— Алиса, выходи за меня замуж, — сказал я ей ночью на смотровой башенке, откуда я показывал ей стояние Сатурнуса в Скорпионе. Зрелище было прекрасное — алое скорпионье жало и золотистый алмаз планеты — и я решил, что момент самый подходящий.

— Что? — сказала Алиса, отпрыгивая от меня так испуганно, что я не знаю, почему не свалился с горя вниз, на мощеный двор. Как будто мы только сегодня не гуляли весь день по саду, разговаривая о чем попало и читая стихи! И теперь она спрашивает "Что?", как будто у нас не все уже решено? Может, не расслышала, надобно повторить? Я повторил. Она отпрыгнула еще дальше... И сказала совсем чужим, тоненьким голосом:

— Вы ошиблись, Эрик. Я отношусь к вам только как к доброму другу.

— А-а, — сказал я глупо, чувствуя себя как пес, которого разбудили, облив холодной водой. И надо же было мне именно в этот день вести такие самонадеянные беседы с сэром Рупертом! О том, что наши дома связаны старинной дружбой (будь она неладна, дружба, сказал бы я), и не мешало бы нам породниться... И самое плохое, что сэр Руперт согласно кивал. Посоветовал только поговорить с самой дочкой, потому что он-то заведомо всем доволен...

Хорошо хоть, что темно было. Алиса не видела, какое у меня стало лицо. Наверняка самое дурацкое и оскорбленное на свете.

— Ладно... Тогда извините, — сказал я тоже на "вы", сам себя ненавидя. До чего же гадкое ощущение! Вроде ты и не виноват ни в чем, скорее пострадал, чем провинился. А тошно и больно, как будто тебя прилюдно выпороли.

— Это вы меня извините, — ответила Алиса еще более тоненьким и чужим голосом. Ей, похоже, тоже приходилось несладко. — Я невольно вас обманула.

Ага, невольно, хотел сказать я — и глухо рассмеяться. Но вместо этого как-то фыркнул и затопал прочь по лестнице. Свечка наша осталась у Алисы, так что я дважды споткнулся в темноте. Хотелось уехать прямо сейчас (а лучше всего — по дороге свалиться в овраг и сломать себе шею, чтобы она наутро меня нашла, а я лежал бы бледный и прекрасный, как... сэр Райнер, и она поняла бы все, но было бы уже поздно... И так далее, вся прочая чепуха). Но я вовремя вспомнил о сэре Руперте. Не хотелось перед ним позориться и убегать, как дезертир с поля боя. Так что пришлось дотерпеть до утра. Всю ночь я смотрел в стену и всех ненавидел, а на рассвете уснул и продрых до полудня. Так что улизнуть потихоньку не удалось, оставалось спуститься в рыцарскую залу и чинно позавтракать со всем семейством. Алиса села от меня на самый дальний край стола; наверное, если бы можно было, она воздвигла бы между нами укрепление-другое. И поставила бы парочку камнеметов, на случай, если я пойду в наступление. Каким же я был дураком!

Тут еще сэр Руперт меня изводил своими добродушными взглядами. Потом, подливая мне и себе сидра, прямо вопросил, как насчет моих вчерашних планов породниться? Увенчался ли разговор успехом?

Алиса немедленно что-то пролила себе на платье и с извинениями убежала чиститься. Помню, однажды сэр Райнер хорошим ударом по шлему отправил меня в темноту. Так нынешняя темнота оказалась покрепче тогдашней.

До сих пор горжусь, как хитро я вывернулся. Это Мария меня спасла. Она вообще очень умная... Даже слишком, я бы сказал. Она меня тронула за плечо, все поняв и желая выручать старого друга. Тут-то меня и осенило.

— Не успел пока поговорить с дамой, — сообщил я, давясь горечью. — Но что ж время-то терять... Пойдемте, Мария, у меня к вам пара слов.

Сэр Руперт так и вытаращился. У него даже усы — всю жизнь свисавшие вниз — задвигались, как стрелки часов на ратуше. А Мария сделала вид, что все понимает, моментально выбралась из-за стола и утащила меня наверх, в свою собственную спальню.

Пришел мой черед ее удивить. Бывает так, что когда вам плохо, хочется кому-нибудь — или себе — сделать еще хуже. А бывает наоборот. Так и чешутся руки — и язык — содеять ближнему добро, как будто кусочек этого добра и тебе достанется. У меня так случалось всякий раз, как я хотел быть сильным.

— Мария, — сообщил я торжественно, — у меня к тебе весть от моего брата. Выходи за него замуж. А? Как ты на это посмотришь?

Она прижала ладони к щекам. Она вообще смуглая, и румянец у нее очень странный, слегка оранжевый; никогда такого не видел. Я, конечно, знал, что она обрадуется. Но не знал, что так сильно.

Мария постояла так, глядя в пол, на квадрат солнца от окна. Потом спросила тихонько:

— Почему он так долго ждал?

Какой-то я с горя стал особенно умный. Понял сразу сто вещей, о которых раньше и не подозревал.

— А потому, — заявил я ужасно уверенно, — что он не решался. Рейнард, понимаешь ли, второй сын, и не был уверен, что ему найдется где жить семьей.

— А теперь? — спросила она быстро. До чего же практичные девушки бывают на свете...

— А теперь я решил, что, пожалуй, никогда не женюсь, — сообщил я скорбно, но гордо. — Поэтому если хотите, наследуйте все за мной... А я... может... в монастырь уйду. Вот.

Конечно, я ждал, что Мария — старый друг — начнет меня отговаривать. Еще бы! Кому охота в монастырь? А она вместо этого обняла меня, да так, что все лицо мне залепила своими черными волосами, и поцеловала. Почему мы так просто получаем то, в чем не нуждаемся? Вот Алиса меня не целовала ни разу... Потом она сняла с руки колечко и отдала мне — передать брату. Вместе с согласием. Я изо всех сил старался радоваться за ближнего — но не получалось, по слабости человеческой. Один сэр Руперт меня утешил. Услышав новости, он молчал минут пять, а потом без лишних слов хлопнул меня по спине — так, что все внутренности подпрыгнули — и грохнул передо мной на стол большую темную бутылку. Похоже, он понял все правильно. По крайней мере, не посылал за младшей своей дочерью, удоволившись компанией старшей.

С Алисой я так и не попрощался тогда. Она сама вышла нас проводить к конюшне: сэр Руперт дал мне в сопровождение через Опасный Лес целый отряд егерей, и, к счастью, в большой компании было легко затеряться и притвориться, что я не заметил фигурки в синем платье, с блестящей медно-золотой головой. Егеря — отличные ребята. Ни о чем никогда не спрашивают. Иногда жалеешь, что весь мир состоит не из егерей.

Дома меня ждала новая неприятность: самый ужасный брат на свете! Угадайте, что он сказал мне, узнав, что я сговорил ему свадьбу? Нет, не поблагодарил. Не вскричал: ах, мол, милый Эрик, какой же ты заботливый! Напротив, швырнул об стол серебряное блюдо — дело за ужином было — да так, что оно даже слегка погнулось.

— Нечего сказать, отлично. Я-то думал, что ошибся...

— Ты чего?

— Думал, я слепой? — продолжал бушевать мой несчастный брат. — Думал, я не вижу, как ты меня хочешь убрать с дороги?

— С какой дороги?

— Конечно, куда мне до тебя! Ты — барон, а я — так, никто, второй сын, да? Но кое-чего тебе сделать не удастся. Я не бедная девица, чтобы пристраивать меня против моей воли!

Оказывается, этот дурень думал, что я хочу его женить на Алисе. Чтобы самому радостно увести у него из-под носа старшую дочку! Всякому ведь известно, что жениться на старшей дочери куда более почетно; а если кто-то то и дело носится через лес к сэру Руперту, возя в седельной сумке подарочки для дамы, что может подумать влюбленный глупец? Конечно, что все хотят украсть его добычу. Я и не знал, что мой молчаливый брат может так орать! Правда, потом он не менее бурно извинялся. Не преминув, конечно, сообщить, что свататься он предпочел бы сам. В общем, мы все-таки помирились; Рейнард меня даже заставил вместе с ним поехать в гости в замок Башни — не хотел он, видишь ли, думать, что я буду сидеть дома в одиночку и горевать. А хотел, напротив же, чтобы я вместе со всеми праздновал помолвку.

Ну и помолвка же это была... Для меня — не веселее похорон. Алиса сидела, по доброй традиции, от меня на другом конце стола; кода все соединяли кубки, она так держала руку, чтобы не дай Бог не соприкоснуться со мной пальцами. Потом и тост провозгласила — чтобы она смогла стать хорошей сестрой нам с Рейнардом, раз уж так судьба велела. Это называется — даже дружбе конец.

Я дождался, когда они все изрядно напились и занялись друг другом, и потихоньку улизнул. Притворился, что по своим надобностям, а сам сел на коня — и принялся скакать по холмам, думая успокоиться скоростью. До чего же я был зол! На Рея с Марией — праздник у них, видишь ли, в то время как у меня — траур; на сэра Руперта — а чего он такой слепой; на Роланда — что ж его нету, когда так нужен друг; а больше всего почему-то — на сэра Райнера. И на себя — что я такой никчемный и одинокий, да еще и злой к тому же.

Хорошо, что они меня тогда нашли. Рей и Мария. Конь у меня светло-золотой, в темноте легко разглядеть. Я когда услышал позади топот копыт, припустил в галоп — но мой конь уже утомился, а Рейнардов был еще свежий, и брат легко меня догнал. А потом и Мария подоспела — едва не вываливаясь из своего дамского седла (Алиса вот любила по-мужски ездить...)

Они ничего не сказали — просто поехали по обе стороны от меня. Кони всхрапывали в темноте, разговаривая друг с другом на своем наречии... Это был канун Пятидесятницы, день помолвки, и вдалеке начали радостно звонить церковные колокола. Из-за леса чуть слышно — от нас до монастыря куда ближе, чем от Замка Башни... А потом брат ткнул меня в бок. А Мария — в другой (вот такая она, Мария.)

— Оставьте вы меня, — сказал я им, хотя темнота из головы уже ушла. Осталась только пустота.

— Нет уж, не оставим, — сказал Рей. — Никогда мы тебя не оставим.

А Мария только головой покачала. И больше мы не говорили до самого дома. Да и не надобно было. Я ехал и думал, что я, конечно, не чемпион... зато у меня есть брат. И, наверное, теперь еще и сестра. Хотелось сейчас встретить в поле сэра Райнера и сказать ему в лицо: "А зато у меня есть брат! Вот так!"

Очень глупо, конечно — ведь у сэра Райнера тоже вполне мог быть брат. И даже не один.

Правда, уже на следующий день, когда дорогой брат учтиво попросил меня не держать стремя Марии — лучше он сам это сделает — это странное, тонкое счастье куда-то подевалось. Так, осталось глубоко в голове — ночные холмы, светлячки в белых гроздьях ночных цветов, расплывающиеся — от слез — звезды и мы трое. Наверное, моя семья.

Они радовались, а я отчаянно думал — Роланд, приезжай. Приезжай скорее, ты мне нужен. Ты мне нужен, нужен, нужнее всех других. И ни тогда, ни год спустя я не знал, что дурного я мог ему сделать.

Глава 6. Поединок.

Монастырь показался из-за края леса — как всегда, неожиданно. Дорога там делает крутой поворот, и белая церковь просто-таки выпрыгивает из-за деревьев вам навстречу. И, как всегда, я испытал эту странную тягу... бывшую со мной со времен, когда в церковь меня водил отец. Не то хочется туда, не то — поскорее — прочь. На свободу.

Я успел вовремя, это было ясно по светящимся изнутри церковным витражам. Как раз к первой службе дня, полуночнице. Монахом быть тяжко: у них богослужение шесть раз в день, а спят они два раза по четыре часа. А с полуночи до двух у них первая месса, вот так. И почему бы это мне не хотелось стать монахом, угадайте, господа школяры. В том числе и потому, что я очень люблю спать.

Монастырская церковь — высокая, светло-серая, почти белая, с длинным шпилем колокольни — стоит за внешними вратами, от остальных зданий отделенная еще одной толстой стеной. Монастырь — это ведь маленькая крепость, готовая ко всему, в том числе — и к осаде. Особенно важно это у нас, в Окраинной Христиании, со всех сторон окруженной языческими землями. Аббатство-то наше древнее, его еще святой Мартин основал; правда, церковь тогда была совсем другая, приземистая и маленькая, вовсе без колокольни. Ее всего лет сто назад как следует перестроили. А сами монастырские домики остались, как раньше — квадратные такие, низенькие, с окошками вроде бойниц. И на внутренней стене сохранились бойницы — не хуже, чем у нашего герцога в крепости.

Но внешняя стена — тоже не тоненькая... И ворота на ней крепкие, вроде наших. Пустят ли ночью в аббатство незваного гостя? На ночь-то все запирается! А бодрствующие монахи все, наверное, в церкви, вместе с привратником... Впервые за всю дорогу мне стало очень нехорошо и страшно.

Я выпрямился в седле — потому что до сих пор ехал, ссутулившись в размышлениях — и гордо подъехал к воротам. Как и ожидалось, они были заперты. Ворота и днем-то открывались только по праздникам, а в обычные дни мы въезжали в церковный двор через узкую калитку. Решив не отступать ни за что, я спешился и принялся изо всех сил дергать за веревку колокола у ворот. Он заколотился у меня над головой, особенно громко в тихий ночной час; но из церкви слышалось пение — и за своими псалмами и антифонами, и как они там еще называются, монахи меня, конечно же, не услышали.

Я с горя разошелся вовсю. Одновременно звоня в привратный колокол, колотя в бревенчатые створы дверным молотком и выкликая настоятеля по имени, я поднял шум, который, наверное, перебудил всю монастырскую деревню; мой собственный конь пятился от ворот и прядал ушами, отнюдь не в восторге от такого трезвона и грохота. Рыцарю Мердоку, пожалуй, приходилось куда проще, думал я, яростно ударяя в калитку уже ногой.

Наконец — часов через десять, как мне казалось — на мои старания пришел некий ответ. С той стороны ворот явственно затопали ноги. Боясь упустить привратника, я снова заголосил — "Откройте! Эгей! Кто-нибудь!"

Наверху ворот приоткрылось малое окошечко; оттуда показался длинный нос и пара сердитых глаз, освещенных свечным фонариком.

— Кого еще Господь послал в такое время?

К голосу брата-привратника, не скрою, больше подошло бы выражение "черти принесли". Но мне оставалось быть вежливым, раз уж я хотел попасть вовнутрь.

— Слава Иисусу Христу, — выдал я монастырское приветствие, вовремя вспомнив, как это делал отец. Монах, хотя и нехотя, ответил по чину — мол, вовеки веков, аминь.

— Я барон Эрик Пламенеющего Сердца. Духовный сын вашего настоятеля.

Привратник поднял повыше руку с фонариком, недоверчиво изучая меня. как будто никогда не слыхивал о таком бароне. Может, так оно и было на самом деле — не так уж давно я бароном стал. Потом спросил наконец:

— Что ж вам, сэр, ночью тут понадобилось?

— Причаститься, — огрызнулся я, уже в самом деле начиная злиться. Небось моего отца они так не посмели бы расспрашивать! Глупые монахи... Мало ли что человеку ночью в церкви надобно, нужно сразу пускать, а потом уж приставать с вопросами. А как же священное право убежища? Jus asyli, выражаясь по-ученому? Может, меня разбойники преследуют, и я хочу у алтаря укрыться! Будь оно так, меня давно бы уже прирезали под самыми их воротами! Святой Мартин, я уверен, этого бы не одобрил.