Нет, вряд ли. А может, он слыл здесь "своим", а значит, и воспринимался по-другому. Ну это вроде как злая собака. Если она твоя — ты воспринимаешь ее добрым другом и товарищем. Чужая, наоборот, только и может, что нагнать на тебя страху.
Катакалон уверенно зашагал по той кашице, по ошибке Аркара именуемую здесь дорогой. Отряд последовал за ним. Чем дальше они отходили от фургона, тем само солнце становилось более мрачным. Филофей не привык к такой бедности. Нет, конечно, он появлялся по долгу службы в бедняцких кварталах, но...Но как мог "ночник" существовать в таком месте? Как?
— Ему что, не хватало жалованья? — как бы между делом пробубнил Филофей.
— Жалованья? — Хрисаоф недобро усмехнулся. — Кажется, Ириник, тебе многое неизвестно в нашей службе. Спроси потом у ребят, сколько они получают из кабинета царских щедрот.
Люди многозначительно загудели: Филофей не просто наступил на больную мозоль — он на ней попрыгал, смачно при этом плюнув в рожу. Чудом спасенный пообещал себе узнать, как живут его товарищи по "ночному делу".
Наконец, они подошли к домику на два этажа. Точнее, на полтора: второй этаж являлся всего лишь пристройкой, расположенному на круче. Он смыкался с соседними зданиями и был едва ли отличим от них. Разве что в окнах виднелись чистые одежды, сушащиеся на веревочке. Во дворе их было не развесить — его просто не было.
— В охранение, — коротко скомандовал Филофей, обогнавший в этом Хрисаофа.
Десятка в считанные мгновения расползлась. По трое встали слева и справа от дома, чуть подальше. Еще двое прижались к стене дома. Остальные пружинистой походкой начали обходить "улицу", чтобы зайти с "черного хода", если таковой будет. В ином случае они заблокируют окна.
— Подождем, — закивал Хрисаоф.
— Если он внутри, то уже должен был нас заприметить, — покачал головой Катакалон. По знаку Филофея он был в той двойке, что контролировала выходящие на эту сторону окна. — Что он, не знает, как это делается.
В дороге Филофей успел кое-что рассказать десятке, чтобы те знали, с чем им придется иметь дело.
— Жаль оно, конечно...Евсефий мужик был правильный, с пониманием. А деньги...Кому ж они не нужны? — грустно выдохнул Катакалон.
Серые глаза он поднял к небу.
— Он простит. Сирых и убогих он завсегда прощает, — и осенил себя знаком Аркара. — Прощает. И Евсефия простит.
— Аркар простит, — только и смог сказать Филофей.
Хрисаоф только лишь покачал головой. С одной стороны, конечно, он не изменник Аркадии, на Церковь работал. С другой...А что с другой, оно и так понятно. А с третьей же — именно Евсефий принес весточку, что Ириника схватили "ручники".
Пропищала чайка. Еще раз. И еще. Условый знак. Если бы дело происходило далеко от берега, то запела бы кукушка. Оттого "ночников" в народе кликали еще и "кукушками". То было самым мягким выражением любви к этому ведомству.
— Значит...— начал было Хрисаоф, но Катакалон перебил командира.
— Я пойду. Меня Зоя знает, и вообще.
Потомок айсаров кивнул. На нарушение субординации он даже не обратил внимания. Дело было особым, к чему еще дурацкие формальности?
— Я за тобой, — так же спокойно кивнул Филофей.
— На том и порешили, — заключил Хрисаоф.
Расправил плечи. "Ночники" собрались. Вот-вот начнется.
Катакалон, покачав головой, подошел к двери и постучал несколько раз. Кусочек выцветшей краски отвалился и упал в грязь. Почти сразу же в доме послышался шум. Ага! Детские прыжки. А это уже — топот ног. Не мужских. Шли легко, значит, женщина. Хрисаоф подал знак бойцам: "Сейчас".
Шаги приблизились, и тут же распахнулась дверь.
На пороге застыла девушка. Нет, женщина. Ей было под сорок лет, а может, и меньше: труды и дни не пощадили ее лица. Обветренные щеки, мешки под глазами, морщины, въевшаяся глубоко в кожу морская соль. Глаза ее были затянуты красной бахромой, которую оставляют только долги рыдания. Одета она была просто, в латанную-перелатанную, но чистенькую верхнюю тунику.
Сперва она радостно улыбалась, но поняв, кто стоит на пороге, слегка вытянутое ее лицо наполнилось печалью ложных надежд.
— Радуйся, Катакалон, — вздохнула она. Радости в ее голосе не смог бы расслышать сам Аркар. — А я думала, это мой...
— Радуйся, Зоя. Да вот, мы его сами ищем. Игемон Филофей хочет его поблагодарить. Спас, значится, его Евсефий, из самых лап "ручников" вытащил.
Предысторию Катакалон, выглядевший черным вороном перед осунувшейся лебедицей, раскрывать не стал. Оно и к лучшему.
— Папа! Папа! Это Папа?! — ураганом прорвался к дверям мальчик лет десяти.
Волосы его, такие же серые и непослушные, как у Евсефия, топорщились во все стороны. От морской соли, здесь включавшей лишь чуть-чуть воздуха (обычно бывает наоборот, но то обычно), они походили на темные соломинки, кое-как соединенные друг с другом.
Прическу Зои полностью скрывал платок, а потому нельзя было понять, так же сильно влиял на нее здешний воздух.
Тут она сложилась два и два, и лицо ее исказила гримаса боли. В глазах надежда потухла окончательно.
— Сынок, иди в дом, ты еще должен научиться писать тету...
— Но мам! Мне интересно! — скорее для виду ответил парнишка.
— Я сказала, — в этом голосе было столько властности, что сам Филофей подчинился бы приказу.
— Скажите, он... — взгляд ее уперся в пол, когда шаги паренька удалились.
— Нет, нет. Мы его ищем. Он жив, это точно, — быстро среагировал Хрисаоф.
Ему не раз приходилось идти к родным, чтобы принести весть о гибели "ночника". Это бремя януло к земле посильнее, чем самые тяжелые доспехи.
— Зоя, он был сегодня? — тут же спросил Катакалон.
— Нет, — Зоя подняла взгляд. На лице ее появилась тень надежды. — Нет...Со вчерашнего утра его не видела. Он сказал, что скоро придет. Но вы знаете сами, что служба...Я начала беспокоиться только около полудня. Его нет и нет, все нет и нет...
Каждое следующее слово давалось ей со все большим трудом, и вот наконец она расплакалась. Тут же подскочил сын.
— Мам! Ну мам! Что случилось? Что с папой?! — он стал волноваться.
— С папой все хорошо, он скоро придет. Мы его просто проводим к вам. Совсем скоро, — а это уже Филофей. Он попытался придать своим этим словам столько уверенности, сколько мог.
Но два дня? И не предупредил жену? Залег на дно? Или его туда положили? Его надо найти! Живым или мертвым! Даже трупа "ручникам" не достанется — Филофей поклялся на том Аркару и всем святым и философам.
— Как думаешь, где его можно найти? — продолжил Катакалон.
— На работе... — только и смогла сказать Зоя. — Хотя...
Они напряглись. Кто? Что? Где? Когда? — квадрига вопросов, как их называли в "ночной страже".
— Еще он любил бывать во-о-он там, — Зоя показала на восток.
Все тут же перевели взгляд на далекий пригорок, выделявшийся над этим кварталом. Прежде цветастый, сверкавший металлической черепицей, там грустно стоял кабак. Потемневшие от постоянных дождей стены могли хранить в себе тайну Евсефия. И тайну эту требовалось раскрыть.
— Там у него дружки были. Жалованье тас спускал...Ну, спускает, то есть, — Зоя отгоняла от себя плохие мысли.
Но она была умной женщиной. Если уж "ночная стража" — лучшие сыскари и дознаватели Аркадии (а уж за отсутствием других!) — не в силах отыскать Евсефия... Она надеялась, что хотя бы тело его принесут для погребения. Со своей судьбой она успела смириться, это было видно. Но стоит ей оказаться лицом к лицу с реальностью, а не мыслями — то что же будет?
— Спасибо, Зоя. Как только отыщем, уши оторвем — и к тебе, — благодарно поклонился Катакалон.
— Зачем мне уши? Мне он нужен. Живой. Можно даже и не очень здоровый...Пусть уж хоть он там пил бы!.. Да только...Была я там...Нет его... — Зоя отвернулась. Дверь за еню закрылась. Послышались сдавленные всхлипы.
— Это дело чести, — произнес Катакалон вослед. — Аркаром клянусь, отыщем!
— Отыщем! — раздался нестройный хор, чтобы даже до рыдающей Зои донеслись звуки клятвы.
— Значит, туда, — констатировал Филофей.
Хрисаоф подал знак бойцам:
— Передайте, пусть арьергард, — он так по привычке называл ту пару, что блокировала "черный ход", — остается здесь, дожидается Евсефия. Ты, — он показал на товарища Катакалона по двойке, — поезжай с Юлианом к пригорку. Ждите нас там. А мы пока пройдемся.
И верно. По дороге можно многое было разузнать. К холму отсюда вела узкая тропка, шедшая верхами, крутая. Будь сейчас дождь, и никто в жизни бы туда не взобрался. Но молитвами Филофея, стояло редкое на аркадском побережье вёдро.
Тропка выдалась крутой неимоверно, а потому уже на пятом шагу Ириник оступился и грохнулся наземь. Благо, шедший позади Катакалон предотвратил "поездку" ученика великого философа к побережью. Филофей смутился и пуще прежнего нахмурился. Любая неудача теперь становилась для него чем-то сродни аркаровой каре за прегрешения. Ну что, что он такого сделал, если бог на него так прогневался?
Пока отряд плелся, ступая по трещавшейся под сапогами чешуе, с Моря-океана налетели тучи.
— Кажется, дождь собирается, — протянул Хрисаоф.
Рана — о ней напоминал огромный рубец под левой лопаткой — болела при малейшем изменении погоды. А так погода в Аркадии менялась едва ли не десять раз на дню (спасибо все тому же Морю-океану!), то становилось понятным вечно хмурое настроение "ночника". Сейчас же, от усталости и волнения, левое плечо ныло до одури нещадно, измываясь над беднягой. Страстно захотелось кого-нибудь прирезать, три или четыре раза подряд. Благо, возможность могла скоро представиться.
Наконец, они добрались до кабака. Заведение было, конечно, не чета центральным, огромным, выложенным мрамором, гранитом или, ну худой конец, светлым кирпичом. Звучного названия над вывеской не красовалось — ее, вывески, и не было вовсе. Изнутри раздавался шумок, не шум даже. Так, пара-тройка посетителей, вряд ли больше.
— Протухшее место, — сплюнул Хрисаоф.
— Других здесь нет, да, верное, и не будет никогда, — пожал плечами Катакалон. — Сам живу в похожем местечке.
"Ночники" утвердительно загудели. Филофей, как никогда прежде, почувствовал свою отчужденность от товарищей по службе. Что же?.. Почему за все прошедшее время он так никогда и не поинтересовался?.. Надо исправить, это надо срочно исправить! Завтра же! Как только сышается Евсефий!..
— Ну, постучим, — ни к кому собственно не обращаясь, Катакалон толкнул дверь мореного дуба.
Дерево это было дороже самого кабака: Филофей догадывался, что хозяину заведения не было дела до того, как в народе его кличут. Кабак и кабак. Тратория и тратория. Все одно — денежки свои понесут сюда, сердечко свое пивком и винцом смазать.
— Вокруг. Входим только мы втроем, — не оборачиваясь, скомандовал Хрисаоф. Лишний народ здесь ни к чему.
Их и без того гостеприимно встречало гробовое молчание и выражение глаз, хранившее в себе картинку перезающего горло жеста. Вполне осмысленное выражение, надо заметить. Двое гостей, занявших ближайший к двери стол, акулами поглядывали на "ночников". Будь те хоть в монашеских рясах, обитатели квартала все одно распознали бы профессию. Чужаки сюда не забредали. Вот разве вы не можете разглядеть дыру на своей одежде? Точно так же аркадцы понимали, что перед ними дыра родного (кому как, собственно) города.
За стойкой — перекладиной, с которой свешивалась выцветшая ткань — подбоченился хозяин кабака. Внешностью он был совершенно непримечательной, таких дюжина на десяток. Жиденькие волосы свисали на запотевший лоб, а серые (в тон одежде) глаза буравили взглядом посетителей. В том, что те не собираются оставлять здесь свои оболы, сомнений не было. Разве что Катакалон сошел бы здесь за своего, но походка! Походка — что у борзой собаки, взявшей след кролика. Походку "ночника" здесь расползнавать умели, ой как хорошо умели.
— Чего изволите, игемоны мои?
За звуками хриплого (от частых излияний или сырости — трудно сказать) голоса отчетливо слышалось: "Подите ко всем чертям!".
— А давай по кружке лучшего, — доброжелательно ответил Катакалон. По движениям же губ угадывалось: — Да пошел ты!
Втроем сели за тот стол, что оказался ближе всего к стойке.
— Это мы быстро, — кивнул хозяин и пропал за шторой, отделявшей зал от кухни.
Забренчала посуда, что-то зашуршало. Видать, кабатчик отыскивал заказанное. Либо же...В общем, "ночникам" думать о втором варианте совершенно не хотелось.
Те двое все так же злобно поглядывали на пришедших, но уходить не собирались. Наметанный взгляд подсказал Катакалону, что в их кружках еще осталась какая-то бурда, — и кто станет от нее отказываться?
Однако до поры до времени местные почли за лучшее не пить и вообще сделать вид, что их здесь нет. Это в дурацких историях здоровенного, матросского вида парни принялись бы задирать гостей. Но когда у всех трех висят на поясе мечи? Да и рожи...то есть лица совершенно "следиковые"? Кому это надо? Все одно, посидят и уйдут, так зачем судьбу портить себе? Словом, местные были куда умнее обитателей многих других таверн, траторий, кабаков и пивнушек, что, верно, позволяло им здесь выживать.
— А стулья добротные, — сказал Филофей, чтобы хоть как-то разрядить обстановку. — Хорошее место.
— Единственное, — с непонятной интонацией произнес Катакалон.
Он склонил голову, отчего густые курчавые волосы закрыли лицо. Уже немолодой, лет пятидесяти, этот выходец из "дневной стражи" раздумывал, как быть дальше. Ему и раньше доводилось искать загулявших товарищей, но нынче ситуация была куда сложнее. С одной стороны, требовалось поспешать, с другой — медленно. "Медленно поспешать" — то была любимая присказка Катакалона, ценимая "ночной стражей" вне зависимости от ситуации.
Наконец, шторка вновь зашуршала: показался кабатчик, несший поднос с тремя огромными глиняными кружками.
Он водрузил его на стол и застыл. Понимал: выпивку заказали только лишь для разговора.
— Мы ищем одного человека. Евсефия Диокора. Был он у тебя вчера?
Хрисаоф смотрел прямо в глаза кабатчику. Надо отдать должное — взгляда тот не отвел. Оба, казалось, взирают на мир сквозь глыбу льда. Не кристально чистую, а припорошенную снегом, изрезанную полозьями, истоптанную сотнями ног. В общем, они друг друга стоили.
— А, старина Сеф, — казалось, из-за льдины показалось пламя свечи. Но — только лишь показалось. — Сколько помню, всегда сюда захаживал. Вчера его не было.
Хрисаоф молча ожидал продолжения, но кабатчик только уставился на "ночника".
— А позавчера? Или еще когда за последнюю неделю? — инициативу взял на себя Катакалон.
— Я тебя с ним как-то видел, — в этой фразе было лишь холодное утверждение, не более. — На днях...
Кабатчик призадумался, на мгновенье, не больше.
— Заказал того, что и вы. Доброе вино, с южных земель. Правильный тогда был год, очень правильный. Веселился. Праздновал что, кто знает.
Кабатчик пожал плечами. Странное дело, но лицо его продолжало не выражать абсолютно никаких эмоций. Точно он по заученному говорил! Хрисаофу, да, в общем, и Филофею, это нравилось все меньше и меньше.
