Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Дело было сделано, и я бодрым шагом направился к выходу. Я почти успел до него добраться, но тут случилось такое, что в первые минуты повергло меня в шок. По лестнице дробно простучали легкие каблучки, и через секунду дверь моей комнаты распахнулась с такой силой, что с грохотом ударилась о стену. Окажись я на полшага ближе, меня бы снесло и, возможно, с фатальным исходом. Я еще не вполне понял, что произошло и приготовился то ли сражаться за свою жизнь, то ли сигать в окно, как на пороге возникла разъяренная фурия. И, надо сказать, прехорошенькая.
Итак, в комнате появилась молодая — на мой взгляд, не старше двадцати лет — барышня. Василькового цвета платье с рюшами и оборочками, длинное, до пола — как здесь принято носить. Из-под подола виднелись острые носки ботиночек. На руках — тонкие кружевные перчатки, в маленькие аккуратные ушки вдеты золотые капельки с синими, под цвет глаз, камушками. На тщательно завитых золотистого цвета волосах не иначе, как магией удерживается кокетливая символического размера шляпка. Маленький подбородок угрожающе выставлен вперед, совершенной формы носик устремлен почти что в потолок, ноздри раздуваются, словно у почуявшей добычу пантеры, насурьмлённые бровки гневно сдвинуты к переносице, глаза мечут молнии — хоть портрет пиши. Одна рука уперта в бок, в кулачке другой стиснута газета — скорее всего, вчерашний номер "Ведомостей".
При виде этакого цветка я несколько расслабился, но, как оказалось, напрасно. Барышня сделала несколько быстрых шагов, подойдя ко мне почти вплотную, вздела руку с газетой и принялась трясти ею перед моим носом.
— Что это такое, Вольдемар?! — театрально вскричала она, нимало не смущаясь тем обстоятельством, что ее слышал сейчас весь пансион до последней служанки. — Что это такое, я тебя спрашиваю?
Спорить с женщинами, находящимися в таком состоянии, совершенно бесполезно. Сперва надо их остудить, затем дать проругаться и выплакаться, и только потом обращаться к их разуму. До того они не воспринимают ровным счетом ничего.
— Извольте объясниться, мадемуазель, — холодно ответил я, делая шаг назад: не люблю близкого контакта своего лица с газетами. — Что вы имеете в виду?
— Объясниться? Мерзавец! Ты довел-таки господина Маннера до того, что он вышвырнул тебя вон. И что ты теперь будешь делать?
Как бы хороша ни была дамочка, а подобных наездов я терпеть не собирался. И в том мире, и в этом. Я заморозил интонацию до состояния льда:
— Вас, сударыня, это волновать не должно.
— То есть, как это не должно?
Дамочка распалилась еще пуще прежнего, хотя, казалось бы, дальше уже было некуда.
— Подлец! Ты обещал мне новое платье, чтобы я могла пойти на бал к баронессе Сердобиной. Бал состоится через неделю. И что я, по-твоему, должна делать? Мне же совершенно не в чем идти! И это все из-за тебя. Негодяй!
Выплеснув на меня свой негатив, девушка рухнула на очень кстати оказавшийся рядом диван и закрыла лицо руками. Обтянутые шелком узенькие плечики мелко затряслись.
Вот теперь мне все стало ясно. Классический вариант манипуляции: сперва вывести из себя, потом сделать виноватым, а потом безотказным женским оружием — слезами — заставить сделать все, что нужно манипуляторше. В данном случае — оплатить бальную тряпочку и, желательно, столько же добавить сверху. Да-а, попал Володя Стриженов, как есть попал. К счастью, эта хищница даже не маскируется. Видимо, настолько уверена в его лошарости и в своей хитрости. Вот только рассчитывала она дурить совсем другого человека. Мягкого и, скорее всего, по уши в нее влюбленного. А со мной такие фокусы и раньше-то не проходили, и нынче не пройдут. Правда, придется блефовать, но риск ведь дело благородное, не так ли?
Я принялся расхаживать по комнате и размышлять вслух:
— Что мы имеем? Имеем молодую красивую девушку, которая, прекрасно осознавая свои внешние данные, и то, какой эффект они производят на некоего Владимира Стриженова, поощряла ухаживания за ней, говорила о своих чувствах, позволяла себя целовать...
— Только в щечку! — донеслось с дивана. — И только один раз.
Ага, значит, меня слушают. Я развернулся в обратную сторону и прошествовал к двери, мимоходом глянув на девушку. Она отняла руки от лица и следила за мной со все еще сердитым выражением лица. Глаза ее были абсолютно сухими. Что ж, продолжим:
— Третьего дня тот самый известный ей Владимир Стриженов, участвуя в гонках, попал в тяжелую аварию и едва не погиб. Об этом была огромная статья в "Ведомостях", и девушка не могла об этом не знать. И что же, она прибежала помочь симпатичному ей человеку? Или она хотя бы справилась о его самочувствии? Нет, нет и нет. Зато когда ей понадобились деньги, примчалась спозаранку, разыграла безобразную сцену и во всеуслышанье обвинила своего ухажера во всех смертных грехах, неоднократно оскорбила... Ах да, я совсем забыл: женщина не может нанести оскорбление, женщина может только обидеть.
Я остановился и в упор взглянул на незваную гостью. Судя по выражению ее лица, она уже поняла, что нынче не прокатит, и теперь лихорадочно прикидывала, как может отступить без потери лица.
— Так вот: вы обидели меня до глубины души. Настолько, насколько ветренная кокетка может обидеть искренне влюбленного в нее человека. А посему отныне я не хочу иметь с вами, сударыня, ничего общего. Извольте покинуть мой дом и более не возвращаться в него.
Девушка медленно поднялась с дивана. Очевидно, она все-таки выбрала себе новую роль. Устремленные на меня голубые глаза, обрамленные длинными пушистыми ресницами в один момент наполнились влагой. Изящная ручка тут же поднесла к уголку гала надушенный кружевной платочек.
— Наверное, я действительно виновата перед тобой, Вальдемар. Но я... Я просто не могла... Но вспомни, как на было хорошо вместе!
Кружевной платочек промокнул другой глаз. Наверное, прежний Володя Стриженов уже растаял бы, и побежал занимать деньги, где только можно, чтобы эта вертихвостка пошила себе бальное платье на один раз. Но я — не он. Барышня хороша, спору нет. Но только я не испытываю к ней ни малейшей сердечной склонности.
— Я все помню, сударыня, но денег моих вы не получите. Тем более, в обмен на притворные улыбки и фальшивые слезы. Надеюсь, вы помните, где находится выход.
В комнате наступила тишина. Да и весь дом, кажется, замер, слушая, чем закончится этот спектакль. Пауза затягивалась. Дамочка явно не хотела мириться со своим поражением.
— Ну что ж, раз вы не хотите уходить, тогда уй ду я. Надеюсь, здесь, — я обвел взглядом комнату, — ничего не пропадет.
— Вы!.. — взвизгнула вымогательница. — Вы!.. Я!..
Одарив меня злобным взглядом, она кинулась к двери и пустилась бегом вниз по лестнице.
— Осторожнее, лестница крутая! — крикнул я ей вслед. — У меня нет денег на ваши похороны!
В ответ лишь где-то внизу хлопнула входная дверь. Я выглянул в окно. Красотка, на этот раз действительно взбешенная, а не разыгрывающая комедию, прыгнула за руль изящного и, насколько я мог судить, нового мобиля. Она нервно дернула один рычаг, другой, резко выкрутила руль и рванула с места. Я моргнуть не успел, как грузовой мобиль, летящий по мостовой со скоростью не менее двадцати миль в час, отчаянно крякая клаксоном врубился в борт дамской вуаретки.
— Куда прешь, овца! — заорал немолодой усатый водитель в сапогах, комбинезоне и кепке.
Может, он и не так сказал — расслышать слова мне, к сожалению, не удалось. Но смысл был именно такой, за это можно было поручиться. Ну а я глянул на себя в зеркало, улыбнулся отражению и направился в гости к журналисту. У крыльца пансиона я немного задержался, чтобы полюбоваться картиной. Пожалуй, у моего гоночного мобиля после давешней аварии повреждения были меньше.
Мое присутствие было замечено, и меня наградили взглядом, полным чистой, незамутненной ненависти, на этот раз самой настоящей. Я послал в ответ воздушный поцелуй и, насвистывая попсовый мотивчик, энергично зашагал вниз по улице.
* * *
Когда я добрался до особняка Игнатьевых, журналист уже вышагивал взад-вперед возле ворот, вызывая показное неодобрение дворника. Едва я миновал ажурную чугунного литья калитку, как был схвачен и препровожден во флигель, где и располагалось логово звезды местной журналистики. Порядок в небольшом одноэтажном здании сохранялся лишь в гостиной. И поддерживался он, скорее всего, отнюдь не стараниями Федора Ивановича. Да и чайный набор — самовар, заварник, сушки — появился на столе отнюдь не стараниями хозяина флигеля. Меня это смутить не могло, а молодой человек, кажется, и вовсе был неспособен к смущению. Ну а людям иного склада в журналистике делать нечего.
Я нынче проходил по категории дорогих гостей. Хозяин же суетился вокруг, не зная, куда усадить и чем угостить.
— Очень, очень рад вас видеть, Владимир Антонович! — совершенно искренне приветствовал меня Игнатьев уже раз в пятый, если не в шестой. — Располагайтесь, где вам будет угодно. Наливайте себе чаю. Вы уже завтракали? Ничего страшного, чай в любое время не помешает. Берите сахар, сушки. Или вы предпочитаете мёд? Я прикажу принести.
— Нет-нет, Федор Иванович, не беспокойтесь. Я пью чай вовсе без сахара. А вот заварки, с вашего позволения, налью побольше.
— Как пожелаете. Угощайтесь, пожалуйста. Вот, земляничное варенье. Вкус — бесподобный, а уж аромат и вовсе с ума свести может.
Такая опека была мне непонятна и начала напрягать, а потому, едва усевшись в кресле с кружкой чая в одной руке и горстью сушек в другой, задал вопрос в лоб:
— Дорогой мой Федор Иванович, с чего вдруг такое обхождение? Для чего все эти реверансы вокруг моей скромной персоны?
— Ну как же, Владимир Антонович, это с вашей помощью мне удалось прославиться. Пусть и в пределах нашего, не самого большого, городка, но это, все-таки, шаг вперед и, скажу вам, немалый. Понимаете, до вчерашнего вечера отец считал журналистику глупостью и делом совершенно недостойным. Правда, не мешал моим занятиям, считая, что я сам должен прийти к этому выводу. А чтобы простимулировать меня, полностью отменил выплаты на мое содержание. Он заявил, что мужчина обязан содержать и себя и, в будущем, свою семью. И если я действительно чего-то стою, то должен суметь прокормиться самостоятельно. Правда, он оставил мне в пользование этот флигель, древний дедовский мобиль и камердинера.
— Сурово, — заметил я, обмакивая сушку в земляничное варенье. — Но вполне справедливо. Если вы не сможете зарабатывать себе на жизнь выбранной профессией, стоит изменить источник заработка. А писание статей в газеты оставить в качестве хобби, этакой эмоциональной отдушины.
— Да, я уже и сам начал подумывать о чем-то подобном, поскольку до сих пор заработки мои были случайны и нерегулярны. Их с трудом хватало на прокорм и на приобретение фотографических принадлежностей. Но вчера...
Я уже догадался, к чему клонит Игнатьев-младший, но предпочел дать молодому человеку закончить свою мысль.
— Вчерашняя статья, она просто всколыхнула город. Редактор "Ведомостей" бегал по кабинету как...
— Как в афедрон укушенный, — подсказал я.
— Ну да, — засмеялся Игнатьев. — Еще бы: вчерашний тираж дважды допечатывали. И вот в результате у меня в руках постоянный контракт с газетой, и вполне приличное жалование. Плюс отдельные выплаты за попавший в номер снимок. И отец, надеюсь, переменит свое мнение. Кстати, за вчерашнюю публикацию мне выплатили неплохой гонорар. И половина его по праву ваша.
Журналист извлек из внутреннего кармана сюртука портмоне, вынул из него несколько хрустких новеньких ассигнаций и положил передо мной.
— Ну нет, я с вами не согласен. Максимум — четверть. Я лишь дал вам возможность проявить себя. А все остальное вы сделали сами.
— Половину, не меньше. Дело в том, что я написал еще одну статью, пересказав позавчерашнюю вашу речь. Она уже взята в печать, и появится в сегодняшнем вечернем номере. Так что эти деньги, безусловно, ваши.
— Ну что ж, раз вы настаиваете...
Я взял красноватые бумажки, не считая, сложил их и сунул в карман.
— Тогда спасибо.
— Это вам спасибо, Владимир Антонович!
Журналист так и лучился радостью.
— Федор Иванович, вы обещали показать фотографии с тех самых гонок.
— Да, конечно, сию минуту. Только спущусь в лабораторию, она у меня в подвале.
Игнатьев скрылся в одной из дверей, а я достал из кармана деньги и пересчитал их. Пятьдесят рублей. Однако! Неплохо живут господа журналисты. Правда, такие жирные статьи будут выдаваться не каждый день. Но тут уж Федору Иванычу и карты в руки.
Игнатьев вернулся быстро, и протянул мне конверт из плотной черной бумаги. Я вытряхнул содержимое себе на колени. Снимков было немного, всего три штуки. Но они не шли ни в какое сравнение с газетной фотографией. Эти карточки, хоть и были меньше по размеру, содержали большое количество мелких деталей, которые можно было разобрать даже без лупы.
Кадр, который я видел в газете, ничего нового не принес. Да и был он сделан спереди, так, что публику практически не было видно. А вот один из двух других оказался намного интереснее. В толпе зрителей, позади всех, я увидел очень знакомую физиономию. Клейст, собственной персоной! И выражение на его лице такое, злорадное. И правая рука у него прячется под сюртуком. Не револьвер ли в ней? Глушитель для наганов, как я помню, делали и в моем мире. И было он ну очень хорош. Так почему бы Клейсту не сделать себе глушитель? Доступ к мастерской у него неограниченный. Неужели он настолько ненавидит меня, что решил избавиться от конкурента? Хорошо, если это так. А если нет? Как узнать? А вообще, насколько Клейст хороший стрелок? Попасть из револьвера на большом расстоянии в быстро движущуюся цель небольшого размера задача очень непростая.
Я еще поразглядывал фотографии. Ничего нового они мне не дали кроме того факта, что гонщиком мой двойник был превосходным. Если бы он врезался в тот валун на полных пятидесяти милях, от машины бы только клочья полетели. А он, видимо, успел среагировать и затормозить и только потом потерял сознание. Надеюсь, он хорошо проживет остаток своей жизни. Кое-какие сбережения у меня имелись, на несколько лет хватит, если не жировать, а там адаптируется, найдет себе заработок. А нет — что ж, сам виноват.
Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|