Когда Сэмюэль Корнхайт вернулся в комнату дежурного врача, раздался телефонный звонок. Молоденькая медсестра позвала инспектора Каллагена. Инспектор поморщился, погасил очередной окурок в пепельнице и принял телефонную трубку. Чем дольше он вслушивался в слова доклада, тем больше бледнел и вжимался в кресло.
— В котором часу? Вы с ума сошли, сержант, почему вы не оповестили меня сразу же. Ну и что, что я отдыхал, вы обязаны были поставить меня в известность! Как он был одет? Так, ага... Вы обследовали квартиру девушки? Его белье? С меткой? Не заходил? А в машине? Нет следов? А где его брат? Исчез? Начинайте поиски. Ищите брата и девушку. Но, главное, брат. Найдите мне этого брата, во что бы то ни стало!
Сэмюэль устало погрузился в кресло и закрыл глаза. Доктор Ачесон должен был передать смену с минуты на минуту. Из палаты интенсивной терапии доносился ровный гул насосной системы. Если работал мотор, значит, был резон тратить электроэнергию. В отделении за коридором в это время врачи бились над жизнью еще четырнадцати человек. В небольшом зале за правой дверью ждали исхода врачебных усилий многочисленные заплаканные и понурившиеся родственники. Судьбой виконта не интересовался никто, кроме Сэмюэля. Но и он устал ждать. Он чувствовал непривычную легкость, может быть потому, что раскиданные в беспорядке чувства обрели в молитве некую упорядоченную форму выражения, ноша не стала легче, просто ее стало удобнее волочить. Последние силы его ушли в молитву, и он впал в забытье. Инспектор Каллаген помедлил недолго у двери, потом кашлянул. Сэмюэль открыл глаза.
— А что, доктор Ачесон еще не выходил?
— Ачесон? Он уже ушел домой. Вы задремали, дражайший мистер Корнхайт.
— Вы уходите? Вы ведь собирались договориться со мной о встрече.
— Прощайте, мистер Корнхайт. Когда-нибудь мы с вами встретимся при других обстоятельствах и поговорим обо всех событиях задним числом.
— Что с виконтом?
— Все то же. Он без сознания. Но на свет реагирует...
27
ТЕМА СУДЬБЫ
1
"Томми, я тебя умоляю, не делать глупостей! Мамочка очень обеспокоена. Не задерживай Стива допоздна в Лондоне, верни его в пансион до десяти, не забудь осмотреть его вещи. Виконта Вилкокса ты сможешь отыскать в клубе "Пеняй на себя" на Пикадилли. Он там появится не раньше десяти вечера. Около полуночи он усядется играть. Попытайся встретиться с ним до полуночи. При нем будет сто фунтов. Умоляю тебя не перегибать палки. Томми, будь умницей,
твоя сестра Конни"
Сестрица Конни была чем-то обеспокоена, ее томили нехорошие предчувствия. Но что было ему до ее предчувствий, до ее беспокойства! Даже читать ее записку в неверном свете дальнего уличного фонаря не стоило трудов. И просто так смять бумажку и сунуть ее в карман — этого мало. Она должна была сгореть в пламени зажигалки. Какое было ему дело теперь до виконта! Он про него эти два дня ни разу не вспомнил. Хотя настичь и проучить этого сановитого проходимца следовало бы, но как-нибудь в другой раз. Сегодня эта коротышка вернет ему сюртук, а думать об охоте на виконта он будет завтра на свежую голову.
Братец Стив похрапывал, откинув голову на сиденье. Беднягу сильно прошибло пивом и сытным ужином. Он, Томми терпеть не мог манеры братца спать с открытым ртом и одновременно издавать носом храп. Звук при этом выходил особенно омерзительным, как у удавленного. Такие вещи он и раньше братцу не сходили с рук. Когда ни толкание в бок, ни затыкание подушкой, ничто не помогало, приходилось прибегать к крайним мерам. И тогда капли расплавленного стеарина от зажженной свечи капали братцу в рот. Братец стонал, просыпался и ударялся в истерику. Прибегала их итальянская бабка, тоже кричала истошно. Братца Стива утешали, и весь остаток ночи то ли от страху, то ли от обиды он досыпал на полу у двери. Годы не отучили его от дурацкой привычки храпеть. И даже теперь, когда спертая кабина заполнилась гарью от сожженной записки, храп братца набирал мощь. Его постепенно распирало, он силился вобрать в себя воздух, но кто-то неведомый сдавливал его ладонью. И тут все прорывалось, воздух находил себе потайной доступ, шлюзы ненадолго прорывались, братец постанывал от наслаждения. А затем снова его дыхательные пути начинали постепенно сжиматься. Это было невыносимо. Зачем надо было брать его с собой, — час уже поздний, как теперь доставить его домой?
Ладно, пусть себе спит. Надо хоть дверь открыть — гарью пахнет от сожженной бумажки. Три окна салона на третьем этаже светятся слабым светом. Голубки воркуют. Зачем он жег эту бумажку, теперь и на улице пахнет гарью и в горле першит, сердце бьется неровно, колени подрагивают. И на душе тоска, словно ты потерян и отторгнут, словно тебя прежде времени извлекли из материнской утробы. Вот он вылез из кабины, — каково ему теперь быть одному посреди туманной и пустой улицы. Стоило ли покидать братца? А проснется он — не поднимет ли шума?
Вот при свете зажигалки его голова, она спокойно лежит на сидении, кудри без признака седины. Время сильно изменило его черты. Теперь он снова потолстел и стал гораздо благообразнее. Его мозг чуточку развился, речь немного исправилась, походка приобрела устойчивость, а руки — сноровку. А тогда, двадцать лет назад, это было просто чудовище, ходившее в наклон и в развалку. И что самое мерзкое, — при всей разнице и при всем его уродстве их сходство было несомненным! И словно в наказание, бабушка и дедушка не только не отдаляли придурковатого братца, но и клали на ночь рядом с Томми в одну постель. И братец Стив рос рядом с ним, будучи незлобив и отходчив. Никому он не мог причинить зла, а степень его зависимости и привязанности была поразительной. Такое соседство в любом человеке способно пробудить зверя. Если создателю в его опытах над родом человеческим было позволено творить все, что заблагорассудится, то и ему, Томми, не грех отплатить той же монетой. Кто знает, не будь рядом братца, свершилось ли то, что свершилось тогда?
Помнил ли братец Стив о том давнем случае? Или годы разлуки, тюрьма, переезды, масса впечатлений заслонили в этой дурной голове тот вечер. Да и что там было помнить? То, как Стив подпирал плечом дверь баскетбольной раздевалки, чтобы никто не смог вышибить ее и выбраться на волю? Что он мог слышать за дверью, стоны, крики, звуки борьбы? Он, Томми вырвался первым и опрометью пустился бежать, Стив в ужасе не отставал ни на шаг. Их совместный побег из дома, конечно же, ему памятен. Эти две недели скитаний и голода до самого ареста в Нешвилле нелегко забыть. Кто исправно навещал Томми в тюрьме, кто так досаждал и мучил своими визитами, как не братец? О, сколько бы он, Томми, отдал тогда, чтобы больше не видеть этой мерзкой физиономии! Но, выйдя из тюрьмы, он проникся к братцу снисходительной жалостью. Он не мог покинуть Стива, он взял его с собой в Англию, несмотря на протесты сестры. Он играл в эту игру, затеянную Конни, скрывал от матушки присутствие в Лондоне братца, ведь старуху известили о смерти несчастного идиота в приюте.
Тюрьма и три последующих года были страшными, надломили душу, отняли остатки веры и в бога, и в его промысел. Когда он, Томми, шел по улице, ведущей от стен тюрьмы, он не видел собственной тени. И только тень брата еще путалась у него под ногами. Пусть хоть братец живет, пусть будет в пределах досягаемости. В новом, огромном и незнакомом городе невозможно привыкнуть к одиночеству. Были дни помутнения разума, когда он бродил пешком по городу и выискивал хотя бы одного черного парня, чтобы заглянуть ему глаза. Он бы точно спятил или погиб, благо, Стив был где-то рядом. И понадобилось много лет, чтобы другие заботы, другие скитания, поиски заработка и пропитания, охладили голову. Перед ним все чаще и со всей очевидностью вставал факт, что Патрик Флемингс уже перешагнул порог юности, стал солидным отцом семейства. Но как заставить себя не заглядывать в лица толстогубых и курчавых юнцов? И хотя другие увлечения на время заслоняли Патрика, иные ангелы слетали с небес, искушая его слабую душу, но заслонить собой божественного черного света они до конца не могли.
Черный кузов машины отдавал пустой улице остатки тепла. Три окна на третьем этаже дома номер восемь светились в туманной дымке. Часы показывали половину десятого. Девчонка любила потрепать нервы. Интересно, стена дома сохранила дневное тепло? Вот она, эта стена, твердая, глухая. А дом-близнец напротив светится по пояс в лунном сиянии, кружится и плывет в беззвездном небе. Вот она, дверь подъезда с чугунной ручкой, а за ней черное холодное зияние. Если бы девчонка завела патефон, то из подъезда он бы услышал. Но тишина стояла особая, гулкая, можно было различить даже капанье воды из крана. Чем они там так долго занимаются? Беседуют? О чем он ей рассказывает? О птицах? А она ему о чем? О людях?
Пусть будет, что будет — никаких предварительных планов, дислокаций, условных сигналов! Не надо искушать судьбу. Пока светятся эти три окна третьего этажа, он будет стоять здесь и ждать. Может быть, с неба слетит знамение. А, может быть, засветится окно одной из четырех спален. И после этого должно пройти еще минут пять. И тогда придет пора нагрянуть и предъявить чек к оплате. Но пусть этого не будет! Вы слышите, эй вы там, наверху! Эй, ты, там наверху, в небе, ты слышишь? Пусть этого не будет!
Как холодно здесь! Стена холодная, чугунная ручка — ледяная! И только одна машина на другой стороне улицы еще хранит под капотом каплю уходящего тепла. Стив, ты еще не проснулся? Только сменил положение головы? Теперь-то ты хоть перестал храпеть? Перестал, — холодно стало бедняге. Если братец пошевелится, проснется, станет искать его и вопрошать: "Где мы? Я хочу домой!", то он тут же сядет за руль и возьмет курс на Ноттсбери. Пусть только светятся эти три окна! Пусть светятся хоть до самого рассвета! Придет утро, и свет немного потускнеет, станет бесплотным, потусторонним. И он, Томми, кивнет на прощание, уедет и сохранит этот свет в памяти. Этот свет теплился долгие годы в его душе, освещая самые темные ее закоулки. Этого трепетного пламени не могли задуть ветры времени. Время оказалось не властно над пламенем свечи. Патрик Флемингс выплыл из небытия, годы не состарили его, не огрубили его гладкой кожи, не посеребрили его курчавой головы. И даже след от мундштука не сгладился на его губах. Слава богу, что пришла эта прохлада, не вечно же мучиться в духоте! Пора двигаться. Что у нас там, наверху? Первое окно, второе, третье... Четвертое? Это — одна из спален!
— Эй, вставай! Это тебе не постель!
— Где мы? Я хочу домой.
— Слушай и запоминай! Я сейчас подкачу машину к подъезду вон того дома. Подъезд не запирается снаружи. Твоя задача никого не выпускать. Держи дверь и не пускай, тяни на себя изо всех сил! Понял?
— Ага, понял!
— Если не удержишь дверь, проследи, куда побежит парень. Потом мне скажешь!
— Ага! Но на улице холодно...
— Это не долго, совсем недолго. А потом я заведу мотор, и мы согреемся. Стой снаружи, а внутрь не заходи, там темно!
— Ага!
— Я надеюсь на тебя, смотри!
2
"Вот как ты меня встречаешь, Патрик! Ты решил отплатить мне подвохом, ты думал, что я в этой кромешной тьме совершу неверный шаг? Ты подстроил мне эту лифтную шахту и весьма предусмотрительно убрал на моем пути все преграды, даже снял проволоку с табличкой "Опасность!". Думал, что я грохнусь в зияющий провал? Это она тебя научила, но ты не слушай ее!
Откуда тебе известно, с чем я пришел? А может быть, я вовсе и не собирался причинять тебе зла. Может быть, я нес в своей душе все эти годы нестерпимую боль раскаяния. Эту боль трудно с чем-либо сравнить, она ведь не все время терзала меня, порой успокаивалась. Но стоило мне совершить резкое движение, и она возникала вновь, колола мои внутренности, как проглоченная вязальная спица. До конца дней моих я не избавлюсь от этого видения. Ты тогда оглянулся и посмотрел на меня со страхом и омерзением. Ты не увидел во мне человека, ты не хотел пойти мне навстречу. А мне ведь было нужно совсем немного, приблизиться, поглядеть в твои прекрасные глаза с расстояния ладони, ощутить теплое дыхание твоих губ. Мне не дано было даже обмолвиться с тобой единым словом. Ты отверг меня сходу, я пришелся не ко двору. Ты вынес приговор всей моей дальнейшей жизни, обрек на тюрьму и скитания, на прозябание и одиночество. Ты ожесточил мою душу, огрубил мои черты, истолок в прах и развеял по ветру двадцать лет моей жизни. Но разве я конченый человек? Разве во мне не осталось еще на донышке кротости и великодушия? В моем кармане — безделушка, ты хотел подарить ее своей девчонке, — у тебя ее украли. Видишь, я несу ее тебе. Бери, — дари, кому хочешь. Я принесу тебе еще десять таких безделушек, двадцать. Я тебя могу свести с девочками почище этой коротконогой. Поверь мне, она тебя недостойна, я могу тебе о ней порассказать такое, что волосы дыбом станут. Но если она тебе по нраву, что ж, я не буду противиться! Мне только будет горько за тебя и твое будущее. Ведь самое святое, что есть на свете — это верность! Я то знаю, я многое повидал на своем веку.
Хочешь, я расскажу тебе о том случае? Когда душа моя совсем погрязла в прахе, и я во всем изверился, явился ангел, чтобы искушать меня. И я узрел его издали, приблизился, чтобы разглядеть. Он сидел на корточках, один-одинешенек. Кажется, он уловил мои шаги, обратил на меня свой прекрасный лик. В тот миг я почувствовал невиданный прилив сил в душе. Между нами была только проволочная сетка, я шагнул и прошел ее насквозь. И тогда он встал и сказал мне что-то. Я не расслышал его слов, может быть, он предостерег меня от необдуманного шага. И стоило мне сделать еще одно движение, как он простер руки к небесам. И я повернулся назад и поспешно ушел. На прощание я оглянулся, он еще стоял несколько мгновений, а потом упал бездыханный на землю. С того дня прошел месяц или даже два. И вот пару дней назад я снова очутился в тех местах, зашел в божий храм. Но намерения мои были суетны, мне было не до молитв. Стоял погожий день, душа моя томилась. И я снова направился к тому месту, месту нашей с ним первой встречи. Неведомая сила вела меня. Я не дошел до места целых полмили, остановился, как вкопанный посреди широкой поляны. Он бежал мне навстречу, спотыкаясь, по колено в траве... Прекрасный лик его, искаженный страданием обратился ко мне. Наши взгляды встретились. И снова он сказал мне что-то, и снова я ничего не услышал. И, как в тот раз, стоило мне сделать неверный шаг, как он повалился в траву. Сердце мое стучало в груди, красная пелена застила мне глаза. И я подошел к нему, опустился перед ним на одно колено, протянул к нему ладонь... Но в этот миг со всех сторон послышались голоса человеческие. О чем они все кричали? Не помню... Помню только, что я обратил взор к небесам. И я вспомнил о тебе! Ведь за полчаса до этого я думал о тебе. Я внимал звуку твоей волшебной трубы. Ты остановил меня, ты отвел мою дерзновенную руку! Не веришь? Думаешь, я все это сочинил? Я тоже порой во все это не верю, ведь чудес не бывает. Но разве то, что я снова встретил тебя снова, по прошествии стольких лет, разве это не чудо?
