Наконец привратник заскрипел засовами и опасливо пропустил меня во двор, не переставая коситься. Видно, такие приступы благочестия у рыцарей не вызывали у него доверия. Я мстительно кинул ему поводья коня и велел о нем позаботиться (так тебе и надо, лентяй! Глаза красные — сразу видно, не стоял на службе, а дрых у себя в караульной!) А сам помчался к церкви. Едва ли не бегом, надеясь, что дверь не заперта изнутри. Еще раз стучать и кричать — а там внутри отец Бонавентура! — очень уж не хотелось.

Церковь, к счастью, оказалась открыта. И я, как всегда на ее пороге, почувствовал себя лишним, маленьким и во всем подряд виноватым. На меня никто не обернулся; заняты были только передние скамьи, прихожан-то не присутствовало, одни монахи! И все эти монахи как раз стояли на коленях. Такие черные сгорбленные спины... Я шмыгнул прочь с алтарного прохода и тоже примостился на колени — на самую заднюю скамью, в тень колонны. И оттуда заметил две важные вещи: во-первых, отца Бонавентуру в красном, праздничном одеянии (сегодня что, торжество?) И во-вторых, что я успел как раз вовремя, в последний момент, потому что он только что совершил Пресуществление.

Во всяком случае, он стоял с чашей в руках и говорил склоненным перед ним черным братьям — строго, как всегда, будто готовый немедля отследить и наказать сомневающегося:

— Вот Агнец Божий, берущий на себя грехи мира. Блаженны званые на вечерю Агнца.

Горячая волна облегчения прокатилась по всему моему телу. Я успел. Какие-то спутанные образы — Роланд на коне, с больными, тусклыми глазами... Рыцарь Мердок (я сам, только старше и красивее, чем есть), берущий чашу двумя руками... Мертвый отец — последний раз я был в этой церкви, когда по отцу служили заупокойную... В общем, я пропустил момент, когда все поднялись с колен и двинулись вперед, вкушать Святые Дары. Я вскочил, хлопая глазами — очередь к отцу Бонавентуре с чашей в руке уже иссякала, монахов-то было всего ничего, и причащались не все они, а не больше десятка. Тут меня впервые заметили, и я чувствовал на себе изумленные взгляды, пока шел по ярко освещенному алтарному проходу, и шаги мои звучали слишком громко, заставляя всех оглядываться. Даже тех, кто по сторонам склонил головы, не поднимаясь с колен. Уши мои горели (хорошо хоть, скрытые под волосами), когда я пристроился в конец очереди, за крохотным, горбатым монашком, делая вид, что все идет как должно. "Христовой крови мне б вкусить, пускай смешается с моей"... Я повторял и повторял стихи у себя в голове, чтобы не думать — а вдруг отец Бонавентура ничего мне не даст? Просто посмотрит в глаза, сожмет губы в жесткую линию — и отвернется, как будто меня и нет. Или еще хуже — спросит чего-нибудь. Например, когда я последний раз исповедался.

А исповедался я последний раз — уши при этой мысли превратились в два огненных лопуха — год назад. А без исповеди причащаться запрещено. Это знает каждый, кто с детства имел дело с отцом Бонавентурой.

Я даже споткнулся от этой мысли, и тут обнаружил, что горбатый кроха уже получил свое и отошел в сторонку, а я стою как раз перед страшным настоятелем. И тот, выставив вперед острый подбородок, смотрит на меня как раз таким взглядом, как я и боялся. А за мною уже никого нету, потому что я последний.

Но отец Бонавентура ничего не спросил. Просто помедлил пару секунд — а потом сказал: "Тело и кровь Христова", как подобает, и протянул мне смоченную в вине облатку. Вино капало с нее обратно в чашу, как... как кровь. Я схватил тонкий хлебушек ртом, задев губами сухие пальцы священника, и едва не подавился, забыв ответить "Аминь", и ответил уже проглотив. Во рту не осталось почти никакого вкуса, только кусочек облатки прилип к нёбу, и я отступил назад, ощупывая его языком. Я сделал это! Остальное — неважно.

Монахи снова пели, но я едва слышал. Бухнулся на свою заднюю скамью и так сидел, а в ушах ухала кровь. Отец Бонавентура еще что-то говорил, все встали (и я вместе со всеми), он всех благословил — ну же, ну же, думал я лихорадочно. Отпуст, скажи отпуст, мне надобно спешить... Витражные окна слегка посинели изнутри в прозрачных своих частицах, или мне просто казалось, что начало светать? К рассвету я должен быть дома. Потому что обещал.

Наконец он сказал — "Идите, месса совершилась", монахи снова запели, но я больше не мог ждать. Стремительно выскочил наружу, по пути крестясь, и ночной воздух показался лаской для моих горящих щек.

Я забрал коня, ждавшего у коновязи. Привратник выскочил откуда-то у меня из-за спины, наверное, из церкви; и в тот самый миг, как я поднялся — вспрыгнул — в седло, зазвонили колокола. Я даже вздрогнул от неожиданности.

— Какой сегодня праздник? — спросил я у монаха, возившегося с засовом.

— Наш престольный, день святого Мартина, — ответил тот уже мне в спину, потому что я сразу выслал скакуна в рысь. Ор пошел крупно и ровно, и темный ветер пахнул мне в лицо молодой травой и еще чем-то, не камнем монастыря... наверное, просто жизнью.

На небе не намечалось ни малейших признаков рассвета — напрасно я так волновался. Позади звонили колокола. Я скакал очень радостно, теперь твердо зная, что одержу победу и буду жить, но чем ближе к дому, тем больше эта мысль отцветала и теряла краски. Как будто я забыл что-то очень важное... За чем, может быть, еще не поздно вернуться.

Дать денежку привратнику? Да, следовало бы, только я не взял с собою ни гроша. Поговорить с отцом настоятелем, спросить, добрался ли до него мальчик-гонец? Да какое это теперь имеет значение — все равно завтра поединок, от него зависит ход осады. Впрочем, какое там завтра, уже сегодня. Небо из черного делалось темно-темно-синим, как витражное стекло. Через несколько часов я буду биться на Божьем Суде с колдуном.

И вдруг я вспомнил, как раз в тот миг, как мой конь слегка споткнулся. Исповедаться... Я причастился без исповеди.

Вроде бы маленькая вещь — а мучила, как камешек в сапоге. Но не возвращаться же, в самом деле! Кроме всего прочего, я боялся отца настоятеля. Мне уже хватило на сегодня его взгляда. И не будет же он после этого еще раз причащать меня! Я что-то такое помнил, вроде как дважды в день принимать Святые Дары запрещено. Так что не успел — значит, опоздал, довольствуйся тем, что есть.

Да и разве я сильно нагрешил за этот прошедший год? Ничего особенно дурного, кажется, не сделал, только печалей было много — смерть отца, отказ Алисы, разлука с Роландом... Разве что постился без особого тщания. Сегодня вот, например, ел на ужин олений бок. Но это мирянам прощается, особенно если они в разъездах или в беде; это все мелочи. Я весь год был то в беде, то в разъездах.

Или все-таки... Отец, прости меня, и еще что-то было, смутные тени, которые на скаку и не разглядеть. Небо светлело уже видимо, и ужасно хотелось пить и есть. Чем дальше за спиной оставался монастырь — а до него часов пять быстрой езды — тем яснее становилось, что все я сделал правильно. По крайней мере, настолько правильно, насколько мог.

Я уже сильно опасался опоздать. За одну ночь обернуться до церкви и обратно все-таки трудно; и наш холм, коронованный стеной, показался впереди уже на фоне яркого рассветного неба. За спиною у меня всходило солнце, и росная высокая трава чиркала по правому моему сапогу, оставляя мокрые полосы. Я снова успел, подумал я, беспрепятственно въезжая по склону вверх; конь тяжело дышал, но сам я почему-то не устал — только чувствовал горячечное возбуждение, вроде хмеля. Полчаса отдыха, и что-нибудь съесть. И попросить Овейна принести и подготовить мой доспех. И тут я вспомнил еще что-то, из-за чего слегка пошатнулся в седле: Рейнарда дома нет. Он отбыл к сэру Руперту... Как я сказал... И его не будет рядом, когда придет время драться.

Но все-таки я чувствовал себя хорошо. Если не Ланселотом, то по меньшей мере сэром Мердоком. То ли это Святые Дары меня так укрепили, то ли знание, что из нас с Этельредом прав все-таки я — но чувство силы и правильности было со мной, и терять его я не собирался. Даже заткнул сэра Овейна, попытавшегося в очередной раз сказать мне речь, что еще не поздно отказаться. Кастелян, тяжело вздыхая и бормоча себе под нос — то ли ругательства, то ли молитвы — принес доспехи, над которыми он и без того просидел всю ночь, проверяя, не ли в них какой червоточины. Крепки ли ремни шлема, хорошо ли сгибаются наколенники, все ли шарниры ходят легко, нет ли вмятин на кирасе... Но все было хорошо — за исключением того, что это не мой доспех, а отцовский.

Теперь я сомневался в своем выборе оружия — меч и щит. Может, копейная сшибка была бы надежнее? Этельред не казался особенно хорошим всадником. Про себя я, впрочем, знал наверняка, что мечник из меня лучше, чем копейщик. Только я все-таки привык к легкой кольчуге, хотя и знал, что против Этельреда в полном доспехе столь слабая защита не поможет.

За воротами затрубил рожок — это Этельред прислал гонца. Не знаю уж, зачем — разве что поиздеваться; вряд ли предполагалось, что я забуду время или место поединка. Я к гонцу не вышел, также и сэр Овейн; с этим солдатом поговорил через ворота кто-то из егерей. Я не слышал разговора, но надеюсь, егерь удержался и не обложил его по матушке. Мне хотелось оставаться куртуазным и правильным до последнего. В том была моя единственная надежда... на победу.

Солнце уже взошло в безоблачном небе, и его алое пламенное лицо смотрело как раз в комнату, где Овейн меня облачал в доспехи. Я смотрел на солнце, хотя глаза сочились слезами, и упорно думал, что все хорошо. В животе у меня лежал хороший кусок мяса, который заставил съесть кастелян. А вот вина он мне не дал ни глотка — даже чтобы запить еду. Только глоток воды, совсем маленький, хотя сухое мясо в горло не лезло.

В поддоспешнике было очень жарко. Хорошо еще, что у меня хватило ума не назначить бой, например, на полдень! Хотя на самом деле ум тут ни при чем, я просто назвал первое время, какое пришло в голову. Сэр Овейн суетился вокруг, прилаживая ту или иную часть доспехов; отцовские латные ноги оказались мне отчаянно велики (почему я не Рей?), и он оборачивал мою тощую лодыжку тряпками, чтобы поножь не вертелась, и затягивал ремешки изо всех сил.

— Так, Эрик, подними руку... Черт! Так я и знал! Плечо так и ходит, на взмахе подмышка вылезает! — Овейн принялся теперь колдовать над моими руками, а я все смотрел на солнце, из алого становящееся золотым, и сильно щурил глаза. Наконец мучение-облачение закончилось; к тому времени мы с Овейном оба взмокли от пота. Результат меня не то что бы радовал. Я, конечно, мог двигаться в этом доспехе, но до чего же медленно! Он был тяжелый, очень тяжелый. Пока я держал поднятой руку — даже без меча — она жутко устала. После чего выяснилось, что поднимать и опускать меч мне тоже будет нелегко: наплечник цепляется за край кирасы, потому что у отца были плечи пошире моих... У сэра Овейна стало такое лицо, будто он сейчас заплачет. Но снять доспех он мне не предложил — лучше уж это, чем кольчуга, против Этельредовского-то клинка... Он хотел что-то сказать, но промолчал. Пошел вперед, подводить мне коня, и по дороге шумно высморкался в рукав.

Я и сам был не слишком радостен. Пока дошел от дома до конюшни, успел устать; а то ли будет, как начнется бой? Вдобавок у меня чесался нос, а латной рукавицей его не почешешь.

Овейн помог мне подняться в седло Ора. Хорошо хоть, идти ногами до подножия холма не придется! Верхом я почувствовал себя более уверенно. Кастелян тоже сел на коня; он вез мой шлем и меч со щитом. И запасной меч — свой собственный — на всякий случай. Волосы у меня липли ко лбу от пота, нос чесался все сильнее. Я не выдержал и окликнул кастеляна.

— Сэр Овейн...

— Что? — он обернулся стремительно, в надежде, что, может быть, я передумал.

— Почешите мне нос, — сказал я с максимальным достоинством, приличествующим такой просьбе. Овейн закатил глаза, стащил с руки перчатку и исполнил мое приказание. Хорошо, что слуги нас не видят, подумал я — и тут же увидел человек пять слуг, горестно смотревших на нас от дверей. Старуха прачка всхлипывала. Я прочистил горло, и она замолчала.

Я не желал, чтобы на поединке присутствовал кто-нибудь, кроме разве что Овейна. Да Овейна, даже при желании, отстранить от себя было бы невозможно. Он, похоже, решил, что исполняет последние долги перед моим отцом. Яростно дергая усы, но все так же молча, он ехал рядом со мной к воротам; егеря и слуги стояли по пути, все бледные, перепуганные, и провожали нас взглядами, как погребальную процессию. Я старался не смотреть ни на кого... И ни на что — когда мы в тишине миновали залитый утренним светом каменный двор (где мы только вчера тренировались с... стоп, не надо), проехали мимо матушкина садика.

— Благослови вас Бог, мастер Эрик! — пробормотал мне вслед старик кухарь, и я даже простил ему "мастера" вместо "лорда", так у меня в глазах защипало.

— Молитесь обо мне, вы все, — хрипло сказал я, не глядя ни на кого в особенности. — Ну ладно... В общем, пора. Открывайте.

Снова послышались всхлипы. Да уж, женщины умеют поднять боевой дух! Молодой егерь распахнул перед нами ворота, и, думая, что я не вижу, перекрестил меня в спину. Обязательно выучу, как их всех зовут, и никогда не буду их путать, торжественно обещал я сам себе, выезжая за порог. Выучу сегодня же... если все будет хорошо.

Солнце... Оно было такое яркое. Оранжево-розовый свет сменился белым, и начинало слегка припекать — весеннее утро начинается быстро. Сэр Овейн сперва ехал вровень со мной, а потом чуть позади; я смотрел под ноги коня — и видел зеленый, совсем молодой вереск. Почему-то именно вереск меня подкосил: вдруг подумалось, что я не увижу никогда, как он зацветет. Всего-то пути с холма — несколько минут, но за них я успел умереть и воскреснуть. Не скрою — мне стало очень страшно. Я заставил себя вспомнить всех, кто меня любит, кого люблю я; перед глазами появились лица — брат, отец, Мария... и Алиса. Алиса на миг превратилась в Уну, но я усилием воли изгнал дурное видение. Последнее лицо было обрамлено серебряно-белыми волосами... Роланд! Мой лучший друг! Вот за кого я собирался драться. Господи, это Твой суд, помолился я в своей голове. Так рассуди нас по-Своему. Рассуди.

Этельред и его люди уже ждали у подножия холма. Этельред позаботился обо всем — он даже оградил короткими колышками ристалище для нас. Мы с сэром Овейном медленно подъехали к ним; от густой толпы отделился один всадник — на черном красивом коне — и встал на краю ристалища. У Овейна в горле что-то всхрапнуло, но я не обернулся. Я не хотел видеть людских глаз, боящихся и жалеющих... Потому что когда Божий суд, должны оставаться только ты, противник и Господь.

Я подъехал к Этельреду и тоже остановил коня. Роланда не было среди зрителей, как я ни вглядывался; впрочем, что в том удивительного? Разве колдун мог ему позволить все видеть?

Этельред отсалютовал мне мечом. Сжав зубы, так что челюсть моя стала квадратной, как у Рейнарда, я ответил ему тем же. Никто еще не произнес ни слова. Вдруг мой противник шумно спешился, и я, на миг остолбенев, был вынужден сделать то же самое. А я-то надеялся, что мы будем рубиться конными! Но теперь пути к отступлению закрыты.