— Ну, было, было! Не только склеп Паскевичей, но и графа Румянцева саркофаг уничтожили... Может знаете, был такой знаменитый канцлер Российской Империи? Он еще до Паскевичей Сожелем владел. Ну и что? Преступники во все времена и при любой власти есть. Если бы поймали — расстреляли бы.

— О, это вы умеете, — пробурчал Тимохин. Уловив, что ездовой обернулся, я тайком показал ему кулак. Он было осекся, стеганул лошадь. Но потом, из какой-то вредности, тихо добавил. — А еще на городском рынке, из-под полы, всякие вазы старинные, зеркала серебряные, да стулья из красного дерева продают. Часом, не из Дворца ли?...

Не любит наш Тимохин большевиков.

Проигнорировав слова солдата, Бузыкин продолжил рассказ.

— Царь, как я уже говорил, часто бывал у Паскевича в Сожеле. И однажды решил сделать подарок. При утверждении проекта дороги Санкт-Петербург — Киев Николай приказал разработчикам 'завернуть' в Сожель. Тракт должен был проходить по прямой линии, довольно близко от города, и все же мимо него. Однако слово царя было законом. Вероятно, он хотел с большими удобствами ездить к Паскевичу. Город, конечно, от этого только выиграл. Дорога дала ему ускоренное развитие.

После рассказа все замолчали, и каждый задумался о чем-то своем. Я, как и Тимохин, был потрясен случившимся с могилой фельдмаршала. Не из-за самого Паскевича. Поражала эта нечеловеческая дикость. Мы привыкли к обыденности смерти, однако от мысли, что даже прах наш не может рассчитывать на покой, становилось не по себе. Как могло случиться, что кто-то находил радость в развешенных по ветвям останках? Ведь дело тут даже не в большевиках, как кто-то подумает — дело тут явно в самой человеческой природе, которая без присмотра морали, совести или закона вполне может превращаться в зверя.

Впрочем, причем здесь бедные звери? Они уж точно мертвых девиц вверх ногами не вешали.

...Вдалеке раздались выстрелы. Два, потом еще четыре. Потом несколько одиночных. Мы с Бузыкиным переглянулись. Солдаты, обратившись в слух, напряженно высматривали по сторонам, но лесное эхо искажало направление. Бузыкин явно испугался и посерел. Наверное, был совсем необстрелянным.

Отдав необходимые распоряжения, я сверился с картой. Проселочный санный путь, по которому шел от Терешковичей наш обоз, уже заканчивался, и буквально через полверсты мы выезжали на тот самый царский тракт, о котором рассказывал Бузыкин. Судя по всему, стреляли либо на тракте, либо где-то за ним, в лесу. Если на тракте, то оставался вопрос в каком направлении — в сторону Сожеля или Чернигова?

Через пару минут вновь послышались выстрелы. Одиночные и почти одновременные, что было очень похоже на перестрелку. Кажется, после двенадцатого все затихло.

Оставшиеся полверсты промелькнули будто мгновенье, и обоз, прикрываемый взводом сопровождения, в тревожной тишине выехал на широкий накатанный тракт, проходящий по насыпанной дамбе. К слову, местность на этом отрезке пути была нехорошей, словно специально созданной для 'секретов' и засад: густой и низкий смешанный лес с глубоким снегом. Кое-где между сугробами просматривались коварные темно-желтые пятна льда, свидетельствовавшие о подболоченности местности.

Вскоре показался мостик через мелкую речушку, а за ним — перекресток со второстепенной дорогой в Климовку. Сразу же после развилки, судя по карте, должен был находиться постоялый двор. И действительно — прямо на обочине стояло кирпичное здание в три окна с каким-то замысловатым сооружением на фронтоне. Кузни с сараями и стойла, которые обычно бывали при таких заведениях, по видимости, располагались на заднем дворе и с нашего угла зрения только угадывались по силуэтам. К тому же, хорошему обзору мешали мощные раскидистые дубы, растущие кругом у гостевого дома

Над постоялым двором галдела, кружила большая стая воронья. Кто-то потревожил их. Сильно потревожил.

Не прекращая движения обоза, я отправил на разведку обстановки конный дозор в составе взводного и пяти бойцов. Однако через пару минут и сам увидел издали: у ворот подворья суетятся люди, кто-то лежит на снегу. Даже с этого расстояния были заметны большие пятна крови на сугробах у обочины, и ветер доносил надрывный женский плач.

Наши быстро достигли постоялого двора, переговорили с одним человеком, потом с другим, и вскоре один из бойцов уже скакал ко мне вестовым. Остальные вслед за взводным Никитенко ринулись вглубь леса.

— Там еще преследуют одного, — свалившись с седла, нескладно доложил красноармеец Алимов. Необученный толком — всего пару месяцев, как мобилизованный из своей деревни — он был взволнован и бледен.

После уточняющих вопросов выяснилось следующее. Пару часов назад постоялый двор захватила небольшая банда. Вроде бы, пять человек. Двое были вооружены винтовками, один — револьвером, остальные — ножами. Убивали всех заезжающих во двор, пока не заявился, по случаю, председатель Климовского сельсовета с товарищами. Его взять врасплох бандиты не смогли. В прошлом бывший солдат старой армии, он лично застрелил двоих, правда, и самого его ранили. Но в тот момент проезжал мимо терюхский кузнец с сыном. Тоже с оружием. Услышали стрельбу — пришли на выручку. Еще двух бандитов обезвредили. И теперь сын кузнеца вместе с комиссаром из Климовки преследуют уцелевшего разбойника. Военспец Никитенко с четырьмя бойцами из своего взвода отправился им на помощь, о чем и известил меня через красноармейца Алимова.

Отделившись от обоза, мы с Бузыкиным и небольшим отрядом в десять человек поспешили к постоялому двору. И только подъехали к воротам, вновь грянул выстрел. Невдалеке, в ста шагах, наверное.

— Вроде винтовка, — задумчиво произнес Тимохин под аккомпанемент встревоженного воронья. Стоявшие на подворье люди испуганно оцепенели, всё замерло. Мир превратился в фотокарточку. Серое мрачное небо, черные кряжистые ветви над головами, серые бревна сараев, темные в своих неуклюжих одеждах люди и — чрезмерно густым мазком, в диссонанс — яркая свежая кровь на сером снегу. Такие контрастные картины память иногда фиксирует с удивительной точностью. Возмущенное карканье ворон и завывание ветра в раскрытой настежь конюшне только усиливали остроту восприятия.

Какая-то дурная баба первой нарушила тишину, сначала робко и негромко, а потом истерично распаляясь, протянув: 'Мабыть, твайво Ивана забили, а, Сидаравыч?'

Тень промелькнула на лице пожилого крепкого мужика, стоявшего возле небольших саней. С непокрытой седеющей головой, в добротном тулупе, он придерживал за уздцы взволнованную гнедую лошадь и прислушивался. Наверное, это и есть тот кузнец, — подумалось мне. Поправив пестрый, серо-черный ус, он сердито стрельнул взглядом в сторону болтливой бабы и процедил на причудливой смеси русской и украинско-белорусской мовы:

— Ты, Макарауна, як тая варона. Не каркай тое, аб чым не ведаеш. Це ж винтоука была, солдат казав. А у бандюка рэвОльвэр быв.

И Тимохин, и кузнец не ошиблись. Стреляла трехлинейная винтовка. Я этот звук на всю жизнь заучил. Значит, кто-то из наших отличился. Впрочем, нечего гадать. Скоро все узнаем.

Я осмотрелся. В сторонке у невысокого штакетника были небрежно свалены друг на друга четыре трупа. Трое — в обычной русской военной форме, но со странными голубыми погонами. А один, самый верхний, с простреленной головой, — в нелепом синем кафтане с желто-синим бантом на груди, да еще в широких изодранных шароварах. Таких скоморохов ряженных до сих пор видеть не приходилось.

Еще шесть тел — подросток, две женщины и три мужика — лежали аккуратно в ряд возле ворот. Судя по всему, случайные жертвы банды. Раненного председателя сельсовета я не заметил. Наверное, его отвели в дом. Несколько старух, болтливая баба Макаровна, кузнец Сидорович и еще два худых растерянных мужика — вот, пожалуй, и все, кто был во дворе. У кузни остывала пристреленная лошадь, которую никто так и не успел выпрячь из саней. В центре площадки возле конюшни стояли три раскиданных воза, телега и сани. И между ними, натыкаясь на изгородь, метались не привязанные, обезумевшие кони.

Наконец, из леса медленно выехал Никитенко с солдатами. За одной из лошадей волочился на длинной веревке по снегу привязанный бандит. За ним следом шли двое — сын кузнеца и большевик из Климовки.

— Во ён, ирад! — зарыдала и закричала все та же Макаровна. — Паделом яму, мамку маю забив! Я зараз сама яго расшкаматаю!

Люди гневно зашумели и резко пришли в движение. Лица перекосило отчаянной яростью — именно той, которая придает нечеловеческую мощь и застит разум. И худые растерянные мужики, и старые бабы слились в единую дикую силу, жаждущую крови и требующую выплеснуть свою ненависть до дна. Они бежали так стремительно, что я, будучи конным, боялся не догнать их. Наконец, перерезав им путь, закричал громко, как только смог: 'Стоять!!!'. И для большей убедительности выстрелил в воздух из револьвера. Уж не знаю, что именно их отрезвило, но они послушались и остановились. Всего через миг, словно избавившись от наваждения, с оторопелым удивлением смотрели на меня.

Коротко и веско, словно топором рубил, я проорал им, постоянно осаживая беспокоящегося коня:

— Нельзя сейчас убивать! Сначала нужно допросить! Уверяю вас, от заслуженного наказания он не уйдет!

Между тем, кузнеца среди жаждавших расправы не было. Я с тревогой осмотрелся и тут же успокоился, увидев его на прежнем месте, у ворот. Значит он единственный не поддался общему порыву.

Вскоре подоспел взводный с солдатами и пленником. Бандит умирал, пуля попала ему в живот. Темный, черноглазый, похожий на цыгана, он скулил и причитал. Жить хотел. Но, по словам не отходящих от нас людей, слишком уж много невинных душ успел взять на себя. Убивал и куражился. Так что и без этой пули в кишках был обречен.

Допрос проводил Никитенко. Бандит, похоже, не верил в близость смерти и отчаянно надеялся на чудо. Сквозь стоны и рыдания он рассказал, что пару месяцев назад был мобилизован из Новгород-Северского в армию Директории. Со своими подельниками познакомился там же — вместе служили. После дезертировали и шли от Чернигова по лесам, куда глаза глядят. Плутали и даже не представляли себе, где находятся. Никаких целей не преследовали, пропитание добывали грабежом и разбоем. Сколько людей убили — он уже и не помнил.

По здравому рассуждению, теперь надо было пристрелить его, чтобы не продлевать мучения и самому злодею, и окружающим. Однако с неожиданной инициативой выступил участвовавший в преследовании большевик из Климовки. Высокий, худой и прямой, как штык, с бледным жестким лицом, он попросил нас отдать бандита ему. Мы не возражали, Бузыкин — тоже. Схватив умирающего за шиворот, комиссар потащил его куда-то за сарай. Что там происходило — не знаю и знать, честно говоря, не хочу. Но те страшные вопли, которые раздались вскоре с той стороны, наверное, долго не забуду.

Наконец, ужасные звуки резко оборвались, и установилась неестественная тишина. Спустя минуту-другую неспешной походкой из-за угла сарая вышел комиссар. По пути к нам он педантично вытирал свои руки и длинный нож тряпкой, подозрительно похожей на гимнастерку. Все мы молча наблюдали за ним. Даже местные обитатели, забыв про тела убитых родственников и знакомых, зачарованно смотрели на приближающегося палача.

Он остановился перед ними, усмехнулся и надменно, повышая голос, спросил:

— Что глазами хлопаете? Сами ведь хотели растерзать?! Или нет?! Не слышу!

Так и не дождавшись ответа, он хмыкнул, приосанился и прошел в дом, обронив по ходу с господской интонацией:

— Хозяйка, поесть собери!

— Знать бы заранее — вторым выстрелом его бы снял, — в полголоса сказал Никитенко. И он бы смог. Семен Аркадьевич до войны был промысловиком-охотником на Дальнем Востоке и славился удивительной меткостью. В офицеры вышел из солдат в сорокалетнем возрасте. Суровый человек, но надежный.

— Молвят люди, что еще до войны он за душегубство в тюрьме сиживал, — тихо обронил сын кузнеца Иван. — Я не верил, думал — наговаривают. А оно воно как...

Лицо у Ивана было удивительно смуглым для здешних мест, а глаза яркие, васильковые. Запоминающаяся внешность. Он свернул самокрутку, закурил и протянул нам с Никитенко мешочек с табаком:

— Ваши благородия, не побрезгуйте! Угощайтесь, не пожалеете.

Табак действительно оказался на удивление хорош — крепкий и ароматный. Уж и не помню, когда курил такой. Даже сдержанный Никитенко не выдержал:

— Это где ж ты такое чудо раздобыл? Нешта на огороде своем вырастил?

— Та ни! — улыбнулся в ответ сын кузнеца. — В Румынии разжился, батьке своему, да братам сювениром привез. Я там в плену у мадьяров два года отбыл. Месяц, как до дому вернулся — еще при немчуре, после революции ихней.

— То-то, смотрю, ты такой загорелый, — подметил взводный, с наслаждением затягиваясь самокруткой.

— Меня и в деревне за то кличут Мадьяром или Бурым. А сам-то я — Иван Степанов Колесюк буду, из потомственных кузнецов.

— Гляди ж ты, как назвался! Прям потомственный дворянин! — усмехнулся Семен Аркадьевич. И в ответ представил нас.

Они неспешно продолжали беседу, а я решил обойти постоялый двор и найти Бузыкина. По-хорошему, надо было уже трогаться в путь. Обоз ждал нас на обочине, и лошади стыли. Да и вернуться на квартиру хотелось пораньше, чтобы хоть сегодня нормально лечь спать.

Бузыкин отыскался на кухне, где совмещал плотный обед и разговор с соратником по партии. С тем самым — садистом из Климовки. И ведь нашел какой-то общий язык... Прервав на полуслове, я поторопил его и поинтересовался судьбой раненного председателя.

— В город надо везти. Плох он. Думал, с обозом поедет — коня-то председательского пристрелили. Но долго это, — посетовал Бузыкин. — Так я решил у кузнеца сани с лошадью забрать. Быстроходные они.

— А кузнец об этом знает? — спросил я.

И увидел в ответ лишь равнодушное пожатие плечами.

Пришлось вмешаться, чтобы спасти собственность Колесюков от неминуемой реквизиции. Договорились, что Мадьяр на своих санях повезет в город раненного председателя и комиссара-палача. Ну а кузнеца мы взяли с собой в обоз. В Сожеле с сыном встретятся, тем более, что они и сами туда направлялись.

1919 год, январь, 31-го дня, Сожель

Всё оставшееся время в дороге я провел в разговорах со Степаном Колесюком — мудрым дядькой шестидесяти лет от роду. Рассуждали о свойствах металла и о земле. О душе и времени. О войне и мире. Интересный он человек, довольно образованный и неспроста в здешних деревнях уважаемый. Церковный староста, как оказалось. Будет о чем мне подумать в свободное время, вспоминая его слова. Словно с отцом поговорил.

Прощаясь, он посмотрел на меня долгим взглядом, перекрестил и ушел в проулок, где, как уверял, жила его родня.

Вроде бы дремавший на соседних санях Бузыкин, странно посмотрел ему вслед, а потом, встретившись со мной глазами, спешно отвернулся. Доносить намерился? Так вроде бы и не о чем. Никаких заговоров мы с кузнецом не плели, да и рассуждали сугубо на философские темы. Как же надоело мне оглядываться и держать язык за зубами!...