мне кто-то не-пойми-что. Не то суставы, не то мозги... Хочется заорать, сломать что-нибудь, убить... или нож себе в задницу воткнуть, чтобы хоть болью эту пакость перебить. Только я про это подумал, как меня совсем скрутило. Болью.

Самое ужасное, что боль была чужая. Это я понял почти сразу — слишком она была тусклая какая-то... и потом трудно считать боль своей, если ощущает ее не тело твое, а опять-таки не-пойми-что. Душа, что ли? И в то же время была она совершенно реальная, эта боль, такая, от которой кататься по камням с воем и хрипом хочется... Не смог я в этом разобраться, не успел просто. Закончилось это безобразие очень быстро, я только застонал да на колени повалился, а больше ничего... все прошло. Ребята, конечно, подбежали, стали спрашивать... А я и не пойму ничего, мычу только непонятное — слова не даются прямо... Тьфу!

— Может, колдовство какое-то? — недоумевал кто-то...

— А чего тогда одного только накрыло?

— Дык колдунец слабенький попался... не выученный чароплет, а так... начинающий...

— Сам ты начинающий! Не бывает таких заклятиев — иначе войн бы не было. Шарахнул бы по командирам такой хренью — и все.

— А смысл какой? Бо даже не помер и ничего с ним вон не случилось такого уж...

Дальше я уже не вслушивался особо — просто медленно приходил в себя. Собирал ошметки восприятия воедино и пытался сообразить, что же это со мной приключилось. Покряхтев и прислонившись к зубцу, я вдруг почувствовал необычное тепло на груди... слабое, но... странное. Торопливо пошарив там ладонью, я выпростал наружу эльфячью цацку и уставился на нее в полном смятении. Цацка источала тепло и еле заметно пульсировала. Впрочем, и тепло, и пульсация уже затихали... вот-вот исчезнут...

— Что с тобой творится, Боонр? — из состояния огорошенности меня вырвал голос коменданта. — Ты никогда таким не был...

— Со мной никогда такого и не случалось, — честно признался я. — Было очень больно, эль. Очень-очень. Но... не мне. А еще... вот. Теплый.

Комол коснулся амулета Эдана пальцем. Подержал так и убрал.

— Пойдем-ка со мной.

Я ведь, даже когда в рабстве был, не боялся так, как сейчас. От того, что я никак не мог понять, чего боюсь, было еще хуже.

А Комол отвел меня в укромное местечко, присел там на что-то — я впотьмах не разобрал, на что именно, да и какая мне разница-то? — и говорит, тихо так:

— Ты, — говорит, — Боонр, откуда эту вещицу взял?

И пальцем мне в амулет тычет.

— Эдан мне подарил, перед вылазкой, — говорю, а сам вдруг думаю — а ну как нельзя им подобные цацки раздаривать? Как бы не нагорело моему эльфу-то! А потом еще думаю, что чушь ведь в голову лезет... к чему бы, а?

— Ясно... его, значит, амулет... Вот что, орчонок ты наш... Насколько я смею догадываться... Боль эта действительно, скорее всего, не твоя. Его это боль. Я, правда, не знаю, с чего вдруг, но прошу тебя...

— Смотрите! Смотритеее...!!!

В голосе кричавшего столько ужаса и отчаяния — ими хватило бы напоить все реки и озера Того Края...

Я с нашим комендантом бросились на крик почти одновременно, Комол даже не стал договаривать свои слова...

Сначала я даже не понял, в чем дело. Кироэль, эльф из стрелков-лучников, дрожащей рукой показывал куда-то во тьму. Кровожадную орочью тьму, чтоб ей... А там горел костер, между прочим. Обычный такой, яркий и жаркий костер — с пляшущим в ритм одинокого барабана пламенем...

В следующее мгновение мне стало жарко-жарко. И холодно-холодно. Жарко — от того, что я догадался вдруг, вспомнил, что это за огненные пляски у орков... А холодно... холодно потому, что я понял, кто там сейчас... в этом костре.

Похоронный костер. Похоронный костер для храбрых врагов, для тех, кто достоин, тех, кто заслужил уважение. Когда языки огня взмывают высоко-высоко, и искры уносят к звездам память о храбрости и мужестве, и тает, тает в огне хрупкое тело, дабы не коснулся его позор в виде червей и гнили...

Сейчас там тает тело одного очень мужественного... очень храброго... очень врага... Моего брата! Моего... Эдана...

Я кричал. Очень тихо и... очень страшно. На самом деле я это с чужих слов знаю, ребята сказали, — мол, они меня тогда сильнее испугались, чем того, что из самого наличия этого костра следует. Так-то ведь, если подумать — это же и жизни наши тоже там горели... вместе с Эданом... Теперь-то помощь некому привести — если у него не вышло, то и ни у кого больше не выйдет.

Но... они-то это быстро поняли (я вообще не сообразил тогда), а испугались все равно меня. А не осознания этого.

Я кричал. Наверное, это было просто как... выплеснуть, что ли... Или протест, может... Не знаю. Я же этого не помню. Как плакал — помню. Сам себе детенышем осиротевшим казался. Скулил щенком, без мамки оставшимся, камень на зубце грыз — просто чтобы боль хоть в зубы выгнать... Комол даже боялся, что я себя порешу там — но нет, до того не дошло. И не потому что не хотел, а просто вот... не додумался, наверное. Так-то, может, и захотел бы — коли б кто подсказал вовремя. Потом уже не хотелось...

А потом вдруг все закончилось. В смысле, безумие мое закончилось. Я просто стоял и смотрел на догоравший костер, уносивший из моей жизни самое дорогое, что у меня вообще было... Смотрел и беззвучно клялся самому себе, что отомщу. Положу их столько, тварей этих, что горы вздрогнут и небеса охнут... И еще — я больше никогда не сяду у огня. Нет, не так... я... я никогда больше не стану его разводить. Да, он молодец, он забрал Эдана в Тот Край самым чистым способом, самым надежным... И я вряд ли смогу это простить. Даже огню...

Еще я вспоминал. Уже не плакал — просто вспоминал, и от этого было так горько и так больно... Я помнил, как впервые увидел моего друга. Он был такой... красивый такой! как птица! Или как цветущее дерево! Можно еще было сказать, как самоцветы подгорные, но он был слишком живой для них. Я помнил, как мы собирали с ним грибы в лесах у подножия наших, гномьих гор. Волнушки это были. И рыжики. И Эдан, казалось, видел их так, словно они сияли ему одному сквозь палую листву и из всех своих укромных местечек. А я ходил и почти ничего не нашел. Не умею я этого... а он умеет. Умел. Грибы я, наверное, тоже теперь не буду есть. И я помнил, как мы ходили с ним по бабам в Кумнессе — там мне пришлось поизображать таки из себя его раба, чтобы разгневанный муж его не повесил в собственном саду... Ну вроде как ежели раб есть, да еще такой навроде как преданный весь из себя, то видать важная шишка, таких в садах просто так не вешают... Вот как я этого рогоносца убалтывал, чтобы ослабить бдительность, а потом удрать — совершенно не помню. Зато навсегда мне врезалось в память, как Эдан потом чуть ли не обиделся на меня — за то только, что я его господином назвал раз десять... и за то, что унижаться там вздумал, да еще и перед ним... Типа не для того он меня из рабства... и тэдэ, и тэпэ...

А потом его костер догорел, и воцарилась тишина. Тишина на всю оставшуюся мне жизнь. Больше не будет его голоса, его шуток и песен... Будет что-то другое, но недолго, совсем недолго. Мы ведь все умрем скоро. Я-то уж точно. Не собираюсь я держаться за жизнь. Не то чтобы незачем было, а просто вот... не хочется. Хотя и специально нарываться, конечно, не стану — ты ведь просил меня этого не делать, Эфеданэль, брат мой... ради тебя я не стану. Но и шибко цепляться за жизнь не буду тоже, уж извини. Все равно Тот Край у нас с тобой разный будет, так что свое возмущение ты мне никаким образом не выскажешь. Мы не встретимся больше...

Боль растеклась по мне холодом и жаром, не такая, правда, когда тело болит. Впервые со мной такое было, и я никак не мог найти себе места. Слонялся без дела по Крепости, пока меня не поймал Комол и не шуганул прочь, чтобы не мозолил парням глаза... И тогда я пошел в казарму.

Сижу. На койке Эдана сижу, потому что свою я раздолбал. Не специально, а так... скрутило меня опять, когда спать лег, что ни в какую просто... чуть снова не сбрендил, буйный стал. Ну и... сломал, в общем. Не сказать, что шибко серьезно, а чинить лень. Тем более свободный коек у нас много уже, увы... Так что я просто перебрался на место Эдана — знаю же, что он бы не в обиде был. Ну вот, значит, и сижу. Прямо даже смешно — спать боюсь лечь. А ну как опять не совладаю с собой? А ломать койку погибшего брата — это не дело. Лучше я так посижу. Глядишь, успокоюсь. Один из людей — я знал, что у него орки отца и брата порешили с год назад, и его общество было мне не так противно, как остальных — еще там, на стене, сказал мне, что когда душа помертвеет, станет полегче. Окружающим, во всяком случае. Я тогда кивнул только, а сейчас вот сижу и думаю — и когда это случится-то? А то прям хоть к стене себя приковывай...

Руки, что ли, занять чем? Я вздохнул и взялся перебирать вещи брата. Вещей этих — мыш наплакал, прямо скажем. У меня — и то больше, кажется. Хотя... вот этого я у него не видел. Я потянул из-под тюфяка мягкие и бархатистые полоски кожи и вытащил с ними уже почти законченный пояс. Красивый. Плетеный по южным традициям. С бронзовыми кольцами и начатой с края вышивкой. На вышивке щурила один хищный глаз половина тигриной морды, и даже клык уже у нее был. Один. Как я теперь.

А ведь это мой пояс, вдруг понял я. Это же я порвал себе свой старый пояс перед началом осады и так и не смог попасть на ближайшую ярмарку, чтобы купить обновку. Комол выдал мне обычный, стандартный ремень из свиной кожи, и я отложил это дело на потом. Подумал, что куг потерпит маленько и такую простоту. А Эдан, значит, решил по-своему. Подарок мне делал. Почти доделал вон... А если даже и себе — плевать. Не так уж много оставил он мне на память, чтобы разбрасываться вещью, сделанной им собственноручно. И пусть только кто скажет... пусть только посмеют заикнуться, что мне нельзя его взять!

Ну вот, я опять плачу. На койке Эдана, скрючившись, свернувшись в тугой комок из боли и памяти, я рыдаю, как девчонка. А в самой сердцевине этого комка, коим я являюсь, теплеет от моего тела плетеный кожаный пояс. А потом я медленно успокаиваюсь и затихаю. Лежу тихо-тихо, словно сплю. А потом и правда сплю. Ну, почти. А может быть, не сплю, а просто лежу, а всем кажется, что сплю. И мне так кажется. И здесь и сейчас это лучшее, что может со мной быть.

Глава 6

Я очнулся резко — от удара о землю.

До этого меня просто не было. Нигде. А потом я понял, что... лучше бы и не было. Потому что я в плену. У орков, а у кого же ещё? Их голоса, их речь...

Только каким же образом, демон вас всех побери, взялись орки на ТОМ берегу? До сей поры они никогда... Или всё когда-то бывает в первый раз, и я такой везучий, что нарвался именно на такой вот случай?! Дурак... жалкий доверчивый дурак... обрадовался, думал, свои... вот они, ребята, дальше уже легче будет идти, я добрался...

Добрался, ага.

И зачем я им нужен? Почему не убили сразу? Эх, ведь скорее всего не для того, чтобы продать или использовать в качестве раба... Орки вообще не очень любят торговать рабами. Женщин они оставляют себе, сильных мужчин из людей — их продают порою, да... но с виду я совсем не из людей и сильным тоже не назовешь. Кости и жилы, для эльфа фигура обычная, а для человека худощава. Отец-то у меня тоже такой...

Отец... Хорошо, если ты не узнаешь, что со мною произошло. А нужна этим оркам, скорее всего, информация! Когда же это во время военных действий кто-то отказывался от "языка"?! Тем более от такого, который сам в руки лезет... пришел.

Как же не допустить, чтобы они получили эту информацию? Письма у меня нет... всё передать нужно было на словах... Медальон с царапиной — а кто скажет, что он не мой собственный и что не девушка мне его подарила?! Главное — молчать. Не говорить ничего, потому что я простой лучник... разведчика не вышло из тебя, парень... и даже врать складно ты не умеешь. Другой бы что-то соврал такое, чтобы этим враньем помочь нашим... а я не умею. Не знаю, что говорить.

Боль... отвлекает. Нога — я вспомнил, ее пробили стрелой, — ноет и жалуется, ей горячо, и кажется, что она стала вдвое больше. И голова. Чем-то меня оглоушили по затылку. Интересно, а нельзя ли притвориться, что я из-за этого удара совсем дурачком сделался? "Тебе и притворяться особо не придется..." — сказал бы отец. И усмехнулся бы... Папа... прощай. Не увидимся боле.

Стоп, что это я! Так нельзя! Я же жив ещё...

— А зачем он тебе, командир? — густой и сипловатый голос. Спокойный и основательный.

— Пригодится, Керуг! — молодой, ироничный голос. — Ты ж у нас хозяйственный, сам посуди: негоже добру пропадать...

— Так то добру... А тут эльф какой-то... И кроме одежды ничего ценного. Да и одежда... разве что Нарану подойдет, он у нас худой.