Лучшая песня

Деревья готовятся цвести, обрядились в младенчески нежную зелень, машут ею, притягивая побольше-побольше солнечных лучей, а те сверкают, отражаясь от юного глянца. И — ветер. Волшебный такой, осязаемый, вечно верным серым волком у ног вьётся — только оседлай, только решись попроситься в сказку...

Апрель... месяц, когда я впервые увидела смерть в лицо. Бабушкино лицо, такое вдруг чужое, не бабушкино вовсе. Потом апрель и вовсе осиротил. Земля была ещё мёрзлая насквозь, когда хоронили, леденила кулаки до сердца. От разверзстой могилы тянуло подвалом и жутью, и сияющий воздух апреля застыл тогда скорбно в солнечных кунцевских соснах, отдавая вечности то, что хранило наши детство и юность, что было Игорем и мною, когда нас ещё не существовало. А на соседней могиле — вижу как сейчас — проклёвывались тюльпаны. И вспомнилось, как приходили сюда с отцом или мамой и Игорьком в дни памяти бабушки и деда, и как неизменно папа, мама, или оба одновременно указывали на зелёные острые носики: "Гляди-ка, жажда жизни какая".

Лиза резко повернула к другой остановке, догнала подошедший автобус и поехала к маме с папой.

Здесь её всегда окутывал покой, на душе становилось благостно даже в самые трудные дни после мёртвых родов и расставания с Сашей — приезжала и на часок-другой забывала о боли. И вспоминалось неизменно — идут с отцом в горку мимо вереницы калик и цветочниц, витиеватый кирпичный храм остаётся справа-сзади, а они с отцом углубляются в кладбище, оно хоть и огромное, но тесное, дорожки узкие... любят на Руси в тесноте да не в обиде. Отец цитирует вполголоса: "На кладбище загадочный уют, здесь каждый метр навеки кем-то занят. Живые знали, что они умрут, а мёртвые, что умерли — не знают". "Да, папа, — всякий раз отвечает ему Лиза, пока спиною и животом добросовестно протирает оградки соседних могил на пути к семейной, — а я нашла у Экклезиаста стихи, которые так дивно твой любимый Шефнер переиначил".

На так и не произносимом никогда "живые знают, что умрут, а мертвые ничего не знают", Лиза смотрит в глаза отцовской фотографии на керамическом овале. Здоровается. Приветствует маму, бабушку. И всех вокруг. И живых, пришедших к родным. И тех, кого непременно знает по имени, а то и в лицо — и о ком известны ей две величайших тайны. Рождения. И другого рождения.

Когда заранее припасённой ветошкой, когда просто бумажными салфетками, что всегда в сумочке, протереть керамику и буковки на мраморной дощечке. Веником, что хранится за нею, обмахнуть хвою и листву с холмика, с бордюра вокруг него, с поржавевшего, ещё бабушкой для деда установленного креста. Осмотреться — не пора ли подкрасить крест и оградку со скамеечкой, подсыпать земли... Вроде, пока порядок, Игорь за этим следит.

"Ну вот, — подумать, ёжась под зонтом, — у нас всё хорошо, не волнуйтесь. Варя молодчина, Игорь с Ирой здоровы. У меня... не знаю. Говорит — любит. А мне страшно. Я привыкла сама по себе. Я должна сама по себе. Не обижу ли его? Ох, мама, мама... Ладно, поеду, работы за гланды. Кстати, классный сериал, ты бы в Машкова влюбилась. Па, не хмурься, в актёров можно. Особенно в таких".

Варя на руках с Чуней вышла из лифта — и нетерпеливо вертевшемуся Чаку пришлось посторониться.

— Ой!

— Гав-гав-гав!

— Тяв! Тяв!

— Привет!

— Драсьть!

— Как ваши дела? — кивнул Павел на Чуню.

Варя расцвела, как все молодые мамы, отвечая на вопросы о своих младенцах. Павел залюбовался.

И всё это на фоне неумолчных собачьих переговоров.

— Спасибо, ПалВладимирч! Всё норм! Вы езжайте уже!

Собаки обменялись финальными залпами лая. Люди хохоча, кивнули друг другу — и створки лифта разделили их.

Павел глядел, как носится за любимым мячиком Чак, а сам думал, что никогда ещё не бывал таким счастливым и взбаламученным одновременно. Никогда ещё психолог столь явственно не ощущал, как работают оба полушария одновременно. Да что там работают? Гудят! Динамо-машины! Ядерные реакторы. "Я! Решился!" и "Что? Ты? Наделал?" сшибаются и взрываются-взрываются-взрываются, а у мужчины болит голова, но улыбается он. Вот, подозвал наигравшегося пса и отправился домой — есть одна мысль, воплотить надо.

Подходя к подъезду со стороны заднего двора, увидел Петю. Тот стоял пламенеющим вопросительным знаком, глядя на экран телефона. Заметил Павла, они обменялись рукопожатием, юноша повернул телефон экраном к Павлу, с экрана психологу помахала Варя. Павел присвистнул на чудеса техники, похлопал Петю по плечу:

— Пойдём, в подъезде подождёшь, консьержу скажу, что знаю тебя.

Петя отрицательно помотал головой:

— Пасиб. Консьержа — не надо.

Досадуя на себя, Павел поморщился: совсем за своими радостными печалями забыл об этих партизанах. И указал Петьке на видеокамеру:

— Конспираторы... он вас видит. Это по всему периметру здания.

— Блин. Спалимся ж так. Пасиб, ПалВладимирч, придумаем чёнить.

Пожав Павлу руку снова, отвернулся говорить с Варей.

У лифта психолога поджидала ещё одна встреча: с работы возвращалась Ирина. Стояла хмурая, что очень портило её миловидное лицо, но при виде Павла расправилась, как цветок на рассвете.

— Павел, здравствуйте! Чак, хороший пёс, хороший пёс.

Чак вежливо мотнул хвостом, к предложенной ладони не пошёл, остался при хозяине.

— Как насчёт вечера у нас, Павел? Мы с Игорем будем очень рады.

А Павел вдруг с изумлением понял, что с ним вовсе не чуть флиртуют. Это не спутаешь ни с чем: взгляд, поза, положение рук — говорит всё. Психолог людей любил, а женщин в особенности. Всё-таки, нежные они, ранимые, даже самые из них грубые. И необходимость сделать неприятное данной конкретной отозвалась в нём ещё не испытанной ею болью. Кто сказал, что правду говорить легко?

— Ирина, очень вам с Игорем благодарен, просто очень. Но меня уже есть планы на вечер. Я встречаюсь с Лизой.

Он знал — но боже, до чего не хотел видеть! — сузятся зрачки, сомкнутся губы. Развёрнутые было плечи, грудь так выразительно подавшаяся вперёд — опадут.

Но Ирина неслучайно находилась на своём месте — без мгновенной готовности к ударам, без мгновенной готовности удар нанести нечего делать на вершинах карьерных лестниц. И пусть тело сказало психологу, что не могло не сказать, но — ни скепсиса в голосе и лице, ни стервозности, ни удивления. Ни-че-го.

— С Лизой? Удачи. До свидания.

И аккуратно закрыла дверь.

— Лиза! Вы не против моей компании вечером?

— Павел... приходите...

И он пришёл. С бутылкой "Риохи", с парой одуряюще ароматных кругов только что из печи лаваша, с несколькими кусочками лично отобранных сыров и...

— Боже, "Касабланка"! Обожаю его! Как вы узнали? — заахала Лиза, принимая из рук Павла коробочку с диском. Угощениям внимания досталось на порядки меньше.

Павел улыбнулся, задумался: "Она вообще замечает, что ест и пьёт?" Выяснилось — замечает: выбор сортов кофе и чая в кухонном шкафчике обнаружился внушительный.

Им как-то сразу оказалось очень просто друг с другом — Лиза не церемонилась. Ушла в гостиную за бокалами, отправив Павла на кухню — резать сыр, откупоривать вино. Крикнув на ходу, почти из комнаты уже, где штопор. Она даже особо и не переодевалась после его звонка. Метнулась, конечно, к гардеробу сначала, но остановилась — осталась в домашнем своём сарафане и мягких сапожках-носках, лишь затрапезную любимую кофтёнку поменяла на столь же древнюю, но куда более приличную с виду шаль.

И была "Касабланка", и была терпкая тягучая "Риоха", и был свет в глазах Павла, и Лизина улыбка...

И ничего, кроме. Он не хотел торопить. Она не хотела спешить.

В жизни обоих всё уже случалось не по одному разу — и взрослые всегда заранее знают, к чему ведут встречи женщины с мужчиной наедине.

И именно потому обоим, не сговариваясь, хотелось вдохнуть как можно глубже — и задержать дыхание. Не мчаться сломя голову туда, куда все неизбежно успевают — а после страшно жалеют, что не случилось вот этого: юного, неоднозначного. Просто — встреч. Просто — впечатлений сообща. Никаких обещаний. Ожидание. Волнение.

Счастье?

Да.

"Да, счастье", — думала наутро Лиза.

— Счастье, — сказал Павел выжидательно смотревшему Чаку. — И мы не хотим переходить на "ты".

*

Кто первый кинул идею обойти все мосты Москвы, Варя с Петей не считали, не вспоминали. Просто, как-то вечером он встретил её с английского на филфаке МГУ, они обнялись-прижались и пошли прочь от дороги, что привела бы их к родным домам. "Это было весной, когда мы уходили из дома, времена, когда мы навсегда уходили из дома". Петя с Варей уходили по метромосту от Воробьёвых гор к Хамовникам. Перед ними по окоёму царила Москва, электрическим выпендрёжем затмевая и без того застенчивый весенний закат. Ветер с реки почуял в ребятах своих, и шало завивался возле. Ветер и юность — синонимы! Хулиганил ветер. Танцевали юные, орали что-то весёлое в весенний воздух, целовались самозабвенно. Что для счастья надо? Весна, быть влюблёнными.

И вот где-то на пике этого куролесья, ровно на серёдке самого, должно быть, высокого и длинного московского моста, родили они мысль побывать на каждом, перекинутом через главную реку города и притоки.

Сказано — сделано. И вот уже полнится фотками их совместный аккаунт вконтактике, глубоко зашифрованный от возможного Ирининого надзора (с домашнего компа не заходить, в телефоне историю посещений тереть). Селфи на Андреевском мосту, селфи на Крымском. Варя на фоне Котельнической высотки, Петя обнимает Кремль.

"А это мы на Обводном канале, прикольно, да?"

"Анонс, народ: завтра фота с такого же над Яузой" плюс коллажик "Мосты центра!"

Счастье счастьем, но и зараза не дремлет. Настала Варина очередь засесть дома с насморком и температурой.

Как злился Петька! "Всё не то и всё не так, когда твоя девушка больна" из наушников не вылезало. Ну, а как иначе, если даже с Чуней он не может Варе помочь! Оставалось слать подруге фотки с тетрадных листов — записи уроков. И другое утешение было ему — тайное, только Варе и рассказал, отчего таяла-таяла, вспоминая. На одной из прогулок завернули в "Шоколадницу" кофейку попить. Запарившись, девушка в кафе сняла толстовку, осталась только в любимой (Петькой дареной) футболочке с валентинками. Толстовка в Варин рюкзак не впихивалась по причине забитости учебниками — зато влезла в Петькин. Да там и осталась — к великой радости парня, с одёжкой той все эти дни в обнимку спавшим. Словно ребёнок от любимой куклы, не мог от Вариной кофты отклеиться. Словно... да! — словно влюблённый, только-только отведавший первых с любимой радостей, не разжимал он объятия. Втягивал в себя Варин запах, глубоко-глубоко, до одури, тело сводило от желания... но приказывал себе, уговаривал: "Я подожду, я дождусь — тебя".

— Ну, где младенец, собрались? Давай, Чуня, пошли.

— Лиза, ты только подальше её от дороги отнеси, к деревьям, хорошо?

— Не волнуйтесь, мамочка, всё будет в ажуре. Если что, Павел Владимирович чутко поруководит, он как раз Чака сейчас проветривает.

Голос у тётки необычно звенел. Варя продралась сквозь насморочный дурман, присмотрелась. Лизу красивой никогда нельзя было назвать, но что сейчас расцвела-похорошела — точно. Чихнув, племянница улыбнулась:

— Дадно, тгда де буду изиняться, что сдёргиваю. Ващ, можно бы и на газетку, но...

— Это шаг назад, — строго закончила за племянницу тётка. — От родителей что? Долетели?

Варя кивнула: на все майские родители подались в Доминикану. Ирина вообще думала там дом купить, но Игорь пока возражал. Нашли компромисс, летали туда третий год подряд.

Петьку хоть и с боем, но на первые майские тоже умыкнули из города — у его мамы наклёвывалось новое замужество: "Петя, всего и надо, что познакомиться с будущими родственниками, а дальше — свободен, я тебя не держу!"

Лиза приобняла унылую Варю: "Потерпи денёк, а дальше все каникулы ваши!" Девушка немного взбодрилась и, заперев за тёткой дверь, поплелась промывать нос солевым раствором, согласно чёткому предписанию матери, приклеенному на зеркале в ванной.

Чак немедленно принялся увиваться вокруг обалдевшей от такого внимания Чуни. Чёрное большое лохматое кружилось возле маленького беленького пухленького. Наконец, и беленькое решилось на близкое знакомство, а изумлённые люди получили живой инь-янь.

— Хорошо, не карикатура Бидструпа, — распутывая поводки, смущённо рассмеялась Павлу Лиза.

Тот посмотрел серьёзно и нежно на это кокетство: "И мне жаль"...

Он очень хотел позвать Лизу к себе — тем более, вместе со зверями и так уже поднялись на этаж — но чувствовал почему-то: не время. А так интересно — как она войдёт, оглядится. Что скажет о библиотеке, о виде из окна (из-за которого, собственно, Павел и решился на это, весьма недешёвое, жильё). Как ей глянется подборка специй на кухне... угостить бы её чем собственного сочинения... Но что-то ещё стопорит... Поэтому — ждать, ждать...

*

Между смутными изломанными фигурами лиловой лентой пронеслась мелодия. Она ширилась, росла, пока совсем не прорвала сновидения — и стало понятно: будильник.

— Поднимайся, — успела какая-то из фигур шепнуть Лизе и растаяла окончательно.

Охнув от боли внизу живота ("рановато что-то, по срокам — только послезавтра"), Лиза дотянулась до будильника, выключила. Праздничный же выходной, а она совсем забыла. Ладно, можно хотя бы не спешить из постели. Можно ещё полежать, подумать о Павле...

Вода жаждет пустыни — озеленить её. И уверена ведь — осилит! Павел остро чувствовал в Лизе её непролитые дожди — и готов был стать им иссохшей землей. А ключам Лизы — дверью, и печалью — её утешению. Сильнее же того хотелось ему поступить наоборот, но Лиза такого не примет: психолог знал наверняка.

Чуяла и Лиза готовность Павла — быть для неё. И леденила сладость, и восхищала жуть: а выдержать такое доверие — как?! Не превознестись, не закумириться, не перешагнуть грань, за которой всё, даже самое восхитительное и прекрасное, обращается в омерзительную свою, но такую обольстительную, противоположность.

Из полусонных ещё раздумий выдернул звонок Варфоломея:

— Я привезу деньги?

"Привезу" — значит, объясняться придётся дома. И наверняка тогда этот ревнивый любитель подзарядки нижних чакр начнёт настаивать на "попрощаться", чего Лиза и слышать не хотела, не то, что думать. Лучше всего на нейтральной территории.

— У меня дела в центре, давай в кафе встретимся.

На вечер у неё планов не имелось: Павел, невзирая на выходной, предполагал работать допоздна. Так что, любившая родной город словно собственный дом, Лиза придумала себе радость пройтись теми же дорожками, что и они тогда...

В выходной день кафе было заполнено, поэтому Лиза успела всё сказать Варфоломею ещё до того, как официант подал им кофе.

— Дайте ещё мороженое даме и мне, — словно не заметив Лизиного финального "Будь и ты счастлив", распорядился Варфоломей. Женщина начала возражать, он галантно остановил:

— Позволь угостить на прощание.

Она улыбнулась: слава тебе, Господи, нормально принял, вроде. С его-то истеричной ревностью, почти женской. Да что там — "почти"? Женская и есть — он иной и не знал, выращенный с рефреном: "Вот найдёшь себе кого-то, уйдёшь жить к ней, а маму оставишь, да?"