В скрип колес вплелся нарастающий грохот копыт. Опять какие-то рыцари по дорогам шастают? Впрочем, разъезд нам теперь не страшен, у нас принцесса эскортом.

— Сдай направо, рыжий! — крикнула Мораг. — Псоглавцы едут.

Грохот накатился, по матерчатым стенкам замелькали тени.

— О! День добрый, сен Мараньо! — Незнакомый мужской голос. — Вот мы и опять повстречались. Я уж думал — до Ставской Гряды не встретимся.

— Приветствую братьев. — Голос принцессы сделался грубее и резче. — Знакомы с героем нашим? Драконоборцем, побивателем горгулий? Ратер Кукушонок, прошу любить и жаловать.

— А, так это ты, парень, горгулью мечом угостил? Брат Хаскольд рассказывал. Откуда она взялась, ты видел?

— С неба прилетела, — буркнул Кукушонок. — А потом в воду упала. Не побил я ее, прогнал просто.

— Скромняшечка наш, — поддела Мораг. — Смотрите как зарумянился.

— И куда ты едешь, драконоборец?

— В Галабру. К батьке.

— А в фургоне у тебя что?

Мораг фыркнула:

— Чудовища у него в фургоне.

Перрогвард недоверчиво крякнул. Задний полог зашевелился, откинулся. В проем заглянул хмурый рыцарь в черном плаще и белом нарамнике. С груди у него скалилась собачья голова.

— Ага, — сказал он. — Одно чудовище еле дышит, второе глазами лупает. Оба мелкие какие-то. — Полог упал. — А скажи-ка мне, любезный сен, кто из них дракон, а кто горгулья?

— Драконоборца нашего спроси, любезный брат Фальверен, — откликнулась Мораг. — Эти твари — не моя добыча. Моя еще по лесу бродит, меня поджидает.

— Не поспешил ли ты клетку заказать, а, любезный сен? Не спугнешь удачу?

— Я бы поспорил с тобой, брат Фальверен, на полсотни золотых, что первым дракона словлю. Да ведь тебе, небось, устав запрещает на деньги спорить.

— На деньги — запрещает, а на интерес — не запрещает. — Перрогвард хохотнул. — Давай поспорим, любезный сен. Если ты первый чудовище словишь — поможем тебе отвезти его куда скажешь. Если мы первые управимся — заберем твою клетку. Видишь кобылку вьючную?

— Ну?

— Крысиный яд везем. Много. Наделаем приманок — ни одну, так другую дракон сожрет.

Я аж подпрыгнула на соломе. Пепел широко распахнул глаза, мы обменялись встревоженными взглядами.

— Дракона — крысиным ядом? — в голосе принцессы прозвучало только удивление. — Дракон — не крыса, любезный брат, вряд ли ему ваша отрава желудок попортит.

— Попортит, будь спокоен. Если не насмерть, то уж скрючит здорово. Ослабеет тварь, тут-то мы ее и повяжем.

Эрайн не будет подбирать куски мяса, он не ест падали. А вдруг — ест? Надо предупредить его. Но как предупредить дракона?

Снаружи Мораг распрощалась с перрогвардами, и отряд умчался вперед. Полог снова откинулся, засунулась черноволосая принцессина голова.

— Слыхала?

— Слыхала. — Я помогла Пеплу, который вдруг заерзал и завозился, пытаясь приподняться. — Не слишком приятное известие. Но спасибо хотя бы на том, что мы про это узнали.

— Скажи своему хвостатому.

— Конечно. Миледи, про какую клетку говорили псоглавцы?

— Я послала от имени лорда Мавера птицу в Ставскую Гряду. Чтобы хорошую клетку сколотили, железную. Ее дня три делать, мы как раз подъедем. Посадим туда мантикора, дождемся Клестиху с поездом и повезем мантикора как подарок к свадьбе. — Мораг злобно ухмыльнулась, явно представив личико найгертовой невесты при виде "подарка". — Так ему легче всего на колдуна показать. Кроме того, в клетке хвостатый дряни не нажрется, и здешние хутора целее будут.

— Складно придумано, миледи! — восхитился Пепел.

Я засомневалась:

— А если Малыш откажется в клетку лезть?

— Это твоя забота — уговаривать, — отрезала Мораг и исчезла.

— Ладно, — вздохнула я. — Будем надеяться, что он внимет голосу разума и согласится. Пепел, пожалуйста, некоторое время не отвлекай меня, я постараюсь позвать его, чтобы к вечеру он вышел к нашей стоянке.

Ведь достаточно просто позвать. Просто позвать — и он услышит. Эрайн точно услышит. Он, кстати, всегда находился, когда я его искала. Эрайн, Эрайн, Эрайн. Иди на голос, Эрайн. Для тебя тут полно работы. Иди, хороший, на северо-восток, вдоль дороги, вечером мы будем тебя ждать. Посадим тебя в клетку, Эрайн. И попробуй только отказаться!

Смущала меня эта клетка. Кто, скажите, полезет туда добровольно? Кто, попав за решетку, не станет рваться наружу?

Фолари... Фолари, пытавшийся вырваться любой ценой, а моя жизнь — тьфу! по сравнению с сотнями лет заточения. Если бы не Ската, не осталось бы от Лесты Омелы мокрого места. Забавно — фолари сам вырыл себе яму, когда сказал, что игрушечная лодочка похожа на найльские лодки для мертвецов. Зачем он это сказал, для убедительности, что ли? Я ведь и так приняла его за найла. Перестарался себе на беду. Одной фразой он посвятил игрушку Полночи, одной фразой открыл ворота в бездну. Он и представить не мог, что по ту сторону сторожит моя когтистая фюльгья и что она выскочит моментально, защищая своего двойника.

Защищая — ибо я нужна ей не меньше, чем она мне. Так сказал Амаргин. Я нужна ей не меньше. Зачем же я ей нужна? Как я могу здесь, в серединном мире, пригодиться полуночной твари?

— Пепел, ты слышал что-нибудь про фюльгьи?

— Конечно, прекрасная госпожа, — певец одарил меня щербатой улыбкой. — Но северные барды знают о них больше. Инги с полуночных берегов называют их "фильги", а в Карагоне, я слышал, их именуют "фетчами".

— А альды и андаланцы что-нибудь про них знают?

— Считают или враками, или нечистой силой по большей части. Церковь не любит разбираться в этих сложностях и слишком многое приписывает дьявольским козням.

— Ты, выходит, не разделяешь ее мнения, да, Пепел?

— У меня свое мнение, прекрасная госпожа. В некоторых деталях отличное от общепринятого.

— Потому-то ты со мной и связался, — я достала из рукава полотняный лоскут и принялась вытирать Пеплу лоб. Жар спадал, бродяга наш покрылся испариной, в душноватом фургоне крепко пахло потом. — Ты ничего мне не рассказываешь о себе. Но хоть что-то я могу узнать? Откуда ты родом? У тебя есть семья?

— Я с берегов одной маленькой живописной речки, прекрасная госпожа, но речушку мою родную на карте не рисуют. Нас было трое братьев, средний погиб на войне, старший и поныне здравствует, а я, получается, младший и самый из них непутевый.

Лицо у певца было желтое в процеженном сквозь выцветший тик свете, и по нему пробегали тени. Что за тени — птицы в вышине, ветви над дорогой? Пепел смотрел в потолок.

— Жизнь свою я сравнил бы со спокойной рекой. С речушкой, я бы даже сказал, с той самой, на берегу которой родился. Конца и начала не видно, от одного берега до другого рукой подать. Текла моя река, текла, что-то во мне потихоньку копилось, изменялось, принимало другие ручьи и течения, и вот однажды я вышел из берегов. И начал прокладывать новое русло. Это оказалось сложнее, чем я вначале думал, но оно того стоило, госпожа. Торить новый путь — дело не на один день, и не на один год. Столько препятствий! Какие опрокинешь, какие обойдешь, какие остановят — но только на время. С тех пор, как я покинул дом, я многое узнал. О мире, о себе. О людях.

— И что же тебя повлекло странствовать? Музыка?

— Не только она, госпожа.

— Любовь? — встепенулась я.

— Не только она.

— А что же? Долг?

— Не только он.

— Опять загадки! Мне следует перебирать все на свете, что только может быть? Пока не выберу правильное?

— Хочешь перебирать — перебирай. Это тоже способ.

— Я тебя разочаровываю... Пепел, веришь, я очень-очень хочу тебе помочь.

— Мне не надо помогать, Леста. — Он даже нахмурился немного. — Дело ведь не в помощи. Пока ты будешь гадать, чем мне помочь, ничего не получится.

— А в чем дело? — Я нагнулась, глядя в потемневшие крапчатые глаза с рыжим пятном в правом. — В магии?

— О, — сказал он. — Немного магии тут точно есть. Совсем крохотная чуточка, но ее оказалось достаточно.

— О! — сказала я.

Нагнулась еще ниже и поцеловала его. Горячие губы ответили, раскрылись. Пепел положил ладонь мне на затылок и некоторое время не отпускал. Целовался Пепел здорово, я даже позабыла про дырки в зубах. Потом рука соскользнула, и я приподнялась, требовательно на него глядя.

Он улыбнулся. Я насупилась.

— Ничего не изменилось, правда? — прошептал он. — Госпожа моя прекрасная, разве я похож на лягушку?

— На жабу ты похож, перегревшуюся на солнце, — буркнула я. — Если тебе нужна принцесса, то ты не ко мне обратился. Принцесса тут недалеко песни горланит.

Мораг и вправду во весь неслабый голос распевала альханскую "Голубку". Ратер негромко подпевал с передка, не держа обид на высочество. Вдвоем у них неплохо получалось.

— Не сердись. — Пепел все еще улыбался. — Мы просто движемся вперед, ощупью, вслепую, натыкаясь друг на друга, наступая на ноги, пугаясь и пугая. Не сердись.

— Я не сержусь, с чего ты взял?

— Губки надуты у моей прекрасной госпожи. Если бы я был хитрее, я бы сказал, что ты правильно начала и не надо оставлять попыток. Немного больше чувства, немного больше доверия к партнеру...

— Пепел!

— Ах. Но я бесхитростен, и весь перед тобой как на ладони. И не так хорош, как в лучшие времена. За каждый твой поцелуй — по стакану крови, но — увы! — они не расколдуют перегревшуюся жабку. В чем честно признаюсь. Увы мне, увы.

— Это что, признание в любви?

— Вроде того.

— Пропасть! Ты же поэт, Пепел! Где твое высокое исскуство, где изысканные метафоры, изящные ставнения?

— Слов нет, — ухмыльнулся он. — Поток иссяк и в горле пересохло. Правда, прекрасная госпожа, мне отчего-то больно говорить.

— Промочи горло.

Я сунула ему флягу и откинулась на покрытую мешковиной солому. Пощупала свирельку сквозь платье. Вздохнула. В груди у меня щемило, хотелось плакать. Увы мне, увы.

— Не летай, голубка, в горы, — пели хором принцесса и сын паромщика. —

— Стрелы для тебя готовы.

Ведь с сегодняшнего дня

Обьявляется война

Всем крылатым в синеве —

На войне, как на войне!

Не летай, голубка, в горы

Рано поутру,

Чтоб не умер я от горя,

Выпустив стрелу,

Выпустив стрелу.

Глава 32

О любви и ненависти

(...— Это заклинание, сладкие мои, любому эхисеро следует выучить наизусть. — Госпожа Райнара постучала пальцем по странице. — Именно оно призовет счастливого гения и раскроет душу для принятия его. И само заклинание, и действия, его сопровождающие, должно выучить назубок, чтобы ни коим образом не сбиться и не запутаться, ибо принятие гения — испытание нелегкое и требующее невероятного напряжения. Это огромное усилие воли и сосредоточение, и только правильно проведя ритуал возможно воссоединится с гением. Вы обе юны и легкомысленны, девочки мои, поэтому я прошу и требую, чтобы вы собрали все свои силы и внимание для последнего рывка. На праздник хлеба, который здесь называют Ламмас, назначена свадьба, и в первое или второе новолуние после свадьбы мы проведем обряд. Времени у нас чуть больше месяца, вы поняли?

Мы с Каландой радостно закивали. У Каланды пылали скулы. А у меня в груди теснило от восторга. Скоро! Меньше месяца! Совсем скоро!

— А почему после свадьбы? — спросила я. — Почему не раньше?

— Потому что я так сказала. — Ама Райна покосилась на принцессу и улыбнулась. — Потому что свадьба тоже входит в наш расчет.

— А почему... — Холеный палец Райнары щелкнул меня по носу и я замолчала.

— Первое или второе новолуние, сладкие мои. На перекрестье семи хожалых троп. В кольце огня. Каждая из вас откроет свое сердце. В сердцах ваших должна быть только любовь — ни страха, ни горечи, ни корысти. Тогда будет принесена великая жертва, бесценная жертва, лучшая жертва. И она вернется сторицей, девочки мои. Присутствием гения, вечным его покровительством.

— Жертва? — я уже слышала про жертву, и меня это пугало, не смотря на Райнарину снисходительную улыбку. — Мы должны дать гению свою кровь? Или — чью кровь?

— Ты хочешь купить благословение подобной ценой? Ну скажи, разве за хлеб ты платишь побоями? За поцелуй — пощечиной? Что стоят такой хлеб и такие поцелуи? Ничего они не стоят и никуда они не годятся, оставьте их свиньям и тем несчастным, которые иного не достойны. Только светлое золото за хлеб, только искренняя нежность за поцелуй, только чистая радость за вдохновение, только великая благодарность за причастие, и только жертвенная любовь за истинное волшебство!

— Любовь в жертву? — ужаснулась я. — Я разлюблю Каланду?

— Глупая! — Райнара опять легонько щелкнула меня по носу. — Если вы пройдете обряд, то никогда друг друга не разлюбите. Никогда. Но обряд испытает это чувство, араньика.

Ветерок пролетел над озером, ласково дохнул в разгоряченное лицо. Райнара подсунула под страницу ладонь, и старый пергаментный лист поднялся бабочкиным крылом, сливочно-золотым сияющим прямоугольником, сосредоточием счастья. Тихая вода чуть покачивала нашу лодку, застывшую посередине Алого озера. В лодке сидели только мы — я, Каланда и госпожа Райнара, а охрана осталась на берегу. Андаланец из Каландиной свиты валялся на травке задрав ноги, а хмурый Стел прохаживался туда-сюда и бдил. Но даже его кислая физиономия не испортила мне настроения. Скоро! Совсем скоро!

— Возьми книгу, сладкая моя, и читай. — Райнарин ноготь подчеркнул строку. — Отсюда.

Каланда приняла в руки тяжелый переплет.

— "Эмпрендете а ла райя дель фьего и вэльва де эхпальдах а ла луна ньэва..." — Каланда поднялась в лодке, держа книгу навесу. — Солнце, — она ткнула пальцем через плечо. — быть... стать... ла луна ньэва.

— Не очень-то похоже на новорожденный месяц, — усмехнулась я.

— Это есть ун имахен! — отмахнулась принцесса. — Эхте ла ванка, — она, приподняв подол платья, спихнула мысиком туфли подушку с сидения и неожиданно вскочила на полированную доску скамьи. — Стать граница... черта...

Лодка качнулась, но принцесса, ловко выгнувшись, восстановила равновесие. Сегодня Каланда, по настоянию Райнары, нарядилась в прелестное шелковое платье золотистого цвета. Шелк тонко засвистел на ветерке и Каланда засмеялась.

— "О йяма де амор, о лампарах де фьего..."

Она вскинула руку, плеснув крылатым рукавом. "Светильник мой, огонь любви нетленный, как верен путь мой в озареньи этом..." — шептала я тайные слова, не сводя глаз с чернокудрого ангела в трепещущем золотом пламени. Одной рукой ангел держал книгу, другой указывал в зенит. И ясный день казался мне ночью, а послеобеденное солнце — новорожденным месяцем. — "О столп огня! Ты щедро оделяешь избранника своим теплом и светом..."

Налетевший ветерок широко раздул золотистую юбку и лодочку развернуло. Берега поплыли, кружа голову.

— Калор и лух дан хунто а шу керидо...

Бам!

Сильный удар снес меня со скамьи и приложил задом о дно. Долю мгновения я видела как книга, превратившись в многокрылого голубя, кувыркается в небе, а мой золотой ангел отчаянно машает руками, словно пытается взлететь за ней следом. Затем Каланда ухнула в воду, подняв веер брызг, а книга, беспомощно раскинув страницы, ляпнулась в озеро чуть дальше.