Детство

— Закончились! — Икал со смеху пожилой лавочник, утирая слёзы, — Ишь какой!

— Ну так я только раззадорился, дяденька, а они всё — жопкой снег топить! А мне што теперя? Только завёлося, кулаки-то чешутся!

— Га-га-га!

Хлопая по плечам, нас отвели на самолучшие места. Хорошо драчку-то начали, значица. А потом ишшо и народ взвеселили. Ух, какие они задорные-то на лёд выскакивали.

— Посадим бурсаков снег жопами топить! — Заорал кто-то из взрослых.

— Ура!

Приплясывая на месте, слежу за боем, глаз не отрывая. Ух, здорово! Стеношников на кажной стороне больше, чем народу у нас в деревне-то, да все мужики здоровые, ярые.

— Под микитки ему! — Ору долговязому Мишке Лебедеву, сцепившемуся с супротивником, — Да!

— Слева, слева заходи! — Надрывается Дрын, размахивая руками, — Да куду ты прёшь, дурень!

Наорались всласть, и уж собралися по домам, но тот купец остановил, гривенник дал.

— Повеселил ты меня, малой. Жопкой в снег-то!

— Ишь ты! Спасибо, дяденька!

— Ступай! — Весело отмахнулся тот, обдав запахом блинов и вина, — Погуляй на все!

Гривенник-то, оно вроде и немного, на всю нашу кумпанию-то. Ан и другие нашлися, кто нас запомнил, а меня особливо. Ух и наелися тогда! Кто блином угостит, кто сбитнем. А пряников! Чуть пузо не лопнуло, ажно дышать тяжко.

И денюжки надавали, но ты мы честно с Дрыном пополам поделили, остальные отказалися.

— Не нами заработано, не нам и тратить, — Важно, как взрослый, сказал Пономарёнок, — От блинов-то, особливо когда торговцы угощают-то, не откажемся. Так, парни? Вот... а денюжку-то попрячьте!

Мы опосля, когда уже по домам собрались, денюжку посчитали-то. Два рубля тридцать восемь копеек, деньжищи-то какие! На кажного по рупь девятнадцать. Годки наши за таки деньги по две недели на фабриках, не разгибаясь, а тут просто двум мордам насовал, и на тебе!

* * *

— Помер Стёпка-то, — Расчёсывая волосы, негромко сказала мать Аксинье, кивнув головой на свою постель.

Мальчик съехал с ситцевых линялых подушек на войлок и лежал там. Рубашонка съехала к шее, обнажив выпуклый, раздутый синеватый живот, покрытый язвами. Голова чуть набок, ручки почему-то подложены под выгнутую поясницу.

Запечалившись, Аксинья потрогала было закрытые уже глаза умершего и обтёрла пальцы о подол.

— Отмучился, — Пробормотала она, — царствие небесное... Гнедка запрячь надоть.

— Окстись! — Нахмурился Иван Карпыч, не вставая с лавки, — Мало что не вожжах к стропилам подвязанный стоит. Так оттащим, на салазках!

Чуть погодя, покурив, он принёс из сеней белый гробик, струганный ещё с вечера.

— В церкву-то, — Робея попросила мать.

— Неча! — Озлившись, Иван Карпыч потушил цигарку о мозолистую ладонь, — Чай, нагрешить не успел! Сюда поп не поедет, а подряжать кого лошадь гонять, так чем платить? Вместе и ляжем! С бабкой вместе и прикопаем.

На кладбище Иван Карпыч долго долбил мёрзлую землю, и разрыв могилу матери, сызнова сел курить, не вылезая. Стоя на подгнивших досках, он задевал иногда плечом края ямы, и комья земли ссыпались вниз.

— Давай!

Опустив маленький гробик, он мотнул головой и тяжело выкарабкался из могилы. Сапогами и лопатой он принялся толкать землю вниз, и яма быстро заполнилась.

— Ну вот, — Сказал он задумчиво, — Теперя до весны. Весной придём, подправим, коль живы ещё будем.

Десятая глава

Дмитрий Палыч нынче не в духе, настроение самое смурное, тяжкое. Сидит хмурый, возится что-то под окошком, а у самого ажно руки трясутся, какая ж там работа!

Великий Пост на дворе, а ён винища вчерась натрескался до полного изумления. Да мало что натрескался, оно с кем из мущщин не бываете-то? Мне пока сиё по малолетству непонятно, но вырасту когда, тожить наверное на винище потянет-то! На винище, табак и девок, как мужицкому полу и положено.

Натрескался ён, да не дома потихохоньку, а в кабак занесло, да к самым отпетым, в 'Ад'. Кажному известно, что там собираются самые отпетые и отпитые, настоящая 'Золотая рота'. Те, кто облик человеческий потерял, и давненько притом. Опухшие от пьянства постоянного, вонючие, в лохмотьях вшивых. Тьфу! Сброд как есть, из самых худших.

Возвращался оттедова аки гордый лев, на четырёх ногах, ну и обосцалси ишшо. А может и обосцали смеху ради, то-то сцаниной так несло! Один небось не сможет напрудить столько!

Известное дело, с кем поведёшься. Нашёл же на свою голову, а?! Сидит теперя, работает вроде как. И злой!

Чего ж не понять-то, стыдно! Супружница егойная и так не подарок, а за глупость такую поедом есть будет до конца жизни. И обчество, опять же. Есть такие, кто в 'Аду' бывал не раз, но всё шито-крыто. А Дмитрий Палыч запропал сперва на полтора дня, а потом белым днём, обосцаный, на четвереньках.

Ну то оно ладно, бывает. Городские многие пьют до полного изумления, ентим никого здеся и не удивишь. Так, понасмешничали бы до лета, да и забыли. Но в Великий Пост?! Теперя эта... репутация у мастера пострадала.

И в церкву ходить придётся кажный день, грех замаливать. Всю душеньку вымотают за такое! Не знаю, какую уж епитимью придумают, но ужо придумают!

Вожуся у печки и кошуся на него, значица. А то всякое бывало!

— Пащенок! — Зарычал мастер, — Смотрит ещё!

Не глядя, он сцапал со стола сапожную колодку и запустил в меня, еле-еле уворотился! Тяжелая деревяха ударила в печь углом, сколов побелку ажно до самых кирпичей.

— Байстрюк! — Вызверился мущщина, — Уворачивается ещё! А ну-ка!

Дмитрий Палыч повелительно уставился на Лёху, и тот сразу покрылся испариной. Знает ужо! Куда ему противу меня!

— Аа... соплежуй сцаный! — Ругнулся мастер, отвесив Лёшке ладонью по мордасам, отчего тот свалился с табуретки, да и остался на полу, притворяючися.

Ругнувшись так по дурному, что ишшо и сам себя обозвал, Дмитрий Палыч совсем озверел и вскочив, принялся гоняться за мной. Дурных нет! Я и так-то не терплю когда меня лупят, а сейчас он и до смерти забить могёт!

— Пащенок! Байстрюк! — Мастер дышал тяжко, гоняяся за мной.

— Чего тут... — Выплыла из спальни Прасковья Леонидовна, уткнувшись в меня животом.

— Хватай!

Выдираюсь, но куда там! Хозяйка зажала мою голову меж ног, накрыв юбками, из-под которых воняло протухлой селёдкой. Чуйствую, как портки снимают, задницу заголяючи. Быть мне поротому!

Не хочу! Зарычав, зубами вцепился в рыхлую ляжку хозяйки, выдирая мясо. Та завизжала свиньёй и оттолкнула меня. Не видя ничего, я упал на пол и начал лягаться, пытаяся одновременно натянуть штаны взад.

Попал! Дмитрий Палыч ажно отлетел назад, и морда вся в кровище! Глазами луп-луп, ажно в кучку у переносья собралися.

— Убью! — Ору дико, а у самого ажно руки трясутся от злости, — Не подходи!

Прасковья Леонидовна упала с испугу, и на жопе сидючи, отползти пытается. И воет!

Лёха голову-то приподнял, смотрит с пола. Глаза таки круглые — дивится на меня, значица. Но не встаёт! Что ему в нашу свару-то лезть? Вроде как мастер его оглоушил, хотя тот слабосилок, да ишшо и с похмелья лютаго.

' — Нокаут', — Ворохнулся Тот-кто-внутри, на мастера глядючи, — 'прямо в бороду попал, удачно'.

Как был, так и выскочил на улицу, только и успел, что ботинки свои подхватить, да зипун. И бегом! Босиком, да снегу тающему! Только под ногами талый снег пополам с грязюкой чвакает.

Опомнился чуть не на самой площади Трубной, босой и с обувкой в руках. Обулся, прыгая на одной ноге, да и задумался о судьбинушке горькой.

К мастеру опосля такого возвращаться мне нельзя, забьёт! Эхма... Столько добра в доме егойном осталось! Валенки почти не протёртые, зипун, что от дедушки остался. А рубаха? Пусть мала, но Пономарёнок обещался расшить её по швам, хучь и лоскутками. Шапка, опять же. Пусть драная сто раз, но не един год носить ишшо можно! Тёплая.

И деньги, куды ж без них? Так-то они у Понамарёнка хранятся, два с полтиной почти рублевика. Но рази теперя вернёшься? Сейчас там мастериха ужо развижалася на весь двор, а там и до полиции дойти может!

— Нельзя мне в полицию, никак нельзя, — Бормочу вслух и тут же озираюсь опасливо, а ну как услышали? Я же теперя энтот... преступник! Токмо и остаётся, что на Хитровку податься!

Закручинился, да и пошёл на Хитровку — тут недалече, три версты. Шёл пока, аж ухи зазябли, хотя руками постоянно прикрывал-то. Негоже ишшо застудиться!

Пока дошёл, совсем разнюнился, только сопли на кулак наматывал, да по щекам размазывал. Жалко мне себя!

— Откуда такой нюня-то будешь, малой? — Окликнул меня оборванец, — Никак от мастера сбежал после колотушек?

— Как есть сбежал, дяденька, — Отчего-то хотиться ему довериться. Вроде и одет оборванцем, а глаза как у того волка, что в зверинце на Масленице видел. Злые! Но не на меня и не на людев, а как-то иначе.

— Бегунок, — Вздохнул дяденька Волк, — много вас таких...

— Я преступник! — Меня пробило на слёзы, — Самонастоящий!

— Ну-ка, — Взяв меня за плечо, дяденька повёл куда-то в дом, я всё никак успокоиться не мог. Долго шли по каким-то колидорам, сырым и тёмным. Чисто подземье!

Зашли в комнату тёмную, только единой керосинкою освещаемой. И дядьки вокруг стола с картами, такие же как дяденька Волк.

— Кого привёл, Седой? — Поинтересовался один из них хрипло, — Пас! Никак очередного потеряшку?

— Говорит, преступник, — Странно-весёлым голосом сказал дяденька Волк.

— Ну-ка, — Заинтересовался хриплый, откладывая карты, — Сопли-то утри да рассказывай.

Слёзы не унималися, но после стакана самонастоящего чая, да ишшо с сахаром и баранками, прекратилися. Это ж к каким хорошим людям я попал, а? Если вот так первого встречного чаем вот так запросто поят?!

Ну и начал, стал быть, рассказывать.

... — укусил, говоришь? За ляжку?! — Дяденьки начали переглядываться и смеяться, ну чисто кони.

— А мастер, мастер-то што?

— Да лягнул ногой в бороду-то, а тот и осел на пол, только глаза к переносью.

— Иди ты?! Лихой боец!

— Ага, — И не могу удержаться, хвастаюся, — Я на Масленицу от лоскутников застрельщиком в стеношном-то бою дрался!

— Ишь, — Бородатое доброе лицо с неоднократно ломаным носом и несколькими шрамами по щекам и лбу, приблизилось ко мне, — не врёшь! Тот самый малец!

Дяденьки начали говорить на каком-то странном языке. Некоторые слова вроде и русские, а другие непонятные совсем. Только чаю мне подливали, да баранки с пряниками сували. Я ажно сомлел от тепла и сытости, так вкусно и сытно только на последнюю Масленицу едал, а до этого... а и всё, не было такого. Баранки, пряники, самонастоящий чай с сахаром! Да не по кусочку крохотному — то я и у тётки видал.

Не едал, но видал. Сунет по кусманчику с ноготочек кажному, да сидят важные. Как же, оне чай с сахаром на праздники пьют! Богатые почти што.

А я вот! Кусманище чуть не с полмизинца мово съел, да ишшо подливают да подкладывают вкусностёв. Хорошие люди!

— Вот што, малец, — Дяденька Волк подсел поближе, — Оставить у себя мы тя не можем... не реви! Опасно у нас, да не дело детям с каторгой водиться. Но присматривать будем!

Я заулыбался, здорово-то как! Ясно-понятно, что у них свои, взрослые дела. Энти... где винище и табак с бабами. Всё уже здеся, только баб покудова не хватает. Но присматривать будут!

— А што преступник ты, — Хриплый дяденька развеселился неожиданно, — так то не боись! Настоящие преступники-то вот они, перед тобой.

— Разбойники? — Пялюся на них, открыв рот, — Самонастоящие?! Как Чуркин ?!

'— Гоблины', — Проснулся Тот-кто-внутри, — 'что на морды, что по месту обитания'.

— А то! — И все засмеялись, — Ну как, не боишься?

— Неа. А должен?

— Какой прэлэстный наив, — Сказал хриплый немного гундосо, и все снова засмеялись.

— Будя, — Успокоил смешки дяденька Волк, — сами слышали, мальчонка мене года назад память потерял, почитай заново живёт. В таком разе мал-мала с придурью быть позволительно. Оклемается ишшо.

— Да и не нужен кулачному бойцу развитый интеллект, — Последнее слово хриплый дядька снова произнёс гундосо, — а нужны развитые инстинкты крепкие кулаки. Ну и каменная башка.

Все снова засмеялися и я понял — надо мной! Пущай. Пока пряниками кормят и чаем поят, хоть обсмеются все. Да и ясно-понятно, что не со зла они, а просто весело людям.

Снова говорили непонятно, смеялися, куда-то выходили и заходили. Потом надарили кучу вещей — шапку почти новую, на вате, тулупчик всего-то с двумя заплатами — как раз на вырост, да рубаху новую. Правда, большую, но то ничего! Большая, она не маленькая! А што ниже колен, так оно и ничего.

— С нами опасно, — Ещё раз сказал дяденька Волк, — так что отведём тебя к землякам твоим костромским. Они здеся на заработках, ну и ты при них ночевать.

— А заходить к вам можно? — Вздыхаю.

— К нам? — Дяденька Волк оглянулся, — Мы тебя сами навещать будем. Иногда.

— Уговор?

— Уговор, — Он серьёзно, как взрослому, жмёт руку.

Придерживая меня за плечо, вывели и как начали блудить по подземью! Вот ей-ей, нарочно путают! Оно хучь и не видно почти ни хренинушки, а память у меня хорошая — забожиться могу, что по некоторым местам несколько раз прошли.

Вышли наконец в нормальный колидор, каменный и с оконцами, для тепла забитыми. Спустились, поднялись, снова спустились.

— Вот, Егорий, — Дядя Волк подтолкнул меня в спину, не заходя в большую комнату с нарами в два етажа, — земляки твои, костромские.

— Давай, — Поглядывая на дяденьку Волка, сказал один из двух земляков в комнате, самый старый, никак не меньше сорока! — Заходи. Меня Иван Ильич зовут.

— Егорка Панкратов, из Сенцова.

Он показал, где можно положить узел с вещами и вернулся к работе, сев с иглой.

— Подшиваюсь, видишь? На хозяйстве сегодня. Прихворал чутка, грудь застудил, вот и оставили. Всё едино комнату оставлять без присмотра нельзя, а то обнесут!

Он закашлялся, и Тот-кто-во мне уверенно сказал:

' — Бронхит! Если даже не пневмония', а потом целая серия картинок и словес, как энту заразу лечить, значица.

— Из Сенцова, говоришь? — Иван Ильич собрал складки на лбу, — А я, малец, твово отца знал. Дружками не были, врать не буду, но виделися иногда и даже пару раз в кабаке вместе посидели-то!

Он снова закашлялся, и перханье его отозвалось почему-то во мне. Отца мово в селе не любили, пришлый ён, чужак. И говорили если о нём, то либо всё вокруг да около, либо как тётка, что вдругорядь и не спросишь.

— Так... сидите-ка здеся, а пойду, травок поищу, — Встаю с нар решительно. А то ишь! Чуть не единственный человек, кто об отце может нормально рассказать, и ентот... брохит у его? Нет уж!

— Никак разбираешься? — Изумился земляк.

— А то! Дружок мой первеющий, Санька Чиж, так бабка егойная травницей. И подпаском одно лето работал, так от деда Агафона с травами не отставал. Сейчас! Я не я буду, коль не найду!

— Иш ты! — Мужчина удивлённо посмотрел вслед вылетевшему за дверь мальцу, — Шустрый-то какой!

Одиннадцатая глава