Дневник молодого человека

Она даже поежилась от воспоминаний. А меня снова неприятно кольнуло. Причем — два раза. Тоже уж больно неприятно. Отелло, — грустно подумалось мне. — И ведь у меня на нее нет никаких прав. А все же...

— Любишь смотреть "Спокойной ночи малыши"? — поинтересовался я, переводя разговор с неприятной для меня темы. К тому же я не знал ни одного взрослого, кто бы смотрел эту передачу, и мне было просто по-человечески интересно.

— Я, вообще, мультики люблю. Как и сказки, — ответила она, чуть заметно улыбнувшись.

— А я в детстве, еще до школы,... — тут-же ярко вспомнилось мне, — жил у кинотеатра "Космос". И к нему на площадь приезжал старенький автобус. Мы, малышня, называли его "Мурзилкой"... Билеты были по 10 копеек. Очередь. Темный салон. Рассаживаемся. Двери закрываются. Черные шторки в конце салона волнующе, с замиранием сердца, раздвигались, и начинались мультики: Чьи в лесу шишки, Петя и волк, Дюймовочка... Такой восторг, дух захватывало! А дома — жили в коммуналке и телевизор был у какой-то семьи, маленький, черно-белый — не было тогда еще цветных. Так что мультик толком и не посмотришь. А здесь — всего за 10 копеек цветные и сразу несколько!

Ирина как-то неуверенно кивнула.

— Есть пепельница? — тихо спросила она.

Я нашел в тумбочке старую железную пепельницу — держал для друзей. Подал ей. Она взяла, стряхнула пепел, поставила рядом с собой на подоконник.

— У меня со знакомствами все как-то не очень, — сказала она, задумчиво глядя на кончик сигареты. — То пятнадцать лет, то за тридцать. А молодежь сейчас вся эмансипированная, выглядят — о-го-го! Только по уму и понимаешь, кто перед тобой. А до тридцати лет — нет никого. Не везет.

— Бывает, — пожал я плечами, не найдя, как воспринять это ее замечание, и что ей ответить — не сочувствовать же?

— Иду как-то с подругой, — продолжила она все так-же задумчиво. — Сидит в беседке толпа малолеток. Один — я его знаю — брат друга моего брата — пятнадцати лет. А он меня не узнал и говорит громко так: "Не поверите девчонки, я достану до печенки!". Все заржали, как лошади. Такая злость меня взяла! Но прошла молча. Скажешь что-нибудь, а тебе в спину еще большую гадость — и что будешь делать?

Да уж, подумалось мне. Оказывается, тяжело вам, девчонкам. Особенно красивым. Всякая тварь норовит оскорбить, заляпать грязью. Поди, тот дебил-водитель на грузовике — тоже из их числа! Поди, специально газанул по луже! И мне почему-то тут же захотелось найти этих дебилов и накостылять им всем как следует!

— В нашей группе был один, скромный, Вадим. — Ирина внимательно, с каким-то странным интересом, посмотрела на меня. — С каким словом рифмуется? — спросила она.

— Со многими, — неуверенно ответил я, не понимая, к чему она клонит.

Ира кивнула.

— А мы, девчонки — только с одним словом. Хором сказали ему как-то: "Вадим, мы тебе все дадим!", — понизила она голос на последней фразе. — А он, смутился, покраснел: "Дуры!"

Однако! — снова подумал я, но как-то уже более вяло, понимая, что как-то так оказалось, что меня вдруг взяли за шкирку и молча ткнули в проблемы девичьей жизни, о которых я даже и не догадывался. И теперь я понимал — действительно ведь, все так и есть! — вспоминая свое поведение в классе и на улице, когда с пацанами поздними вечерами рыскали по четвертому участку в поисках, с кем бы познакомиться?

— На отдыхаловку выехали в апреле, — продолжила она. — Взяли с собой много всего, а народу поехало маловато. И я там как Фигаро, блин, порежь, приготовь... Пока крутилась, все уже нажрались. А настроение такое было плохое! А тут один пристал: "Ты что грустишь? Пошли со мной". А сам — пьян. Я ему: "Иди отсюда". А он мне: "Не пойдешь, спрыгну с обрыва". А там высота этажей на пять! Я: "Прыгай". Он взял да и пошел к обрыву. Я — за ним: "Семен, Семен! Ну хорошо, пошли, погуляем". Страшно же за него!

Она зачем-то посмотрела на меня. Может — за поддержкой ее поведения? Я, на всякий случай, кивнул.

— Мы пошли. А он на ногах не стоит. И тут взбрело ему в голову, что я за ним бегаю, а он от меня убегает — и как рванул! Я — за ним. В конце-концов он споткнулся, упал и отрубился. Я ему по морде надавала — очнулся вроде, но встать уже не может. Я его и потащила на себе. Кое-как приволокла в лагерь! А там все уже в отрубе. Один только сидит у костра. Ну, мы с ним бутылку на двоих и выпили!

Я снова украдкой скосил глаза — ее вид совсем не говорил о том, что она в состоянии выпить пол бутылки водки.

— В группе есть паренек — Женя, — ударилась она в воспоминания. — Готовились к экзаменам. Сидела у него в комнате. Он прикорнул. Потом встал — а волосы хохолком. Я ему: "Женя, я думала — ты мужчина, а ты оказывается — петух!". Он за мной — Буратино из меня делать. За ноги поднял и давай трясти.

— Ты не обиделась? — спросил я, поражаясь тому, что, оказывается, с ней можно делать все, что захочешь. Ну, или другим это можно. Но вот почему?

— Баловались же. Вообще-то меня трудно обидеть, — пожала она плечами, сделав очередную затяжку. — В кабинете сидим. Я над книгой склонилась. Сзади Галка с парнем ругается. Она только его стукать, и я в этот момент голову поднимаю — такой удар в челюсть прилетел! Понять ничего не могу. А парни сзади как закричат: "Бей Иринку!..". Смешно так было. Галка сразу: "Ой, извини!". Я: "Да ничего, ерунда.", — закончила она, коротко стряхнув пепел в пепельницу.

Я уж не стал говорить, что если кому-то вдруг захочется меня потрясти за ноги, он об этом будет горько жалеть. Вдруг Ира обидится на такое замечание?

— А один друг взял посмотреть мою золотую цепочку и говорит: "Отдам, когда замуж за меня выйдешь". Я: "Да забирай, черт с ней!". Он собрался мне вернуть, но тут такое сказал про меня, что другому пришлось его побить. Пока они дрались, порвали цепочку и вообще потеряли ее. Не жалею. Хотя она четыреста рублей стоила.

Я покачал головой. Моя зарплата в армии — двести восемьдесят в месяц. Наверное, дрались где-то на природе. В помещении бы цепочка нашлась в любом своем виде.

— А серьги что не носишь? — спросил я, меняя направление разговора.

— Да как оденешь, так все руками теребишь. Уже от двух пар потеряла по сережке.

Шумно закипел чайник, гремя крышкой и я выключил газ.

— А кольца? — поинтересовался я.

— Да есть одно.

Ира показала маленькую невзрачную недельку на среднем пальце левой руки.

Наконец она потушила сигарету. Я изобразил небрежный жест в сторону зала.

Мы прошли в комнату. Она села на диван — больше садиться было не на что. Плотно сжала коленки, старательно оттянув как можно дальше край платья. Спина очень уж прямая, гордо выгнутая. Не стала облокачиваться на спинку дивана. Внимательно осмотрела полутемную комнату: сам диван — у самой балконной двери (справа от прохода в комнату); ковер на полу; ковер на стене за диваном; у оконной батареи — цветной телевизор "Электрон-60"; у стены напротив — секретер с откидной столешницей; рядом — радиоприемник "Ригонда"; на нем, а также и на полу — колонки, магнитофон, усилок, вертушка; в углу — кровать; возле нее, слева от прохода — шифоньер, с беспорядочно наваленными сверху вещами под самый потолок.

Я вернулся на кухню. Заглянул в холодильник. Увидел торт. Понял — мать приходила. Не дождалась. Взял из холодильника шоколадку и бутылку сухого вина "Рислинг" — стояла еще с очень давних времен. Захватил и табуретку. Принес все это в зал. Поставил табуретку прямо перед Ирой, которая отошла от моих книг на секретере и снова села на диван — на то же самое место. Выложил на табурет шоколадку. Выставил вино.

— Не надо, — тихо и очень-очень серьезно произнесла она.

Я растерялся. Постарался мягко улыбнуться.

— Вино сухое — вода водой, — как-то по-детски засуетился я, стараясь сгладить возникшее напряжение.

— Нет, ни к чему это, — снова серьезно покачала она головой.

— Ты думаешь, я тебя спаиваю? — спросил я, надеясь выяснить ее отношение и ко мне, и ко всему происходящему.

— Нет, — честно ответила Ира, также честно глядя на меня.

— Пуганная? — спросил я, тускнея.

Она вопросительно посмотрела на меня.

— Ты — девушка взросла, — серьезно произнес я. — Сама все знаешь. К тому же я тебя ни к чему не принуждаю.

Она ничего не ответила.

Я снова сходил на кухню, принес вторую табуретку, штопор и два хрустальных бокала — мать, переезжая, оставила мне почти всю посуду. Поставил табуретку напротив первой. Сел. С легким звоном поставил бокалы. Деловито, но почему-то стараясь не глядеть на Иру, ввинтил штопор в пробку, поставил бутылку на пол, зажал ее ногами, напрягшись, с усилием вытянул штопор с пробкой — под хлесткий хлопок. Волнуясь — руки слегка дрожали — налил на треть вина в бокалы. Старательно заткнул вино пробкой, ощущая на себе ее взгляд. Поставил бутылку на пол возле табуретки. Взял свой бокал. Посмотрел на нее.

— За наше знакомство, — произнес я довольно заезженный тост, но ничего другого мне в голову на этот момент не пришло — не молчать же с поднятым бокалом?!

Она в легком раздумье скосила глаза на свой бокал, подумала, взяла его двумя пальчиками за тонкую длинную ножку, неуверенно поднесла к лицу, понюхала, поиграла, покрутив вино. Я ждал, держа свой бокал на вытянутой руке. Подумав, она слегка соприкоснулась своим бокалом с моим. Звякнул хрусталь. Мы выпили. Я — почти весь. Она едва пригубила, задумавшись после глотка, что же такое она выпила? Может, боялась, что я подсуну ей что-нибудь крепкое? — неприятно кольнуло меня. — Ведь пластик с пробки был уже убран, так что бутылку вполне могли открывать и раньше.

Я с хрустом раскрыл небольшую шоколадку "Аленка".

— Закусывай, — предложил я.

Она как-то даже неуверенно отломила себе две дольки. Взяла одну. Слегка приоткрыв ротик и обнажив ровные белые зубки, откусила совсем немного. Тем более, что шоколадка лежала в холодильнике и была порядочно твердой. Остаток дольки Ира положила на табуретку — ни скатерки ни салфеток у меня не было. Впрочем, в тот момент я вообще не думал о них. Расслабившись, она уверенно облокотилась на спинку дивана.

— У меня есть один знакомый, он работает на кондитерской фабрике, — вдруг стала рассказывать Ирина, глядя на обертку шоколадки. — Звонит мне: Приезжай. Ну-у, я приеду конечно, сожру у него все конфеты — и с ликером, и птичье молоко, и мишку на севере — и домой! — тихо рассмеялась она.

— Ну ты даешь! — невольно поразился я, снова, в который уже раз, расстроившись упоминанием о ее знакомых мужчинах, к которым она сама приезжает в гости. — Вот так приедешь, съешь все, и убежишь?

— А что еще делать? Я только за этим к нему и приезжаю, — ответила она, с какой-то веселой хитринкой глядя на меня.

Я только пожал плечами, решив, что она специально это рассказала, чтобы немного встряхнуть меня. Вот только зачем?

Она замолчала, тихо грызя замерзшую дольку шоколадки. Молчал и я, не зная, о чем заговорить. Снова взял свой бокал в руки. Допил жалкие остатки.

— Кстати, у меня еще есть вяленая рыба, — предложил я, видя, что шоколада совсем немного, а яблок под вино у меня нет. — Окунь. Будешь?

Она согласно кивнула.

— Я люблю рыбу, — сказала она. — В любом ее виде.

— Я тоже, — ответил я, радуясь тому, что хоть что-то у нас с ней совпадает.

Встал, сходил на кухню. Принес крупного свеже-вяленного окунька и и две тарелки — одну под рыбу, а вторую — под мусор. Она взяла рыбу, помяла пальчиками, проверяя на мягкость. Понюхала. Принялась неумело ее очищать.

— Ты что-то всю рыбу забрала, — сказал я, улыбаясь.

— Я тебе выделю немного, — ответила она, и совершенно непонятно — то ли в шутку, то ли серьезно.

Я снова наполнил бокалы.

Зазвучал Розенбаум — на этой катушке была нарезка из разных стилей и слушалась довольно забавно.

— О, Александр Яковлевич! — тут же воскликнула она, протягивая мне отломанные, но неочищенные ребрышки. — Это мои любимые песни!

— А говоришь, что нет любимых, — усмехнулся я, беря рыбу и кивком головы благодаря ее за заботу, и поражаясь тому, что отчества Розенбаума я и не знал — да и зачем оно мне?! А вот она — знает!

— Да поем часто. В поле. Особенно когда выпьем! — радостно сказала она, с усердием отдирая рыбью голову.

— Да ты еще и поешь! — в шутку поразился я.

— Плохо, — поморщилась она, откусывая от хребта горбушку.

— Да я тоже отвратительно пою, — постарался поддержать ее я. — Только строевые песни. И только — в армии.

Она снова кивнула, принимая это к сведению. Какое-то время молча жевала рыбу — свеже вяленая на мой взгляд очень даже вкусна!

— Как-то ехала по работе, — вдруг стала рассказывать она, теребя твердую чешую окуня. — В поезде. Проводник Юра. Жила в его купе. Так было гораздо спокойнее — никто не приставал. Помогала, естественно, ему — белье складывать, стаканы по купе собирала. Все за проводницу меня принимали. Он: "В Ташкент еду, что тебе привезти?". Я, в шутку: "Дыню". "А как доставлю?". "Звони". Через неделю звонит: "Привез". "Приезжай", говорю. Приехал. Огpомаднейшая дыня! Я сама ее тащила на четвертый этаж — он не стал подниматься. И вообще, Юра такой балдежный! Говорит: "Вот задумаюсь я о жизни — так хреново! А потом подумаю — да ну и хрен с ним!"

Ира тихонько засмеялась.

— Я вообще-то в поезде на верхней полке спать боюсь. Всю ночь держусь за ручку, — добавила она.

Я кивнул, вспоминая себя, как я в глубоком дестве первый раз ехал на верхней полке — всю ночь спал плохо, все боялся упасть. Оторвал шкурку с ребрышек, кинул мусор в тарелку.

— А когда стала выходить с вещами — у всех такие шары! — радостно воскликнула Ирина, показав руками — какие конкретно были у пассажиров глаза.

Я улыбнулся ей в ответ.

Немного успокоившись от радостных воспоминаний, она белыми ровными зубками откусила от горбушки следующий кусочек, а я подумал: Интересно было бы узнать мысли пассажиров? Мол, такая вроде хорошенькая, а собой оплачивала поезд, что с миром творится?!

Доев горбушку она принялась тщательно очищать жирные ребрышки. Также тщательно их обсосала. Посмотрела на бокал вина.

— Вообще-то пиво к этому полагается, — сказала Ирина, покрутив ребрышки в воздухе.

Я развел руками.

— Ну не знал я, что ты сегодня в гости ко мне зайдешь! — театрально воскликнул я, и мне в темноте показалось, что она немного смутилась.

Я взял из тарелки наполовину разломанного окуня. Остатки горбушки трогать не стал — самое вкусное все-таки — оставил Ирине. Отломал хвост.

— У нас группа в технаре очень дружная, — вдруг стала рассказывать она, явно что-то вспомнив интересное. — Часто собирались. Как-то готовимся к курсовому. А пиво в час дня в магазин только завозят. Чешское. Я к одному: Сходи, купи на всех, а Папе — так преподавателя мы называли — скажешь, что болеешь — чтобы он отпустил. Паренек отказался. Пришлось мне самой одеваться — ведь я к тому же еще и культоpг группы — обязывает все-таки! Пpеп зашел: Южная, почему одета? — А вся группа в ответ: Да она болеет! — Утащили у меня ручки, тетради. Блин! Ну и черт с вами! Сижу как дура, ничего не делаю. Папа, наконец, мне: "Ладно, Иришка, иди домой!" И тут все мне стали передавать потихоньку трешки, пятерки. Ушла. Купила четыре ящика пива. Стою, думаю, как все это тащить? А тут Галка, подруга, прибегает. — А ты как ушла с занятия? — спросила я. — Да сказала, что твой ключ от квартиры у меня остался.