Цветок цикория. Книга 1. Облачный бык

— Постараюсь, — серьёзно пообещал Яков.

— Правда не боишься холода?

— Правда. А что?

— Надо прополоть рассаду в ледниках. Та, что подешевле, идет по рублю за корень, если кто-то решит придраться. В общем, не путай её с сорняками ради шутки.

Яков тягостно вздохнул. Я выдержала паузу, но баек-присказок не дождалась. Или он выдохся, или решил не тратить силы, забалтывая меня.

Работал Яков гораздо лучше, чем я опасалась, принимая его без проверки. Почти сразу начал отличать сорняки от ростков. Ловко ворошил хвою, вывернув из мешков для просушки. Не спорил и не путал указания: велено красить опилки в розовый цвет — значит, в розовый. Сказано усердно просеивать по размеру, а после выбрасывать все и без пояснения причин — значит, так тому и быть. И он правда не мерз, подолгу оставаясь в леднике. Я уверилась в этом на третий день общей работы: Яков не кашлял, руки постоянно были теплые. Не то что у меня...

К концу недели на делянках, в подвалах и ледниках работало семь помощников, их удалось отобрать, проверив в деле четыре десятка желающих наняться. Не знаю почему, но я всех новеньких мысленно делила на 'яковов' и 'янов': на городских пройдох — и простоватых селян. Соответственно распределяла работу и одних ругала, а других хвалила.

Затененных дней больше не приключалось. Солнце жарило во всю, но не могло нам помешать: подготовка к торжественному чаепитию в 'Первоцвете' двигалась без сбоев. Все бы хорошо, всё и у всех... Но, увы, не у меня: ночь за ночью я мерзла в утомительных, темных снах. И ведь никому не пожалуешься! Особенно помня совет выползка. Он прав! В лучшем случае выслушают и молча плечами пожмут: странная эта Юна. А в худшем... вот чую, не надо доводить до худшего!

Утром седьмого от грозы дня Яков снова явился будить и кормить меня. Это было странно: зачем тратить на пустяки единственный выходной? В Луговой мало кто помнит о днях отдыха. Хозяевам имений и их гостям такое ничуть не важно, а работники трудятся посменно и неустанно весь сезон. Для моих садовых наемников — всех, кроме дежурного — выходной выделяется, я обговорила это, нанимаясь к Дюбо.

С вечера я решила, что Яков в первый же день отдыха умчится 'шабашить'. Едва словцо пришло на ум, к нему добавилось тупое раздражение на ловкость Якова и на мою дурную безропотность: никого заранее не назначила, придется самой лезть в ледник...

И вот оно — утро. Я кругом неправа, зато выспалась и бездельничаю. Яков, судя по тому, как он многозначительно звенит совком о грабельки, без указаний с моей стороны слазал в ледники и всё там прополол. Таков нынешний гостинец с намеком. Ох, чего-то весомого ему надо взамен, раз ноет 'барышня-а' противнее охрипшего кота...

Фыркая от любопытства, я вмиг оделась, умылась и толкнула створки единственного в комнатке оконца. Выглянула и сразу рассмотрела: Яков приволок марлю творога, пять крохотных ватрушек, кольцо колбасы и пузатый чайник. Все богатство сгрудил на столе-времянке из досок, уложенных на пеньки. И стол, и сам Яков рядом, рукой подать — в шаге от оконца.

Руку мне Яков подал сам и охотно, разместив на ладони вкусняшку.

— Ну, подкупай доходчивее, пока не понимаю, — предложила я, дожевав ватрушку и жестом требуя вторую.

— Юна, ты болеешь? За семь дней с лица спала и иногда... качаешься, — без усмешки спросил Яков. Поставил на подоконник чашку с чаем, блюдце с пластами творога. Сел на завалинку, откинулся на стену. Прикрыл глаза, делая вид, что загорает под ранними косыми лучами. — Как вообще можно мерзнуть в такую жару?

— Я думала, никто не замечает, — огорчилась я, плотнее кутаясь в кофту.

— Никто. Я пустил слух, что ты простыла в грозу.

— Спасибо. Тогда нет смысла отрицать... мерзну. Мне снится зима, — призналась я и сразу пожалела об этом. Не хочу объяснять прочее. Его многовато — прочего!

— Ага, попалась-проболталась! Дальше давай. У меня три ватрушки в запасе.

— Есть люди, которые живут сегодняшним днем. Им не страшно из-за последствий, любых. Они напиваются без мысли о похмелье, заводят знакомства без оглядки на приличия, жрут в три горла и не думают о жирном брюхе.

— Это ж я, — Яков расплылся в улыбке.

— А есть те, которые живут завтрашним... или вчерашним. Они так заняты последствиями, что ничего не могут начать. Это я. Я не боюсь, тут другое: думаю больше, чем следует. Может, меня стукнуть по голове? Я ужасно от себя устала, Яков.

— При чем тут зима? — он вернул разговор к изначальной теме, словно я не пыталась отгородиться от неё частоколом слов. Поднял руки, намекая на перемирие. -Язык откушу, а не выдам тайну посторонним. Юна, я серьезно... почти.

— Будем считать, что совсем серьезно. Не болтай об этом. Мне снова и снова снится чужая зима, и кто-то умирает в той зиме. Боюсь даже шепотом сказать, почему и как. Я постепенно замерзаю... и узнаю ответ. Не хочу, а он вроде бы рисуется инеем по стеклу сна. Ночь за ночью.

— До чего же ты манерная барышня, — Яков повернул голову, подмигнул мне и снова прижмурился. — Тебе бы воз денег, страдала б возвышенно. Нет, стало б еще хуже. А так... мозолей набьешь, через них маета и схлынет. Айда пиёну укоренять, ась? — предложил Яков и быстро добавил: — Драчливое тесто в отъезде. Я подрядился настроить пианино. Бесплатно. Вдруг от звука отогреешься, ась?

— Яков, и чего ты тратишь на меня силы?

— Да так, — он дернул плечом. — Изучаю. Обычно я сразу схватываю в людях главную нитку. Про себя зову таких, в одну нитку, 'люди на бантике'. Дерни — и они распускаются... то есть делают то, чего я жду. А ты сплошной клубок мороки. Все с подвывертом. Аж злость берет! Я бы тихо злился, но не получается. Есть один очень дорогой мне человек. Я поймал сходство его слов с твоими сразу, мы еще ехали от станции. И вошло в ум: раскушу тебя — смогу стать менее примитивным. Он умница, умнее меня в тысячу раз. Ему всегда было сложно со мной, я причинял боль и разрушал порядок. Иногда случайно, иногда и намеренно. Мы не общаемся. И мне больно, чем больше времени проходит, тем хуже... Но я не знаю, как изменить это. Все это.

— Ты сегодня честный? Уши от твоих слов в трубочку не сворачиваются, как обычно. — Я взяла третью ватрушку, своевременно подсунутую Яковом. Прожевала и хмыкнула. — То есть ты используешь меня, предупредив.

— Ага, — легко согласился Яков. — На твоем примере изучаю природу особенных людей. Опробую, что с вами работает, за какие нитки вас дергать.

— Сегодняшняя нитка — честность?

Он не ответил. Душе стало немножко больно. Ощущение натянулось и пропало, стоило вздохнуть поглубже. Я подышала, глядя вдаль и делая вид, что принюхиваюсь к чаю. Попросила заново наполнить чашку.

— Что сказать для пользы дела? — я смирилась с тем, что меня используют.

— Все годится. Дело такое, в нем нет пользы, одна маята.

— Ладно. — Я задумалась. Частые и мелкие облака скользили, как облетающий яблоневый цвет. — Люди вроде цветов: все цветы называются цветами, а разве они схожи?

— Есть роза, а есть сурепка. Это даже мне видно, — хмыкнул Яков. Вдруг встрепенулся, умчался и явился вновь. Подал мне розу на длиннющем стебле, грубо выломанную в ближней оранжерее. Протянул нож. Вздохнул и торжественно велел: — Отдели живое от мертвого!

— Это как?

— А так... — он хмыкнул, вроде бы чуть виновато. — Жив так проверяют, когда они еще маленькие и дар в них не заметен. Это первый навык. Срезать стебель по живому. Цветы, срезанные живами, остаются свежими втрое дольше, чем срезанные обычными людьми.

— Не знала...

— Глупая была подначка, — Яков шагну в сторону, сунул розу в бочку с водой — слева от двери, под водоскатом. — Срезанные живами цветы не дают корней, это второй признак их дара. А ты срезаешь, и всегда прут корни. Я присматривался.

— Мята, три дня назад, — кивнула я, и на душе стало тяжелее. — Не просто так принес.

— Я же налетчик. Не сердись, а? Я признался.

— Сержусь. Но ты признался... ладно. Что я говорила о цветах до этой твоей гадости? Ага: все разные! Есть вершки и корни. Клубни, луковицы и ползучие плети, готовые стать вершками, если садовник не уследит. Тебе в людях интересны вершки, причем сегодняшние. Кто чем живет в этот день, много ль ему досталось солнца, сколько он стоит в срезке или в горшке. Мне занятны корни. Почему первоцветы выстреливают среди снега и прячутся, когда прочие цветы только проснулись? Что за сила у них — не бояться зимы? Отчего их судьба — вспыхнуть синевой среди льда и сгинуть... Столь краткая жизнь — трагедия или дар? Пролески не знают старости, они возвещают весну.

Я сунула пустую кружку в ладонь Якова. Он замер, жмурясь и хмурясь. Переваривал слова... или принимал, как микстуру? Пока он искал пользу в моих рассуждениях, я дотянулась до шляпки, висящей на крюке у кровати. Быстро прошла через комнату, распахнула дверь и выбралась во двор. У меня одна шляпка, это трагично для барышни. Но я привыкла. Засова или замка на двери моей комнаты нет. Это для барышни совсем нехорошо, хотя в имении Дюбо ночных татей не водится.

— Пошли укоренять. Только ты говорил, что утром Мергель не в себе.

— Я пригляделся, — нехотя пояснил Яков. — Когда дрожжевой бабищи нет дома, он трезвее святоши. Он, знаешь ли, хваткий. Куда умнее, чем я решил сгоряча. Нет, не так. Он выскочил из орешника и обманул меня, а я обманулся. Не могу понять: таков его способ проверять людей... или ошибка целиком моя, я поспешил?

— На его месте ох как надо прикидываться дураком, чтобы и власть иметь, и голову сберечь. — Я поправила шляпку, глядя в стекло полуприкрытого оконца. — Два года назад я назвала Мергеля древовидным пионом и пояснила: это особенный цветок, он не таков, каким кажется, и растить его — сплошная морока. Прожить способен сто лет, двести, даже триста. Многие породы деревьев позавидуют его живучести. — Я хихикнула. — А еще цветет махровым цветом. Это добавил сам Мергель, и сиял так ярко, словно прикупил имение Дюбо с титулом в придачу. Когда весной в оранжерее с разбитыми стеклами нашелся полудохлый пион, это было нечто!

— И мне можешь подобрать цветок? — ревниво уточнил Яков и сразу указал направление: — думай, а пока в путь.

Оказывается, Снежок уже запряжен, пионы в кадках — из пяти кряжевских я спасла три — выстроены в ряд в шарабане, мох и можжевельник тоже здесь. Лопаты, торф, прочее полезное уложено и увязано. На всякий случай я проверила запасы, не нашла ничего лишнего, похвалила Якова и заняла место на скамейке. Конечно, правил он. Я доедала последнюю ватрушку и глазела по сторонам, иногда кивая знакомым. Я не особенно много людей могу распознать в лицо. Не уродилась остроглазой, да и знакомства завожу манерно. Вот и теперь. Поправляю без пользы шляпку, тяну рукава, а сама — думаю. Какой из Якова цветок? Проще всего сказать: репей! Но это будет насмешка, и не более... Крапива? Мимо. Ежевичная поросль? Нет, хотя — он цепкий и лезет всюду, искоренить его совсем и бесследно — не получается.

— Луговой звонец? — негромко предположила я.

— Желтушник что ли? — Яков переиначил название на северный манер. Резко отмахнулся. — Ничуть не похож.

— Двуликий, — я загнула указательный палец и продолжила перечислять, — на любом лугу свойски лезет в тесноту разнотравья. Иной раз питается, присосавшись к соседям: можно сказать живет их соками, а можно — сплетнями всего луга. При этом выглядит безобидным. Все верят, что годен для сказок. Такой цветок — особенная беспородь: никто про него лишнего не подумает и в то же время отметит с приязнью.

Все пальцы загнуты. Я перевела дух и вопросительно глянула на Якова. Он покивал и не ответил. Тишина меня обрадовала. Без болтовни удобнее смотреть по сторонам. Весна — замечательное время. В каждый новый день мир вступает обновленным. Перемены светлы. Сегодня я приметила: а ведь раскрылся полный лист! Лес еще пестрый, сочно-весенний, но это обман, на самом деле лес готов к лету. Листва теряет особенный оттенок младенчества, детства. Первый цвет листвы — тот, в котором она проклюнулась из почки, самый вычурный. А еще — пророческий! Клены в почках красны и коричневы, такими они станут снова, увядая. Березы золотисты в крохотных листьях и сережках... Летом лес не помнит пророчеств весны. Это и для людей верно, взрослея, мы перестаем верить в простые чудеса, окружающие нас. Не смотрим по сторонам, уж тем более не вглядываемся.

— Ничего плохого не сказала, но я обижен, — прошипел Яков, да с такой злостью! — Не желаю быть желтушником. Ни-за-что! Мергель вон — пиён иноземный. А я двуличный сорняк. Вот же вредная барышня! Кормил её салом, сказками и творогом, и все равно оказался сорняком.

Снежок фыркнул, Яков нахохлился пуще прежнего, записав коня в насмешники. До самого дома Мергеля мы доехали молча. И помощника Яков нанял, не спросив меня, нужен ли и годен ли: кинул монету деревенщине, шагавшему по обочине, указал место в шарабане, словно имеет право распоряжаться всем. У дома Мергеля разгружал привезенное опять молча. Я не мешала чудить. Мне нравилось: первый раз не я злюсь на налетчика, а совсем наоборот!

Мергель ждал нас у ворот. Сиял праздничным самоваром и даже на таракана не походил. Подал мне руку, повел в беседку. Мазнул взглядом по наемному мужику, и даже не поморщился, допуская чужого в сад.

Стоило ли наделяться, что оранжерея, которую Мергель обещал выстроить для пионов, готова? Я и не наделась, раз взяла с собой мерную ленту, листки и карандаш. Сверилась по солнцу, посмотрела почвы, спросила про грунтовые воды, придирчиво изучила деревья, которые могут позже вырасти и затенить... Принялась рисовать. Мергель трижды отказывался от готовой схемы оранжереи, рвал бумагу и яростно требовал 'все по первому классу делать, как ентим Дюбам вековым и не снилося, ась?'. Наконец, рисунок его устроил, и Яков с помощником занялись земляными работами.

Я взяла новый лист и письменно перечислила указания по уходу, прихлебывая чай: Мергель обещал его давным-давно и наконец изволил вспомнить об этом. Не иначе, у самого в горле сухо. За чаем Мергель блаженствовал, читая указания и требуя толковать их. Оказывается, у него уже имелся садовник! Он-то и принес чай, и теперь почтительно внимал моим словам... Заодно Мергель вымогал лиану, а я вяло упиралась.

В общем, время шло, дело двигалось. А Яков — я искоса поглядывала и переживала все сильнее — продолжал злиться! Рыл так, кроты б обзавидовались! Селянин на подхвате потел и едва успевал оттаскивать ненужный грунт и подтаскивать нужный. Мергель от скорости работ добрел. Обещал накормить обедом, а пока созерцал пионы в кадках и причмокивал: вот-вот появится оранжерея. И не абы какая, со смыслом. Выращивать себе памятник — дело тонкое и чувствительное.

— Юлька, подь сюды, — Мергель вдруг нагнулся вперед. — Ты ж такая чудь юродивая, аж меня прошибает на слезу. Обстоятельности в тебе нету, старших подле тебя нету, денег за душою у тебя... А, пропащая. Хоть у меня малость ума получи за труды, ась? Во, глянь на хорька: глянь и запомни.

— Глянула, — недоуменно кивнула я, рассматривая спину Якова. Потел он мало, хотя вырыл яму по пояс и продолжал яростно рубить пласты глины. — И что?