Собрав экипажи и мехов, вкратце, на пальцах объяснил задачу и способ её выполнения, предложив подумать, как это сделать наилучшим образом. Техническое решение, в принципе, лежало на поверхности, но потребовало двух дней для своей реализации. Цемент, прямо в плотных парусиновых мешках, решили размещать внутри крыла и фюзеляжа бомбардировщиков, используя для этого все доступные закоулки. А "бомбить" тучи вручную, используя проёмы демонтированных подкрыльевых пулемётных башен. Такой подход, по сравнению с предложенными подвесными контейнерами с механическими створками, экономил время, ограничивал нагрузку тремя тоннами, но позволял дозировать воздействие и обеспечивал сохранность упаковки для повторного использования.
А вот с жидким азотом вышла заминка. Лично ездил в Институт физических проблем к Капице и даже сумел заинтересовать его применением сжиженных газов в области "регулирования" погоды, но, увы, ни каких-либо запасов жидкого азота, ни ёмкостей достаточного объёма под него, ни установок для его получения в нужном количестве в короткий срок, в институте не оказалось. Только лабораторное оборудование. Ножки приходилось протягивать по одёжке. Аппарат для распыления жидкого азота в облаках Капица пообещал построить к началу ноября, накопив к тому же времени для него одну зарядку. Понятно, что времени и материального обеспечения для опытов просто не оставалось и перед парадом я буду вынужден работать "с чистого листа".
Зато в процессе тренировок по разгону облаков я познакомился со многими замечательными людьми, которые в будущем могли мне пригодиться. Так, при подготовке одного из первых полётов "на облака", в военном углу Центрального аэродрома, рядом с ТБ-3, в который как раз загружали цемент, готовился к вылету ещё один интересный самолёт. Рассудив, что моё участие пока не требуется, и вообще моя роль в экипаже чисто созерцательная, я отправился посмотреть на Р-5, который привлёк меня складывающейся к хвосту коробкой крыльев, к которому как раз подвешивали торпеду, вернее, её макет. Подойдя и представившись, я выслушал ответные приветствия группы товарищей, среди которых оказались шеф-пилот КБ Поликарпова Чкалов, которому и предстояло поднять машину в воздух, и ведущий конструктор этой модификации Томашевич. Валерию Павловичу предстоял, в принципе, рядовой полёт. Для отчётности надо было сбросить макет торпеды в Московское море, на чём недолгие испытания машины перед принятием на вооружение и должны были завершиться. По сути, Р-5ТМ2 являлся вершиной эволюции советских одномоторных морских торпедоносцев. Первый вариант такой машины, с двигателем М-17 и изменённым шасси, не нашёл широкого распространения, так как, из-за веса торпеды с системой крепления и сброса, равной девятистам килограммам, лишился штурмана и оборонительного вооружения, да и запас топлива пришлось сократить. Зато следующий за ним, Р-5ТМ1, с 1050-сильным дизелем Микулина низковысотной модификации, с исключённой второй ступенью компрессора и колесом первой малого диаметра, меньшего, чем М-17 веса, сдвинутым вперёд ради сохранения центровки, сохранивший штурмана со ШКАСом на турели и довооружённый ещё четырьмя такими же синхронными пулемётами, уже больше года поступал на вооружение морских торпедоносных эскадрилий. А рождение ТМ2 было связано именно с первым советским авианосцем "Ворошилов", которому требовалось дать ударный самолёт в авиагруппу. На исходном торпедоносце ввели складное к хвосту крыло для "уплотнения" в ангаре и усилили шасси, в остальном машина осталась прежней. Соответственно, и испытания её носили характер "отбывания номера", но проводились спешно. Этим и объяснялось то, что торпеду бросали не в море, а прямо в Подмосковье в водохранилище. Решили не терять время и не гонять только что построенный на московском авиазаводе самолёт в Крым.
— Водолазов вызвать не забудьте, — заметил я, выслушав задачу.
— Зачем? — пожал плечами Томашевич. — С речфлотом договорено, баржу со стрелой и катер уже ждут на месте.
— На всякий случай. Кто его знает, как эта длинная бочка себя поведёт.
— Ерунда, её уже не раз в море бросали, — отмахнулся ведущий конструктор. — А вы, товарищ Любимов, здесь какими судьбами?
— Вот, учимся бомбить облака, чтоб погода была хорошая, — улыбнулся я в ответ.
— И как? Получается? — спросил Чкалов.
— Первые эксперименты обнадёживают. В прошлом вылете контрольное облако на большой высоте удалось довольно легко рассеять, на низких высотах сложнее, но отработаем тактику и наверняка справимся. Главное в нашем деле — не заблудиться и разгрузиться именно там, где нужно.
— А над центральным аэродромом миллион на миллион сделать можете? — вдруг спросил шеф пилот.
— Стремимся к этому.
— Вы уж давайте, стремитесь, стремитесь покрепче! Нам новые модели истребителей испытывать надо, а приходится на этих торпедоносцах под облаками летать, им всё равно высота ни к чему.
— Приложим все усилия, товарищ Чкалов. Но борьба с природой — дело непознанное. На один день облака разгоним, зато потом неделю, может, дождь лить будет. Поэтому, работать "по полной программе" будем в исключительно важных случаях. Чтоб не было больше вреда, чем пользы.
— Эх, нет в жизни счастья, — вздохнул Чкалов и полез в кабину, впрочем, не выглядя при этом ничуть расстроенным, — только обнадёжат, сразу же и расстроят.
— У природы нет плохой погоды, Валерий Павлович, — ответил я улыбающемуся могучему мужику, глядя на которого становились понятны периодические жалобы на тесноту самолётов. — В Крыму.
А с ещё одним знаменитым в моей реальности человеком, но пока ещё не прославившемся здесь, я встретился, совершив пару-тройку удачных опытных вылетов на "корректировку погоды". Глядя на то, что моя идея действительно работает на практике в полном соответствии с теорией, я вдруг стал в восторге сперва приговаривать "ай-ай-ай", а потом слова задорной песни Челентано сами собой, как это прежде случилось с "Дядей Стёпой", всплыли у меня в голове. "Пластинка" засела в мозгу настолько прочно, что я, сидя в кампании летнаба Паши Серова кабине верхнего фюзеляжного стрелка, откуда я мог в любой момент перебраться к пилотам или к штурману, и которая давала достаточный обзор назад для оценки результатов "бомбардировки", отвернувшись и думая, что меня за шумом моторов никто не слышит, принялся, в экстазе, отбивать по обшивке ТБ-3 ритм и напевать от души. Но на земле выяснилось, что песенка прилипла не только ко мне.
— Ай-ай-ай... — спускающийся за мной на землю Серов, срочник-доброволец, мечтавший после года службы поступить в лётное училище, легко спрыгнул со стремянки и плюнул в сердцах. — Тьфу, привязалась как холера. Что у вас за песни такие, товарищ капитан, будто бабка заговорила, не отстают.
— Какие такие песни? — насторожился я, одновременно делая вид, что вообще не понимаю о чём речь.
— Ну эта, бусурманская, "сиальта, сиблонда, тра-ля-ля"...
— Не понимаю...
— Да ладно вам, — нравы в ВВС и дисциплина с субординацией в них же всегда были предметом недоумения "ползающих", два-три вылета в экипаже и общение идёт уже как между старыми друзьями, невзирая на чины и звания. — В небе пели, а здесь отказываетесь. Или, хотите сказать, мне показалось и я сам эту песню выдумал?
Замкнуть всё на галлюцинации летнаба вначале показалось мне хорошей идеей, но потом подумалось, что в данной ситуации Берия однозначно поверит Серову и не поверит мне. А это, в свою очередь, вызовет очередной приступ непереносимости капитана Любимова со стороны руководства родного наркомата. С непрогнозируемыми последствиями. Не то что бы я боялся сейчас чего-то серьёзного, но жить в ожидании мелких пакостей тоже не хотелось. Поэтому пошёл проторенной дорожкой, как кривая вывезет.
— Ах, эта! Да сам не пойму, почему вспомнил. Слышал в детстве, а тут обрадовался, что у нас всё получается, песня сама собой и вылезла. Как радисты говорят, на этой волне.
— А на каком это языке-то? — не отставал от меня Паша, приняв как должное моё объяснение, ибо моя мутная легенда давно уже стала достоянием общественности. — На французский не похоже, на немецкий и подавно.
— А ты что, оба постиг? — попытался я повернуть разговор в сторону.
— Стараюсь. А всё же? — это действительно было так, Серов хотел быть в небе постоянно, а это характерно даже не для тяжёлых бомбардировщиков, а для пилотов гражданской авиации, вот и налегал Паша на языки.
— На итальянском, — признался я, поняв, что не отвертеться.
— А о чём?
— Понятия не имею, слова запомнил и только, а что, о чём — не представляю.
— Как же так можно? — с таким искренним упрёком, стянув шлем с белобрысой башки, сказал летнаб, что я даже улыбнулся. — Как же можно петь непонятно о чём? Вы, товарищ капитан, обо мне подумали? Я ж теперь от любопытства умру!
К нашему разговору, подтянувшись, стали прислушиваться другие члены экипажа ТБ-3 и подошедшие технари.
— Да в чём печаль? — спросил командир корабля, капитан Запольский. — Сейчас моментом выясним. Айда за мной! — отнюдь не как командир ВВС КА, а как "вождь краснокожих", скомандовал он и зашагал к стоящему в отдалении самолёту-моноплану, который готовился к вылету. — Видите самолёт? Его главный конструктор — итальянец! На полёты всегда приезжает!
Так я и встретился с Бартини, который воскрешал проект "Сталь" на новом техническом уровне. Его пассажирский моноплан с крылом "обратная чайка", в перспективе, мог заменить в аэрофлоте заслуженные АНТ-9. Авиаторы поведали инженеру свою беду и заставили меня исполнить "Шевали э кольбако" даже дважды, на "бис", хотя Роберту Людвиговичу и одного раза вполне хватило, чтобы от души улыбнуться.
— Это песня италянски, но это русская песня, — произнёс он почти правильно, но достаточно медленно и осторожно, чтобы можно было понять, что языком он владел ещё не вполне свободно. А я про себя подумал, что передо мной очень и очень аккуратный человек, не имевший привычки спешить и давать ошибкам лишнего шанса. — Песня о том, как кавалер восхищается дамой.
— А почему русская-то? — Паша Серов своей настырностью в раскапывании загадок даже подтолкнул меня к мысли предложить ему перейти на работу в НКВД, в авиационный отдел.
— Потому, что в Италии нет казаков, — ещё шире улыбнулся инженер. — Как можно петь чего нет? Если желаете, я запишу и сделаю перевод. Мне приятно, что советские люди поют на языке моей Родины. Надеюсь, что рано или поздно услышу её и от советских людей в Италии.
Хорошие песни не пропадают без следа, через год её транслировали на всесоюзном радио, а тогда, разобравшись с искусством, я похвалил Бартини за конструкцию крыла.
— При вынужденной посадке, воздушная подушка, возникающая благодаря экранному эффекту, в сочетании с разрушением низко расположенных элементов конструкции при ударе о землю, даст экипажу и пассажирам больше шансов на спасение, — заметил я, припоминая рассказы о дальнем бомбардировщике Ер-2, выросшем именно из этого самолёта.
— Больше надеюсь, что мои воздушные суда будут безопасно летать, — отшутился конструктор.
— Разумеется, Роберт Людвигович, но всё равно восхищаюсь вашей предусмотрительностью. А если заглянуть несколько дальше и пересмотреть пропорцию площадей консолей и центроплана, то вырисовывается аппарат, использующий для полёта именно динамическую воздушную подушку, экономя при этом мощность мотора. Конечно, над ровной поверхностью. Например, над морем. В сочетании с дальноходными торпедами можно получить любопытный результат. Этакий компромисс между торпедоносцем и торпедным катером. В свете испанских событий это актуально. Советую наладить контакт с наркомом ВМФ флагманом первого ранга Кожановым. Со своей стороны обещаю всяческую поддержку.
— Весьма благодарен, но должен заметить, что мы уже знакомы. Я, знаете ли, комбриг, — от души улыбнулся аристократ в шляпе и длинном чёрном пальто. — Служил под его командованием в авиаминоносной эскадрилье на Черноморском флоте. Экранный эффект... хоть и сулит некоторый выигрыш, но ещё далеко не полностью исследован. Полёт на очень малой высоте опасен весьма. Но обещаю подумать над вашими словами. И, знаете, простите за откровенность, но мне кажется, что мы с вами чем-то похожи.
— Для меня это большая честь, товарищ комбриг, — ответил я на полном серьёзе.
На этом мы расстались, занявшись каждый своим делом. Решая проблему "7 ноября", я обнаружил, что самолёты и способы засеивания цементом облаков — не самое главное. Куда важнее навигация в условиях тяжёлой облачности и гидрометеоразведка. Поэтому, поднявшись в небо раз, другой, третий, я с лёгкой душой оставил "тактику" лётчикам, которые с юношеским задором совместными усилиями успешно решали задачу. Сам же занялся выбиванием в наркомате ВМФ, поскольку нигде ещё таких приборов не было, кроме как в ведомстве Кожанова, новейших радиополукомпасов образца 1936 года и развёртыванием, опять за счёт моряков, сети радиомаяков, обеспечивающей широкое навигационное поле вокруг Москвы, уделив особое внимание западному и северному направлениям. Кроме того, чтобы не складывать все яйца в одну корзину, за две недели организовал сеть оптической навигации, использовав людские и материальные ресурсы НКВД и НКО. Посаженные в контрольных точках салютные команды с радиостанциями, по запросу экипажей ТБ-3, запускали в небо серии сигнальных ракет (которые также пришлось спешно изобретать, но не мне, а артиллеристам, специалистам по пиротехнике), которые, разрываясь на разных высотах яркими вспышками, давали возможность довольно точно привязаться к местности даже при сплошной низкой облачности.
Но гордостью моей стал настоящий штаб, организованный почти по всем правилам военной науки, с оперативным, разведывательным отделами, но, конечно без организационно-мобилизационного. В этот командный центр стекалась вся информация по погоде от гражданской метеослужбы, ВВС КА, даже корабли ВМФ и гражданские суда присылали регулярные сводки. Охватывалась территория от западных границ СССР и до Урала, правда, северо-восток, по причине малочисленности "источников" всегда вызывал беспокойство, акватория Чёрного, восточной части Средиземного, Северного, Балтийского, Баренцева и Белого морей. Информацию обрабатывали лучшие советские метеорологи, оперативный отдел, на основе опыта проведённых тренировок, выдавал необходимый наряд сил, место, время и способ их применения, так, что мне оставалось только не промедлить и дать команду, которую немедленно готовы были выполнить чуть меньше четырёх десятков бомбовозов.
Работа была проделана огромная, привлечено к ней множество людей, поэтому, установившуюся естественным образом в День Октябрьской Революции ясную, солнечную погоду я принял со смешанными чувствами. Вроде, всё хорошо, обещания я своего не нарушил, работу проделал, создал команду, добился конкретных результатов, но в решающий момент это всё просто не пригодилось. В душе, мне, да и всем тем, кто участвовал в этой затее, хотелось чтобы 7-го ноября солнце светило именно благодаря нашим усилиям. Но, увы. Осталось только утешать себя, что, во-первых, не накажут, во-вторых, убытки покрыть не потребуют, а в-третьих, остались невостребованными шесть вагонов цемента, который можно было использовать с толком на благо капитального строительства "островного гнезда". В 14.00, дождавшись не только окончания парада, но и праздничной демонстрации, я приказал передать по нашим радиоканалам: "Над Москвой чистое небо. Поздравляю с праздником Великой Октябрьской Социалистической Революции. Любимов". После чего, поблагодарил всех за проделанную работу и распустил по домам. Люди полностью заслужили своё право на отдых в этот праздничный день. А вот от своего командования я впоследствии выслушал достаточно суровое внушение за выход в эфир с радиограммой двусмысленного содержания, о котором я сам и понятия не имел 7-го числа, послужившей почвой для инсинуаций в западной прессе.
