Курт попятился, невероятным усилием воли удержав голос в узде и не выругавшись вслух — громко, от души, чтобы разбить эту тишину и сбросить охватившее все его существо напряжение. Древесные стволы вокруг — все до единого — мерещились плоскими, точно витражи, выполненные неведомым искусником, и лишь каменные плиты казались чем-то единственно настоящим, ощутимым, почти живым.
Развернувшись, он двинулся прочь, вперед, туда, куда и шел изначально — сквозь кладбищенские тропинки и могилы, ощущая, как сковывает острым холодом спину, когда деревья, мимо которых он проходил, и впрямь оказывались сплющенными и словно вовсе ненастоящими. Тусклый свет все так же ровно пробивал темноту, позволяя видеть путь и всё, что было вокруг, и нельзя было увидеть лишь самой луны — небо над головой, беззвездное, невидимое, было лишь продолжением этой прореженной темноты, светящейся самой по себе...
Курт остановился, уловив движение впереди; в окружающем мертвом, неподвижном мире невнятный силуэт, шелохнувшийся где-то в глубине мрака, резанул взгляд, словно нож. Пальцы на прикладе сжались, приподняв арбалет на уровень груди, и было видно, как подрагивают руки в такт биению разогнавшегося сердца. Клочок тьмы впереди сгустился, приближаясь, вытягиваясь вверх и оформляясь в силуэт человека в длинном балахоне; по-прежнему не доносилось ни звука, все так же плыла вокруг тишина, неподвижная, как летнее марево, и лишь гонимая сердцем кровь шумела в ушах тугим оглушающим потоком...
Каспар? Его шутки? Ведь до сих пор неведомо, что он может, на что способен...
Успокоиться... Главное — успокоиться... Главное — успокоить сердце, чтобы не рвалось дыхание и не дрожали руки... Вдох... выдох...
Спокойствие...
Сейчас, здесь, на мертвом нездешнем кладбище, среди ненастоящих деревьев, беззвучной травы, безлунного неба, оставшись в одиночестве, повстречав, возможно, заклятейшего врага всей жизни — все равно; спокойствие...
Силуэт уже был в нескольких шагах, идя по-прежнему беззвучно, не останавливаясь даже на миг, всё приближаясь, и стало различимо, что на нем не балахон, а инквизиторский длиннополый фельдрок с поднятым капюшоном...
Что за...
Бруно? Нет, не то сложение... Буркхард? нет, тот выше... Блок? шире в плечах...
Стрелять? А если свои? Что, если здесь не только он, не только затерявшиеся где-то в этом мире сослуживцы, не только бойцы, пришедшие с ними?..
Стрелять или нет?..
Ведь неизвестно даже, что происходит, что это или где это, и кого еще сюда могло занести...
Стрелять или нет?..
Слишком уверенно он идет, слишком целеустремленно, слишком спокойно...
Стрелять или нет?..
— Стоять!
Собственный голос отдался в голове, как неистовый крик, пронизав тишину — и утонув в ней. Человек впереди не отозвался ни словом, не замедлил шага ни на мгновение, все так же ровно и твёрдо приближаясь, и стали уже различимы детали одежды, походка, оружие — два кинжала и меч, в точности, как у него самого...
— Стоять, — повторил Курт чуть тише.
В ответ была лишь все та же тишина, и все так же шел навстречу человек, чье лицо не давал разглядеть поднятый капюшон...
— Прости, если что, — проронил Курт тихо и, вскинув арбалет, не медля, чтобы не дать себе времени передумать, нажал на спуск.
Того, что случилось, он не успел ни увидеть, ни понять — человек напротив то ли отклонился в сторону, то ли попросту исчез, через миг возникши на шаг ближе, то ли Курт просто промазал, не сумев совладать с непривычным оружием и собственными руками, но — стрела прошла мимо, исчезнув где-то в темной пустоте и все той же безжизненной тишине...
Курт отступил на шаг назад, медленно сложив и убрав в чехол за плечом арбалет Фридриха. Что бы там ни было, а прежний опыт показывал безошибочно — в подобных случаях пытаться сделать второй выстрел просто не имеет смысла...
То, как зашипело полотно меча, вытянутого из ножен, было слышно, казалось, на весь этот мертвый мир, и незнакомец в инквизиторском одеянии, наконец, остановился — замер всего в нескольких шагах напротив, медленно приподняв голову. Открывшееся под капюшоном лицо показалось знакомым; знакомым невероятно, болезненно, где-то это лицо уже было видено, и не раз...
Лицо человека молодого, но изрядно потрепанного, не угрюмое, но и отнюдь не приветливое, какое-то неприятно безучастное; и знакомое, такое знакомое...
Человек в фельдроке беззвучно усмехнулся, бросив пренебрежительный взгляд на меч в руке Курта. 'Какая, оказывается, у меня мерзкая ухмылка', — промелькнуло в мыслях, и мысли вдруг застыли, а пальцы, сжимающие меч, похолодели, перестав ощущать под собою ребристую поверхность рукояти.
Глава 19
Сентябрь 1397 года, Богемия.
Его лицо. Это было его собственное лицо, которое он видел в отражении, склоняясь над лоханью с водою утром, это был его фельдрок, его оружие. Сейчас, здесь, в четырех шагах напротив, стоял он сам...
Курт приподнял меч, и двойник шагнул вперед, обнажив оружие; травинки беззвучно пригибались под его подошвами, и так же, как его собственный клинок, меч двойника прорезал тишину шипящим скрипом выходящей из ножен стали, и блеск металла в свете невидимой луны был настоящим, материальным, живым...
Так вот что приготовил ему этот неведомый мир — лучшего противника из всех возможных?.. Вот с чем надо столкнуться, чтобы выйти отсюда, вот кого победить — себя самого?..
— Не знаю, что ты за тварь, — выговорил Курт тихо, — но если ты это я, то я все твои финты знаю.
— Я все твои финты знаю, — все с той же усмешкой эхом откликнулся тот.
Курт сорвался в атаку сходу; в отличие от порицаемого Хауэром наследника, обороняться он не терпел, не любил, не выносил, всегда норовя перейти в наступление, и если это нечто — его копия, если это не просто оболочка, если это какое-то потустороннее отражение его самого, то и желания, умения, привычки должны быть те же, а значит, надо вынудить себя делать то, что делать выходит хуже всего...
Двойник походя сбил его клинок в сторону и точно бы растворился в воздухе, как минуту назад, во время выстрела, снова возникши за спиною; Курт развернулся, отбив удар его меча и ударив в ответ, ощутив неприятный холодок в ребрах, когда тот отразил его выпад знакомым до боли, годами отработанным движением. Второй удар двойник пропустил мимо себя, отклонившись в сторону, вновь отбив следующий и следующий, и еще один...
Неведомое существо под его личиной было им и не было им — это Курт осознал спустя минуту этой странной схватки; тот наносил знакомые удары и парировал его выпады знакомыми движениями, но изменить что-то, навязать Курту собственный ритм, как сделал бы он, не пытался. Двойник отбивался — но как-то вяло и лениво, будто Курт был учеником, а его отражение — инструктором, что натаскивает его на атаку, будто и не нужно ему было победить, будто и не пытался убить своего противника...
Курт отскочил назад, все еще держа меч наизготовку, но не пытаясь больше напасть; двойник тоже замер, держа клинок полуопущенным, так же не делая попыток атаковать и глядя на свой подлинник все с той же кривой, неприятной ухмылкой.
Все верно, вдруг понял Курт, ощущая, как поселившийся в руках и груди холод медленно расползается по всему телу. Все так и должно быть. Ему незачем нападать. При том, что здесь удалось увидеть, становилось ясно, как Божий день: убить его эта тварь могла бы уже давно. Если бы хотела. Кем бы ни был его двойник, какие бы силы ни пробудили его к жизни, времени у этого существа или явления впереди — вечность. Ему некуда спешить. Ему не надо думать о том, чтобы расправиться со своим противником поскорее и возвратиться туда, откуда он явился. Он может выматывать Курта часами, днями, неделями, выжидая того момента, когда враг ослабнет телом и духом, когда можно будет нанести всего один удар. Когда он, Курт, впадет в отчаяние, когда утратит самого себя. Когда от него, от его духа, от души, останется выжженная оболочка...
И что тогда? Исполнив свою работу, двойник растворится в создавшем его мире, и здесь останется он сам — его тень, подобие, жалкие остатки? Или что-то еще, что-то, что разум пока не в состоянии себе вообразить?..
Двойник сделал шаг вперед, легонько шевельнув мечом, словно приглашая продолжить их странный поединок, и Курт, отступив снова, остановился, замерев взглядом на руке своей копии.
Копия все-таки была не точной.
На запястье руки в черной перчатке у человека напротив не было коротких деревянных четок.
Курт перевел взгляд на собственную руку; четки были на месте.
'Он, ты думаешь, может оставить все, как есть, и не дать тебе возможности, лазейки, хоть игольного ушка, думаешь, Он хотел взвалить на тебя то, чего ты не в силах нести? То, что тебя погубит?'...
Sed et si ambulavero in valle mortis non timebo malum quoniam tu mecum es[121]...
Курт сделал еще шаг назад, опустив меч и отведя взгляд от замершего напротив двойника. Копии. С одним-единственным отличием: это нечто не живая душа. Не человек. Не инквизитор. Он никогда не сможет сказать, что, где бы ни был, он не останется в одиночестве...
— Dominus pascit me[122]...
Собственный голос снова врубился в тишину, как топор в сухую древесину, подернув мир сетью трещин, взволновав, точно брошенный камень — неподвижное зеркало пруда. Усмешка на губах его отражения исчезла, сменившись ледяной, стылой злобой, и опущенный меч угрожающе приподнялся.
Курт отступил еще на шаг назад, стиснув в правой ладони маленький деревянный крестик четок и перехватив оружие в левую руку.
— Dominus pascit me, nihil mihi deerit in pascuis herbarum, adclinavit me super aquas refectionis enutrivit me animam meam, refecit duxit me per semitas iustitiae propter nomen suum[123]...
Двойник сорвалась с места, точно волк, завидевший добычу — внезапно, молча, одним прыжком оказавшись рядом, и руку, когда Курт отбил его удар, едва не вывернуло из плеча плеча...
— Sed et si ambulavero in valle mortis non timebo malum quoniam tu mecum es[124]...
Его близнец внезапно пошатнулся, замерев, лицо его исказилось, точно от боли, и Курт отскочил назад, сжав кулак и чувствуя даже сквозь кожу перчатки, как до боли врезается в ладонь крохотный деревянный крестик...
— Virga tua et baculus tuus ipsa consolabuntur me pones coram me mensam ex adverso hostium meorum inpinguasti oleo caput meum calix meus inebrians sed et benignitas et misericordia subsequetur me omnibus diebus vitae meae et habitabo in domo Domini in longitudine dierum[125]!
Последние слова Курт почти выкрикнул, разбивая мертвую тишину в осколки; мир вокруг словно пошел рябью, будто бы все вокруг было лишь рисунком на огромном полотнище, и внезапный порыв ветра поколебал его, заставив изображение смещаться и дрожать. Двойник так и стоял на месте, точно окаменев; злоба застыла на темном лице, как маска, и черты его словно бы потускнели и поблекли. Курт затаил дыхание, не произнося больше ни звука, не двигаясь, не пытаясь уйти или приблизиться, и смотрел на двойника, завороженный тем, что видел.
Лицо его отражения с погасшим взглядом, серое и застывшее, с каждым мгновением все больше становилось похожим не то на лицо мертвеца, не то на личину, на посмертную каменную маску, выточенную искусным резчиком. Курт нерешительно шагнул вперед; остановившийся взгляд не проследил его движения, и лицо двойника стало казаться уже не вырезанным из камня хорошим мастером, а грубо выточенным каким-то подмастерьем, впервые взявшим в руки резец, из мягкого, но сучковатого дерева.
Курт приблизился, держа наготове меч и по-прежнему стискивая в ладони крохотный крестик четок, не отводя взгляда от мертвенного лица перед собою. Оно менялось уже на глазах — покоричневело, словно гниющее яблоко, и уже не казалось работой даже профана, напоминая больше слепленную детскими руками глиняную игрушку. Курт сделал еще шаг, остановившись на расстоянии протянутой руки, глядя на то, что было перед ним, с омерзением; какое-то неуловимое сходство все еще было в этой кукле, но сейчас лицо это уже не казалось, а было аляповато вылепленным из грязной глины, покрытым трещинами и прилипшими к нему сухими травинками и древесной корой, и то, что прежде было инквизиторским фельдроком, сейчас стало какими-то наспех наброшенными старыми тряпками...
Курт помедлил, взвешивая клинок в руке, и с широкого замаха, изо всех сил, ударил поперек груди, отступив назад, когда фигура двойника рухнула наземь, разлетевшись мелкими осколками.
Еще несколько мгновений Курт стоял, не шевелясь и глядя на глиняные черепки под ногами, сжимая рукоять в одной руке и крестик четок в другой, и медленно развернулся, сделав шаг...
Лицо над воротом инквизиторского фельдрока возникло прямо напротив его глаз, и Курт шарахнулся вспять, вскинув меч. Лицо отшатнулось, и в тишине прозвучало испуганное:
— Господи!
На мгновение он замер, растерянно глядя на бледное, оторопело-испуганное лицо перед собою, и медленно, неуверенно уточнил:
— Бруно?
— Нет, я Архангел Габриель, — прижав ладонь к груди, выговорил тот, тяжело переводя дыхание. — Просто крылья отвалились и меч потерялся. Господи... А теперь и сердце едва не выскочило...
Курт оглядел помощника с подозрением, не приближаясь и не убирая оружия. Тот был бледен и явно устал, фельдрок, на который он сменил свою дорожную рясу перед тем, как отправиться в дом на Златницкой, местами был в темных пятнах... Кровь?..
— Как докажешь, что это ты? — спросил Курт, по-прежнему не опуская меча, и помощник покривился, бросив на него унылый взгляд:
— Зато ты это точно ты. Другого такого параноика на свете нет. Хотя, я уже и сам начал сомневаться в том, что я это я... Брось, Курт. Времени и без того ушло уйма — я ищу тебя всю ночь, и что за это время успел наворотить наш таинственный Иуда, неведомо. Надо найти остальных и...
— Стоп, — оборвал его Курт, убрав меч в ножны и подойдя ближе. — Всю ночь? Этого не может быть, я хожу здесь не больше четверти часа, а то и того меньше.
— Несколько часов, — растерянно отозвался Бруно. — У меня ноют ноги, я вымотался, как гончий пес, и уже засыпаю на ходу. Это не спишешь на игры воображения... Похоже, что время здесь для каждого свое.
— 'Здесь', — повторил Курт, тоскливо озираясь. — Хотелось бы знать, где это 'здесь'.
— Похоже, что наш чародей открыл какие-то врата — возможно, те самые, через которые призывает Дикую Охоту, и часть того мира переплелась с нашим, материальным.
— Здесь тоже всё достаточно материально. Правда, порою даже слишком...
Он обернулся назад, туда, где остались лежать останки его копии; глиняных черепков в траве не было, и на том месте, где две минуты назад случилась его короткая стычка с двойником, сейчас виднелись в траве две каменные плиты все с теми же витиеватыми чужими буквами на них.
— Идем, — решительно отмахнулся Курт, отвернувшись, и помощник нерешительно повел рукой, указуя словно на весь мир разом:
— Куда? Лично я здесь уже заплутал.
