**
Место охоты на камнеклюва
Кроме бледных расколотых аметистов, по которым Къятта в прошлый раз узнал о бывших тут северянах, ничего нового не нашлось. Теперь он обвинял себя в том, что поспешил с вестями в Асталу, а надо было искать до последнего, неважно, что эсса следы замели. Что-то наверняка отыскалось бы, стоило лишь постараться. Но он рассчитывал поднять Юг... а они испугались.
Теперь весенняя трава и кустарник скрыли всё, даже у пепелища колышутся стебли, протягиваются над ним, надеясь перебраться.
Десяток человек, которых Къятта взял с собой, опытные следопыты, тоже ничего не нашли, разве что немного царапин на камнях в месте, где была засада. Но это уже не имело значения: эссе перебрались через широкую каменистую пустошь и словно растворились. Куда угодно могли направиться — и прямо в сердце горного города, и в его окрестности, и в многочисленные селения, разбросанные у подножия горной цепи.
Оставалось ждать. Свои люди у Къятты в Асталы будут ловить слухи и знают, как с ним связаться, если что. И если Тейит выставит какие-нибудь условия... тогда он сможет вернуться домой. А сейчас нет. Не сдержался — не стоило бросать Ийа вызов так вот при всех.
— Али, мы отправимся дальше или устроим полноценный привел?
— Отдыхайте, если хотите.
Къятта сидел на камне, у ноги пятнами алели дикие гвоздики. Сорвал несколько венчиков, посмотрел на них, растер в пальцах и выбросил.
Много раз думал о том, что можно позвать через кровь — она у него и брата общая. Можно, только знание это полузабытое. Къятта читал про Силу крови все, что сумел найти, но вот вживую применял лишь понемногу, редко и не всегда успешно.
Кайе далеко, и знания для обряда нужны другие, у Къятты их недостаточно. А если что-то пойдет не так, можно лишь навредить брату — неизвестно, в каком он сейчас состоянии. Когда полукровка во что-то там влип, это сильно сказалось!
Может, все же стоило ту рыжую дрянь взять с собой, через него обряд вышел бы щадящим? Знать бы! Еще можно его привезти сюда... Нет, жизнью Кайе не готов рискнуть.
"След потерян, но я разыщу продолжение следа хоть в воздухе, и тебя найду — что бы с тобой ни стало; и твоим обидчикам не поздоровится", — подумал он, поднялся, и велел собираться только расположившимся на отдых спутникам.
**
Пещера головонога
— Прочти, — Лачи бросил на каменный стол записанные на бумаге строки. — Если тебя учили, должно быть просто.
Уголок рта Кайе дернулся, выражая отвращение сразу к северянину и древнему письму. Разбирал он знаки довольно долго, сперва про себя, потом повторяя вслух. Но прочел верно.
— Я должен буду это произнести?
— Да.
— Хм...
Еще раз пробежал глазами знаки, не видя подвоха.
— Я не смогу запомнить.
— Произносить буду я, ты повторишь за мной. Если хочешь, держи перед глазами текст.
Кайе расхохотался.
— А ты скажешь те же слова, и на тебя тоже подействует?
— Участником обряда будешь только ты, — сухо ответил Лачи. Понимал, что еще немного и он сам сорвется. Слишком сложно... В одном повезло — Ахатта все же учил младшего внука, хотя с его нравом и склонностями мальчишка мог бы и вообще не уметь читать ни на каком языке.
— После ты дашь нам увидеться с Огоньком? Пообещай.
— Обещаю!
— Ладно, давай, — Кайе весь подобрался. — Я устал сидеть под этой тварью.
Тогда Лачи достал из шкатулки в нише стены обсидиановую пластину. Полукругом положил несколько мерцающих самоцветов, а у самого руки дрожали и сердце заходилось уже не от близости пламени. Краем глаза следил за пленником, хоть знал прекрасно — головоног его не отпустит. Положил пластину рядом с юношей, невольно отдернул руку.
Подумал — сейчас тот скажет что-нибудь вроде "Боишься, что укушу?" — но Кайе рта не раскрыл.
— Ты готов?
— Да, — глухо ответил, будто собственное эхо: не голос, тень голоса. И смотрел угрюмо из-под длинной неровной челки.
Рука вздрогнула, когда легла на черную обсидиановую пластину. Единственный признак слабости. Лачи начал произносить текст, не медленно и не быстро. Самоцветы чуть замерцали, отбирая внимание и силы, но иначе было никак. Только бы довести обряд до конца...
Кайе повторял слова за ним, отрывисто, поглядывал на свою бумагу с подсказкой, невольно бросая и взор на ритмичные вспышки и угасания самоцветов. Губы едва шевелились, но Лачи слышал каждое слово — все верно, все без обмана. Да такие и не врут никогда.
И вот это место. Лачи показалось, что сам он умер на месте, но голос не сбился, уверенный, звучный.
На древнем языке "не причиню вреда" и "не ослушаюсь" звучит очень похоже. А что пишется не совсем так — не сразу и осознаешь, если не слишком хорошо владеешь древним наречием, да еще самоцветы искрятся, сбивая с толку.
Кайе повторил нужное слово за Лачи, не отследив, что сказал не то.
Кристаллы камней погасли. Пластинка медленно налилась голубым светом — свет перебивал полупрозрачную черноту обсидиана. Рука словно прилипла к гладкой поверхности. Но вот слабее стало свечение, и рука пленника вздрагивает; сжатая в кулак ладонь — разбить пластину, пока не поздно.
— Передумал? — спросил Лачи ледяным голосом (а иначе никак, челюсть свело). Юноша убрал руку. Словно судорога исказила пластину, и вот она уж, как и прежде — черная, гладкая.
— Брось ее сюда.
Бросил не глядя. Свет факела лизнул обсидиан. Поймав, Лачи подошел к стене, вставил пластину в свитые кольца головонога поменьше того, что на потолке. Победа? Печать хальни невозможно разрушить. Теперь главное — вернуться с укрощенной добычей в Тейит. Сказал удовлетворенно, не просто чувствуя — видя, как собственные руки дрожат:
— Ну вот...
И, пристально глядя на Кайе, произнес:
— Ты не причинишь вреда ни мне, ни кому-то еще без моего приказа. Будешь отныне слушаться только моих указаний, неважно, в человечьем ты облике или энихи. И также я запрещаю тебе пытаться причинить любой вред себе самому.
Кайе растерянно вскинулся, не понимая. Лачи не мог отказать себе в удовольствии пояснить:
— Язык ты знаешь, но недостаточно хорошо, а мои самоцветы помогли тебе отвлечься. Вместо этого ты произнес вот это, — он повторил.
Кайе глянул на бумагу перед ним, на знаки. Когда осознал — глаза стали совсем большие и черные, и лицо — как при попытке вырваться от головонога. Только эти кольца разорвать было еще меньше надежды.
Что-то прошептал, и невозможно было понять — но не ругательство.
Лачи почти пожалел его — он много раз видел и страх, и боль в чужих лицах, но никто не отдавал врагу способ разрушить свою родину. Потом он подумал о своих детях — Кайе убил бы их не задумываясь, только подчиняясь приказу другого человека.
Отдал приказ каменному чудищу отпустить пленника. Тот не шевельнулся, и не мог ослушаться, но такой ужас и отчаяние росли в нем, что Лачи почувствовал, что еще немного и его, Лачи, самого изнутри превратит в пепел.
Чтобы отвлечь, позвал целителя — Кайе давно нуждался в помощи. На сей раз юноша не противился и, кажется, даже не заметил, как наложили на ребра тугую повязку, как промыли рану на плече и перевязали ее.
А потом дрожь прошла по его телу, он подался вперед и потянулся, будто хотел рассмотреть что-то на полу за краем каменного стола — и на пол спрыгнула черная тварь с тусклой шерстью и клыками в палец длиной.
Целитель с визгом вылетел за дверь, запутавшись в полосе ткани для перевязки. У Лачи будто вся кровь заледенела и желудок оторвался, но он стоял и смотрел в глаза зверя. Тот попятился, сперва сел, потом лег и закрыл глаза.
И вот тут Лачи выругался длинно и от души.
Не сомневался: если велит сейчас перекинуться обратно, Кайе подчинится. Но не хотел, успеется, пусть сейчас побудет в зверином обличье. Вероятно, ему так проще. Совершенно лишним будет, если он сейчас повредится рассудком. Лачи выглянул в коридор и позвал своих людей. Они уже услышали вопль целителя, прибежали и толпились снаружи, не решаясь войти. Не из трусости: больно уж необычная картина предстала их взорам. Но преступили порог, все же опасливо покосившись на зверя. Лачи пояснил, видя их неуверенность:
— Нельзя оставлять его тут. Сам он не хочет идти.
— Надо на него намордник надеть, и сеть сверху набросить... — нерешительно проговорил один. Лачи качнул головой:
— Он вас не тронет.
Приблизились опасливо, отшатнулись, когда черный зверь повернул морду и показал клыки — длинные и острые.
— Не тронет, я говорю. — И приказал вполголоса: — Ты слышал. Не смей.
Откуда же простым слугам, даже воинам, знать про печать хальни? А опытных Лачи посвящать в это дело не собирался. И объяснять тоже.
— Оттащите в комнату рядом с моей, если сам не пойдет. Да, да, осторожней с этой зверюгой, она ранена.
...С ума сойти, увидел это собственными глазами! Ощущение, что сходишь с ума. Как южане терпят двоих таких?
Энихи ударил хвостом по каменной плите. Хлестко, снова заставив шарахнуться слуг. Наверное, на "оттащите" разозлился, довольно подумал Лачи. Правильно, малыш, чем живее ты будешь, тем лучше. Твоя ярость — это твоя сила, а управляю ей отныне я.
Но в этот миг он больше никем и ничем не мог управлять. Вернулся в свои покои, зная, что пока все будет в порядке, залпом выпил треть кувшина воды, потом крепкой настойки, и упал на кровать, восстанавливать силы.
Не меньше пяти часов проспал, и мог бы еще столько же — все еще довольно паршиво себя чувствовал, неприятно и непривычно слабым, — но пора было браться за дело.
В комнате, отведенной Кайе, все было приготовлено, просто и удобно — северянин не видел смысла в ненужной жестокости. Печать хальни неразрушима. Пусть напоследок поживет нормально.
Повязка валялась в углу комнаты. Значит, стал человеком, стащил с себя и снова нырнул в эту шкуру.
— Может, вернешься в человеческий облик? — спросил Лачи. — Поговорим.
Тварь только стукнула хвостом по полу — Кайе не мог позволить себе открыто выказать гнев... впервые. Но презрение — великолепно.
Зверь не собирался перекидываться. А разговаривать с энихи — нелепо.
Заставить просто, всего-то отдать приказ. Не хотелось. Сам себе удивлялся — привлекала эта дикая гордость, не было желания ломать ее, да еще так... примитивно, напротив, хотелось коснуться; вспомнил — в детстве, когда болел зуб, так же тянуло дотронуться.
Вот и решение, мелькнула мысль, и человек не сдержал тонкой улыбки. Осторожно опустил ладонь на спину зверя, помня — он ранен. Вот, и кровь снова пошла, без повязки-то. Хм, значит, сбросить ее нанесенным вредом не считается? Видимо, он в самом деле привык. Пальцы утонули в густой черной шерсти, короткой и неожиданно мягкой.
Не обратил никакого внимания на рычание. Зверь встал, скидывая руку, шагнул в сторону, но словно лбом уперся в негромкое повеление:
— Оставайся на месте.
Все-такибез приказов с ним не справиться. Рука снова осторожно взъерошила мех, но, поднятая в третий раз, встретила пустоту.
— Амаута талли хиши!! — прошипел Кайе, откидываясь к стене. — Добился, чего хотел, да? Убери свои лапы!
— Лапы у тебя, зверек, — северянин поднялся, отступил на шаг, улыбаясь. Подействовало. Перекинулся добровольно... почти. Оглядел его, подняв бровь:
— Может, умоешься? Или у вас на юге...
— Пошел ты!
— Если желаешь, ходи без повязки, — указал на большой кувшин и таз: — Раз уж все труды целителя перечеркнул... Воды тебе хватит.
— Где он?
— Кто?
— Полукровка. Теперь он тебе зачем? Ты обещал отпустить.
— Отпущу. Не сейчас. Ты еще ничего не сделал, разве что перепугал моих слуг.
— Дай нам поговорить, — потребовал Кайе. — Ты обещал.
— После. Ты же не чувствуешь, что ему плохо?
Лачи еще раз долго, пристально посмотрел на пленника, повернулся и вышел. Ничего, время ждет. Через глазок в двери видно было, что юноша делает.
Тот, убедившись, что дверь закрылась, сразу потянулся к воде — сначала пил, жадно, потом плеснул на тканое полотенце, принялся стирать кровь. Северянин угадал верно — южане любили воду, и Кайе тоже. Он не боялся собственной крови, как и чужой, разумеется; но, испачкавшись, потом приводил шерстку в порядок с особым тщанием.
Лачи попытался представить, как себя вел бы на его месте, то есть вот так, в плену, в безвыходном положении... ну, хоть Айтли. Нет, об этом думать было совсем неприятно.
**
Астала
Шиталь не любила называть его Огоньком. Еще в первые дни спросила, знает ли он свое настоящее имя и не против ли, если будет звучать оно? Не видел смысла отказывать, ведь на севере его чаще звали по имени — с тех пор, как вспомнил свое прошлое. Южное прозвище произносилось бы на языке Тейит иначе...
А сам так и не определился, что ему сейчас ближе.
Кайе был жив; когда в один из дней резко заболело плечо, будто когти в него вонзили — Огонек обрадовался до того, что забыл, где находится. Колесом прошелся по саду, едва не врезавшись в растерянного прислужника.
Когда боль отпустила, снова засомневался. Но сил не было снова с головой нырять в неуверенность, и он махнул рукой на осторожность, попросил беседы с Шиталь.
Она встретилась с полукровкой в любимом тенистом уголке сада; сидела, вышивая поясок-оберег для младенца. Начала первой:
— Что с тобой творится? То ты просил позволения помогать целителю, и тобой были довольны, то передумал.
— Ала, я...
Рассказал обо всем. Шитал смотрела на него, не мигая и, кажется, не дыша. Поясок пестрой змейкой утек в траву, позабытый.
— У вас такая сильная связь? Но почему ты мне не сказал... — она осеклась. — Кому-нибудь ты говорил об этом?
— О связи? Къятта знает.
— Я не придала значения тому разговору, думала, он в отчаянии хватается за паутинку... Сейчас ты тоже никому не сказал о том, что чувствуешь?
— Никому.
— И своему наставнику?
— Ала, он давно меня прогнал, ты же сама только вот говорила об этом.
— Да, но, может быть... — она вновь замолчала, потерла висок.
— Ты не рада? — спросил Огонек.
— Я не ожидала. Это меняет всё...
— Ты можешь точно узнать, где он и что с ним? Есть такие обряды?
— Я... Ох, — она прижала руку к губам. — Возможно, нам надо спасать Асталу.
— Зачем? — удивился Огонек. — Если Кайе где-то в пути, и он ранен, это его надо спасать.
— Я боюсь, что Къятта был прав. Это северная ловушка, и его забрали живым. Точно не для того, чтобы убить на потеху толпе. Если бы у тебя было совершенное оружие и враг, мешающий получить столь желанное...
— Он никогда не станет служить Северу, — Огонек ощутил, как многоножки поползли по всему телу, перебирая колкими лапками, но в своих словах был уверен.
— Своей волей он может быть и не станет. Но вот заставить его...
— Невозможно, — твердо сказал Огонек. — Так ты знаешь нужный обряд?
