Злодеями не рождаются

Бывший наемник замолчал. Тук. Дерево стукнулось о дерево. Тут, тук. Противники кружили, хальст внимательно смотрел в глаза собеседнику. Тут, тук, тук. Четыре глаза против двух — у Ричарда не было шансов. Тук.

— Ай! — мастер клинка взвыл, получив удар в челюсть, с невероятной быстротой, — Ладно мелкий ублюдок. Марк, не все помнит из того, чтоб было при падении. Но я не только мастер клинка, я еще и бывший егерь. Пусть тот гриф и выклевал мне один глаз. Я видел, издалека, как щенок толкает своего брата в разверстый колодец. А потом лезет ему помогать. Не сразу. Он выжидал. Я не знаю, может, думал что старший сдохнет, а может ждал, пока тот точно отключится. Марк не видел, кто его толкнул. А потому был безмерно благодарен брательнику за спасение. Стал у него просто шавкой на побегушках. Ну Луи-то всегда был посильней да поумней. Это я одобряю.

— Так почему тогда ты мне это рассказываешь? — клинки несколько раз вяло столкнулись и разошлись. Гиттемшпиц сопоставлял три в одно.

— Все просто — пацан наверняка знает, что я знаю, — ухмыльнулся наемник недобро, — подрастет и придется искать новую работу. Он не такой милый, как о нем думают. Ты уж скажи своему мэтру — может нихай и дальше лежит.

— Я подумаю, — очень серьезно кивнул хальст.

В следующий момент деревянный клинок Гиттемшпица описал широкую дугу, с невероятной быстротой карлик выбил у противника оружие, и, продолжая удар, подсек здоровую ногу наемника. Тарви свалился на камни тренировочной площадки, довольно больно ударившись копчиком.

— Как?! — удивленно воскликнул мастер клинка.

— Ты неплохо машешь этой штукой, но для того, кто бился с оборотнями и вампирами, не великий враг, — пожал плечами хальст, плюнул и ушел. Коридор душ.

Холодному ихтионису наследовал черный фиратонакреш. Серые проливные дожди сменились темными массами грозовых облаков. Небеса наполнялись злом последнего месяца года. Месяца Поминовения Мертвых Кораблей. Миновал вандратакас, прогремел воинственный гетербагор, туманом рассеялся ихтионис. Год шел к завершению. И борьба охотника за монстрами против призрака своего отца тоже завершалась.

Иоганн ванн Роттенхерц в черном рединготе и плаще с пелериной, укрыв голову широкополой шляпой, легко постукивал тростью по мокрым, темным и усыпанным истлевающими листьями зимы плитам парка владений де Люмино. Нога алмарца почти исцелилась, но шаг его был тяжел и неспешен. Он шел, будто в последний бой, окруженный догнивающей жизнью. Ровные ряды кустов ограды тянулись к пришельцу мертвыми пальцами ветвей. Вдалеке шумели обнаженные воющим прикосновеньям ветра деревья, сквозь которые могильным камнем проглядывал мрамор тайных беседок. Резные узоры на мокрых плитах обратились неясной, зловещей, прерывистой мистической вязью. Черные небеса улыбались оскалом демонов, озаряемые вспышками слепящих молний и гневным рокотом громового безумия. Мальчишки-херувимчики из фонтана провожали пришельца зимнего сада взглядом полным ненависти, их миловидные лица, от освещения или же от окружения, превратились в гримасы злых стариков, затаивших для алмарца ядовитые ухмылки. В пустой фонтанной чаше завивался ветер, поддерживая детей издевательским воем.

Особняк де Люмино тоже стал выглядеть иначе, в грозовой темноте лепнина стала выглядеть уродливой коростой, язвами вздувающейся над толщей благородного камня, розовая краска в блеске высоких молний отдавала кровавым багрянцем, витражные окна сияли мертвенным огнем погребального храма. Над утесом горами нависали тяжелые, как смог черные тучи, внизу бушевало озеро Плевро, в неистовой пляске волн пытавшееся поглотить утес и жалких людишек, угнездившихся на зыбкой тверди. Вдалеке кожей утопленницы мерцало озеро Лами.

Внутренний двор встретил Иоганна скрипом голых ветвей старого дерева и тьмой затаившего дыхания дома. Четыре месяца он нес сюда лишь боль и страдание, хуже — ложную надежду. Дом был ему не рад, его обитатели — и того меньше.

Бом-м, бом-м, бом-м — медный бронзовый молоток ударяется о латунную пластину. Темный дом огласился протяжным звоном. Дверь распахивается, на пороге возникает старик-дворецкий, за эти четыре месяца он осунулся, на шее набухли дряблые жилы, нос полиловел от неудержимого пьянства. Он старается держаться ровно и прямо, как штык, но годы и радикулит тянут его к земле, как тяжелую оглоблю.

— Я вернулся, — голос ванн Роттенхерца немного дрожит. От холода? Вряд ли.

— Вы всегда возвращаетесь, добро пожаловать, мэтр, — голос дворецкого сухой и жесткий. За приветствием скрывается вопль "Изыди!"

Ветеран отступает назад, пропуская алмарца внутрь владений своих хозяев.

— На этот рад у меня все получился — Заискивает? Обещает? Убеждает сам себя Иоганн.

— В прошлый раз вы говорили то же самое. — Скрипит старик, с трудом удерживая в дряблой руке тяжелый канделябр с тускло мерцающий свечами.

Холодный и решительный взгляд ванн Роттенхерца встречается с бесцветным, почти бессмысленным взором слуги. Охотник отводит глаза первым. На руки Жака Лона ложится мокрый плащ.

Из-за плеча ступающий в чрево дома Иоганн бросает:

— Гиттемшпиц. Пусть будет на балконе второго этажа через пять минут.

Серебристая рябь над водой, красный глаз Хаса проглядывает через разрывы в черных облаках, небеса содрогаются громами. Земле остается тьма и ночной туман. На балконе холодно и мокро. Лужи на мраморе. Бокал глинтвейна исходит пряным паром, стоя на гранитных перилах. Человек и хальст сумрачно вглядываются в сокрытый горизонт. Хальсту легче — они видит в темноте.

— Что на этот раз? — сварливо интересуется Гиттемшпиц, — Палец Анрахоста? Прокладка святой Бастинры? Член Бога-воина? Пепел острова Шогон? Сколько еще мне менять за этим пацаном пеленки, кормить его бульоном через ложку, обкладывать грелками и одеялами. То, что он до сих пор не сдох — чудо.

— На этот раз, — голос патрона звучит уверенно и обреченно, — Чернила снов. Проклятые.

Остальную часть гневной тирады напарника Иоганн игнорирует.

— Ты... — следует напряженное, озлобленное молчание, — Ты рехнулся!

Возмущенный хальст плюет под ноги хозяину и в гневе удаляется с балкона. В дверях он сталкивается с Вероникой де Люмино.

— Прости, малышка, э-э, в смысле, миледи, — карлик боком, по краю стеклянной двери протискивается прочь.

Младшая дочь рода Люмино, в ночной рубашке и теплой шали ступает босыми ногами на холодный, покрытый лужами. В руке у девочки плюшевый лев, на голове плохо укрывающий от зимней непогоды батистовый чепец. Она потирает спросони глаза кулачком и решительно подходит к алмарцу, удивленно воззрившемуся на ночную гостью.

— Вы вернулись, дядя Иоганн? Вы хотите исцелить нашего Луи? — ее голос дрожит от смущения и в то же время звучит очень решительно. В глазах пляшет фраза "А я что-то знаю!"

— Да, вернулся, — кивает охотник, он чувствует себя до крайности неловко, внезапно оробев перед одиннадцатилетней девочкой, — Прошу вас, Вероника, вы ведь будущая маркиза, а может даже герцогиня, если сложится удачное замужество. Вам не пристало мочить ноги и стоять на открытом ветру, это может повредить вашей красоте.

— Мне не холодно, — внезапно улыбается девочка, озаряя лучезарной непосредственностью темный мир, улыбается, будто услышала что-то очень смешное, — А жениться надо по любви! Полюблю батрака — буду не маркиза, а батрачка. Как к ним обращаются? Ваша грязность? Ну и пусть.

"Да, у молодости много огня, что в голове, что в теле" — подумал Иоганн, зябко ежась от уколов ветра.

— Уверен, ваша матушка была бы в шоке от таких речей, и уж точно не сочла бы их правильными — "Да расчетливую кошелку просто удар бы хватил". Ванн Роттенхерц пытается приблизиться и взять девочку за руку, чтобы вывести с балкона.

Однако Вероника резко отстраняется и смело смотрит в лицо собеседника.

— Зато Луи точно на моей стороне! — она топает ножкой, поднимая облачко сияющих брызг.

— Неужели?! — алмарец понимает, что глупо ухмыляется.

Дочь дома Люмино, праправнучка кругоносца выглядит очень серьезной, даже суровой.

— Ну как же вы не поймете! Ведь он тоже кого-то любит! — выпаливает Вероника внезапно.

— Даже так? — хмыкает обезоружено Иоганн. "Шустрый пацан".

— Да! — девочка начинает тараторить, — Я видела, я сама видела — меня часто не замечают, ведь я маленькая. Он часто к ней ходил — дарил цветы. Всякие безделушки. Они даже иногда громко ругались. Он ходил мрачный, а она плакала. Как настоящие влюбленные. А я порой подглядывала, когда получалось убежать от няни. Они даже целовались! Прям, как в романе.

— О, о чем вы, Вероника? О ком? — рассказ был сбивчивый и перемежался далеким громом. Но ванн Роттенхерц скорее отказывался поверить в то, что в столь юном возрасте можно кого-то любить.

— Да Луи же! — вскричала-пискнула будущая маркиза, — И Миа! Дочь нашего лесника! Я сама видела.

Ненадолго девочка замолчала. Ее прекрасные глаза почему-то наполнились слезами, которые начали катиться маленькими серебристыми ручейками по щекам, когда она продолжила. Носик забавно сморщился, губы задрожали.

— Она плачет! С тех пор как братик заболел — каждый день плачет. — Вероника всхлипнула, — И молится! Про это мне наша служанка — Мирта рассказывала. Раве так страдают по нелюбимым? И он... Он должен к ней вернуться. Или это будет плохой роман, неправильный. Я такие в печку бросаю!

Смущение и оторопь в глазах охотника на монстров сменила глубокая задумчивость. Затем решимость. Уже не обреченная.

— Прошу вас! Дядя Иоганн! — продолжила маленькая де Люмино — Вылечите его! Пусть братик встанет! Пусть придет к ней! Пусть поцелует. И все будет хорошо! Вы же волшебник — мне Мирта говорила! Вы сможете.

— Иди спать, Вероника, — голос алмарца звучал глухо, но много сильнее, чем прежде этим вечером, он уже не смотрел на ребенка, — Утро вечера мудренее. А когда проснешься, все уже свершится. Только прошу тебя — не как в романе. В твоем возрасте нужно верить в сказки. И чудеса.

Девочка весело кивнула, утерла слезы и нос кулачком и убежала спать. Вслед за ней, в сторону комнаты своего пациента прошествовал, положив руку на карман жилета, великовозрастный собеседник будущей маркизы. Хальст, оставаясь во тьме, неподалеку от балконной двери, слышал весь диалог. По странной, пока неясной причине чуть пониже копчика, в районе пушистого хвоста, ему чудился во всем этом деле какой-то подвох. Гиттемшпиц не устремился за хозяином. Он пошел вниз, в комнаты слуг — искать Мирту.

Почти пустая, темня комната озарялась сполохами молний, после неудачного ритуала сюда вернули только самое необходимое — широкую кровать, несколько кресел, керамическую ванну, где периодически обмывали бессознательного больного.

Очередной проблеск небесного огня озарил бледного, осунувшегося, кожа да кости, Луи, с блаженным лицом лежавшего на мятых простынях и его доселе бессильного спасителя в глубоком кресле.

Иоганн ванн Роттенхерц медлил.

"Злодеями не рождаются отец. Когда-то и ты был таким же бедным, невинным ребенком. Что тебя испортило... Роскошь? Общество? Чужие грехи? Жажда знаний? Власть, развратившая душу? Вряд ли мы это узнаем. Но клянусь честью, этот ребенок не пойдет по твоим стопам"

В руках мэтр охоты на чудовищ сжимал два предмета. В правой — длинный округлый флакон вытянутой формы, в оплетке из черненого серебра. Флакон выглядел полностью черным. На самом же деле, стекло было прозрачным. Внутри маслянисто перетекали, от одного воздушного кармана к другому, следуя движению пальцев, проклятые чернила снов. Этот экстракт, наполненный сутью грез и ночных кошмаров, мог создать особый мистический эффект, называемый "Колодец душ".

"Почему я делаю это? Неужели чем-то, кому-то обязан? Мучителям церковникам? Обществу, которое всегда сторонилось меня? Честь семьи. Нет. Что все это для изгоя, запятнанного с детства одиноко нести рок чужих грехов? Я не оправдаю тебя, Гуго. Не облегчу твое посмертие, и не стану отстаивать честь рода, в который ты привел меня бастардом".

В левой руке Иоганн медленно перекатывал некрупный сосуд. Кубок кровавой луны. Не за свои цвет и форму он был так назван. Чаша из темного малахита и позеленевшей бронзы пестрела резными мистическими символами самого омерзительного смысла. Чаша, мало понятным для несведущего в этой области алмарца образом обращала в законченную форму человеческие грехи и страсти. Она, благодаря плетению нечестивого колдовства, обращала людей в вампиров, оборотней, гранд-муэртос, упырей и тысячу других, присущих выкристализированному из человеческой души злу, форм. Поневоле, или же из благодарности, они должны были стать сообщниками заговорщика, готового ввергнуть Гольвадию в новую эпоху ненависти и террора. Слугами чаши должны были становиться негодяи, мерзавцы, трусы, предатели и тираны.

"Почему ты передал ее в эту семью? Что такое ты знал отец, чего не знаю я? Возможно, когда-то в этом доме и покоилось зло. Но сейчас я не вижу его тени в обитателях особняка. Тот, с кем ты заключил договор, ненадолго пережил твой заговор. Заговор твоего имени, которое сейчас ношу и я. Ванн Роттенхерц — в Империи стало синонимом скрытого предательства. Вот она причина, смысл моих жалких потуг сделать мир лучше. Да — они продолжат резать друг-друга, насиловать, предавать, грабить и обманывать. Таковы уж люди. Некоторые из людей. Такие, апофеозом которых ты стал, мой необожаемый родитель. А я? Я делаю то, что должно, и никогда не стану одним из вас. Я совершаю все это ради себя. И ради тех немногих... невинных. Которые не заслужили смерти в когтях тварей, которых приводят в мир ваши грехи. И это мой бой, мой рок и моя борьба. И память о тебе Гуго ванн Роттенхерц, не даст мне сойти с пути"

Отец Иоганна был чернокнижником, магом и чародеем. Он владел искусством некромантии, демонологии, магии смерти и множества других скрытых искусств. Всю жизнь он вкрадчиво и целенаправленно создавал свою незримую империю тьмы, на территории Алмраской Империи и за ее пределами, он медленно и осторожно, постигая все новые аспекты зла, строил пирамиду собственного тщеславия. Мать бастарда Иоганна, влюбленная в тайного обольстителя стала еще одним кирпичиком в фундаменте, библиотекарша неблагородного происхождения исправно снабжала богатого любовника записями из столичного архива. Истории родов, запретные фолианты темных искусств, мемуары императоров и даже некоторые секретные документы много лет утекали в руки заговорщика. Гуго сумел причастить тьмой большинство членов своей семьи, и расставить их на важных, стратегических постах имперской власти. Он собрал множество запретных артефактов и сумел скрыть до срока целую армию монстров, послушную его воле. Монстров буквальных, и монстров в человеческом обличье. Однако инквизитор Магнус и церковная служба Архиепископа с ее сетью агентов и осведомителей, оказались быстрее и прозорливее зарвавшегося негодяя. Ванн Роттенхерц не стал темным властелином. Он стал пеплом. Он, его семья, армия, друзья, даже дальние родственники и просто слишком близкие сторонники. Инквизиция защищает Империю и не разменивается по мелочам. Выжили немногие. Среди них — Иоганн, спасенный малолетством и заступничеством руководства имперского архива. Он сохранил жизнь бастарда и изгоя с гнилым клеймом "ванн Роттенхерц" на судьбе. Детство провел в монастыре, где из него изгоняли малейшие признаки "скверны" и вольнодумства. Молодость в ореоле общественного презрения, порицания и стыда. Он ненавидел своего отца. И большего того ненавидел все то, в человеческой сути, что делало разумных существ беззаконным скотом. Так он выбрал свой жизненный путь. И шел по нему, не оступаясь и не сворачивая.