Барон в юбке.

Кароча был взбешен: его отряд, потеряв три десятка воинов, четверть дня не мог проникнуть в селение. Когда же они, наконец, проломив ворота наспех срубленным тараном, ворвались в деревню, то под жаждущие крови клинки степных барсов попали лишь метающиеся в дыму разгоревшегося пожара овцы. Позже им удалось еще поймать и зарубить троих стариков с луками, прикрывавших отход оставшихся защитников селения в огромную, рубленую из толстых бревен, крытую дерном, избу. Изба, в которой укрылись убегавшие, казалось, комлем вросла в отвесный склон гранитного утеса, служившего здесь заменой частокола, ограждавшего селение с трех других сторон.

Не рискуя входить в зияющий проход двери, из которого нескончаемым потоком летели стрелы, гулли издали забросали избу хворостом, политым из имевшихся в переметной суме каждого воина горшочков с земляным маслом, и подожгли ее, надеясь выкурить засевших там людей. Не смотря на дикие вопли боли и удушливый кашель, раздавшиеся, когда строение наконец запылало, никто из заживо сгорающих в ревущем пламени жителей деревни из нее так и не вышел.

Три десятка убитых нукеров за дюжину тощих овец, семь одетых в шкуры трупов да кучку догорающих углей, огороженных частоколом!!! Было от чего впасть в бешенство даже обычно спокойному, словно скала, Карочи-Мугаю ...

Отвлекая сотника от мрачного созерцания последних, агонистических, рывков бывшего проводника, позади раздался топот копыт: вернулся посланный на разведку сын Карочи, Мсагуй, со своим десятком отмороженных головорезов, которых даже видавшие виды старые ветераны набегов на Фронтиру и приморские города Мосула, называли за глаза 'бешеными'. Осадив своего аргамака в паре вершков от термитника, Мсагуй ткнул рукоятью плети трепыхающийся сверток, переброшенный через луку седла, плюнул на корчащееся в термитнике тело и слегка склонил голову:

— Отец! Все деревни пусты! Кто-то успел предупредить смердов, и они успели затеряться в чаще...

— Но у меня есть для тебя подарок, отец, — он развернул сверток, выдернув из него за густую, толщиной в руку, светло-пшеничную косу, брыкающуюся девочку лет десяти.

— Смотри, какая красотка! Держа за волосы на вытянутой руке, он протянул пленницу Кароче — Знатная наложница из нее выйдет!

Застывшее, словно маска духа смерти, лицо Карочи — Мугая, осклабилось в кривой ухмылке:

— Спасибо, сын, ты умеешь порадовать старика, она сегодня же согреет мою кошму, а затем, — он оглядел сгрудившихся вокруг с пылающими глазами воинов, за время бесславной, затянувшейся осады фронтирского замка, дико изголодавшихся по женскому телу.

— Затем я отдам ее своим верным нукерам — каждый, кто пошел в поход под моим бунчуком, имеет право на свою долю добычи! Его слова заглушил дружный боевой рев трясущих оружием степняков:

— Их-ха!!!

В запале чувств, Мсагуй, держа перед собой на вытянутой руке трепыхающуюся и беззвучно рыдающую девочку, пришпорив коня, рванул вокруг сгрудившегося в толпу отряда, дабы каждый воин смог узреть, какой цветок завтра будет разделен между храбрыми нукерами. Когда он проезжал рядом с заросшим густым кустарником краем поляны, из листвы вылетел огромный, узловатый набалдашник чудовищной дубины, одним ударом размозживший его далеко вытянутую руку...

Пальцы раздробленной в локте руки, до того мертвой хваткой вцепившиеся в соломенную косу, безвольно разжались, и девочка, тихо всхлипнув, кулем рухнула на землю. В тот же момент, практически неуловимый взглядом, второй взмах ужасной дубины снес напрочь с седла еще не осознавшего потерю руки гулля. Удар был такой силы, и нанесен с такой скоростью, что голова в шлеме — мисюрке, по которой он пришелся, просто оторвалась от тела и отлетела далеко вглубь толпы ошалевших от ужаса степняков, а под копыта ближних лошадей рухнуло обезглавленное тело...

Не дав опешившим воякам ни секунды на осознание происшедшего, на них, безмолвно, словно обретший плоть призрак, бросилось воплощение ночных кошмаров — огромное чудовище, демон леса, укутанный в шкуры, ростом вровень с головой сидящего на коне всадника.

В его лохматых лапах мелькала огромная, наводящая только одним своим видом животный ужас, дубина, временами превращавшаяся от быстрого вращения в размытый, разбрасывающий во все стороны брызги крови и сероватые комья расплескавшегося мозга, круг.

Целое мгновение было слышно лишь, как свистела, завывая в воздухе вставленными в расщепы древесины клыками дикого вепря, дубина чудовища...

... Раздался тупой удар, хруст, и тишину нарушил жалобный крик — визгливо кричала рухнувшая на землю лошадь, которой великанское оружие одним ударом переломило хребет, предварительно размозжив до луки седла сидевшего на ней всадника.

Поляна взорвалась воплями ужаса: мгновенная, кошмарная смерть второго соратника, окончательно сломила дух и без того подавленных одним ужасающим видом лесного демона степняков — уже никто и не думал о сопротивлении. Бегство, и бегство немедленное — вот единственный шанс спастись при встрече с такой нежитью.

Храбрые нукеры, воя от страха, и в безумии рубя саблями друг друга, пытаясь скорее вырваться из сгрудившейся толпы, бросились врассыпную. Тех, кому посчастливилось живыми вырваться из этой кровавой бани, до самой смерти будут преследовать ночные кошмары со звуком тупых, чавкающих ударов, глухим хрустом дробящихся костей и нечеловеческими воплями за спиной...

Спасенная вмешательством лесного духа девочка, не в силах пошевелиться от ужаса, на грани истерики смотрела вперед невидящими, расширившимися, словно блюдца, глазами. Она видела перед собой воплощение самой страшной и таинственной легенды Чертовых Шеломов — Лесного Хозяина, Гримли-Молчуна, вершившего суровый суд над осквернившими своим присутствием лес нелюдями.

В сгущающейся тени вечерних сумерек, деревья древнего леса, казалось, одобрительно кивали кронами, наблюдая за кровавой жатвой своего питомца ...

Все уже было практически окончено, когда со стороны тропы, по которой парой минут раньше на поляну выехал десяток Мсагуя, раздался топот копыт, и на заваленную трупами поляну вылетел задержавшийся в лесу самый страшный воин из десятки Бешеных — Оргой, по прозвищу Кровопийца, пугавший даже своих ближайших приятелей своей маниакальной жестокостью.

Вот и теперь он задержался, отстав от своего десятка, дабы всласть потерзать захваченную вместе с девочкой старуху.

Его никто не стал дожидаться, поскольку то, что он творил обычно со своими жертвами, способно было даже у видавших виды Бешеных надолго отбить аппетит, а у непривычных— длительный приступ рвоты.

Долю секунды Кровопийца смотрел на происходящее, после чего, направил копье на смутно, еле видимую сквозь павшую на глаза багровую пелену бешенства фигуру, возвышавшуюся посреди поляны. Со звериным ревом, вторящим обиженному крику до крови пришпоренного жеребца, Кровопийца ринулся в атаку.

За миг до того, как окровавленная дубина Лесного Хозяина, мгновенно обернувшегося навстречу новой опасности, вышибла, смахнув, словно мошку мухобойкой, атакующего гулля из седла, в защищенную лишь медвежьей шкурой широкую грудь Молчуна вонзилась черная, снабженная на конце густым пучком отрезанных женских волос, пика. Из горла Гримли вырвался первый за все прошедшее время звук — тихий, еле слышимый стон.

Из-за ветвей за происшедшим наблюдал ретировавшийся самым первым с поляны Карочи-Магой.

Трясущимися от ужаса руками, он с трудом сдерживал порывающегося броситься следом за остальными беглецами коня. Пытаясь намеренно чуть задержаться, чтобы сохранить лицо перед своими воинами, он смотрел на отчаянную атаку, предпринятую лучшим из воинов его покойного сына.

Лишь слегка пошатнувшийся от пронзившей грудь пики, демон одним взмахом дубины пришиб вяло шевелившегося на земле, врага, оглушенного ударом, злобно взревел, и, выдернув копье из своего тела, обернулся, безошибочно направив свой взгляд в сторону схоронившегося среди ветвей сотника. Мочевой пузырь старого Карочи не выдержал тяжелого, пронизывающего душу насквозь, взгляда демона — хлюпая в седле обгаженными штанами, человек, три десятка лет наводивший ужас на все имперское пограничье, вжав голову в плечи, не разбирая дороги и не пытаясь сдержать напавшую на него от ужаса икоту, унесся следом за остатками своей разгромленной сотни...

Человек же, в одиночку обративший в бегство сотню кочевников, опираясь на свою чудовищную дубину, стоял и слушал, как вдали, за стволами деревьев, исчезает грохот копыт лошади последнего из осмелившихся войти под полог Древней Пущи людолова.

Когда все стихло, он, наконец, позволил себе тихий, сипящий стон. Из уголка рта покачнувшегося лесовика веселой струйкой бежала кровь.

Утерев лицо рукавом, Гримли-Молчун с шипением отвернул край укрывавшей его широкую грудь шкуры. Шкура была вся мокрой от крови. Из рваной раны, оставленной пикой атаковавшего душегуба-кочевника, тугими толчками шла кровь. Тяжело сипя, Гримли зажал рану ладонью — пальцы вмиг окрасились красным. Еще раз обведя уже тускнеющим взглядом место побоища, а затем поднеся к глазам окровавленную ладонь, он тихо пробормотал:

— Ну, наконец-то...

И, словно подрубленный дуб, тяжело рухнул на землю.

* * *

...Наш путь сквозь дикую чащу Чертовых Шеломов временно застопорился: теперь у меня на шее висело еще и трое свалившихся, словно снег на голову, туземцев, которые, к тому же, еще и объявили меня своим сеньором.

Лан Варуш, выслушавший произнесенную по этому поводу стариком тираду, а после и мои отчаянные возражения, лишь бессильно развел руками:

— Старик прав, лан Ассил, закон един для всех: по Мокролясской правде, если вы спасли жизнь этим людям, то, следовательно, вы имеете право на виру за спасение жизни — по две серебряные гривны за каждого, которую они обязаны вам уплатить. Если же эти люди не имеют таких денег, то виру за них должен выплатить их сеньор.

Люди, спасенные вами от когтей бьорна, являются ратаями, то есть не имеют покровителя и защитника. Денег у этих бедолаг, живущих в лесу, вряд ли найдется нужная сумма, — значит, у них остается лишь два выбора: либо молить вас об отсрочке выплаты, или же идти к вам в холопы-закупы, пока не отработают и не отдадут свой долг.

В любом случае, их дальнейшая судьба зависит только от вас: вы вправе сделать этих людей своими холопами, пока они не вернут вам виру, либо вы согласитесь, что уже приняли их под свою руку в тот момент, когда подняли свой меч в защиту ратаев, просящих вас о помощи. При этом варианте получится, что вы спасали собственных людей, и виру за это вы должны уже самому себе, поскольку выполняли свой святой долг рурихма.

— Мда-а... Юриспруденция в действии, однако... Взглянув в умоляющие глаза чудесно спасенной троицы, мне не осталось ничего иного, как согласиться признать их своими вассалами.

Так я стал, ко всему прочему, как бы мне не хотелось вешать себе новый груз на шею, еще и сеньором и оберегателем троих нищих лесных проходимцев.

С тяжким вздохом, под чутким руководством лана Варуша, подсказывавшего шепотом мне на ухо слова, необходимые при данном ритуале, мне пришлось принять от этой троицы оборванцев вассальную клятву.

Глядя, в процессе этого незатейливого ритуала, на счастливые рожи моих свежеобретенных подданных, которые просто пожирали меня влюбленным взглядом, мне даже стало слегка неловко за мою черствость и непонимание значимости и важности момента.

В последствии дед Удат, Онохарко и Сивоха — именно так, как оказалось, звали моих новых вассалов — столь рьяно взялись за исполнение своих обязанностей, что меня даже начинало иногда грызть смутное чувство вины и раскаяния перед безвинно убиенным мишкой. Боясь опять стать ратаями, вновь потеряв столь чудесно обретенного господина, они старались окружить меня такими дотошными вниманием и заботой, что я просто не знал, куда от них деваться.

Дело доходило до абсурда: я еле убедил их, что в туалет их господин должен ходить без вооруженного сопровождения — уж больно это дело у меня на родине интимное — по нужде ходить... Все возражения по этому вопросу, я тут же твердой рукой пытался пресекать на корню, вызвав немое одобрение в глазах своих спутников, уже знакомых с моими повадками, и сильное недоумение в рядах своих подчиненных.

По настоятельной просьбе деда Удата, поддержанной моими спутниками, мы сделали привал на той поляне, дабы мои слуги смогли освежевать тушу бьорха и снять с него шкуру. Как оказалось, зверюга этот, бьорх, считался чуть ли не местным аналогом земного йети — настолько он был редко встречающимся. При чем он был столь опасным противником, что шкура его ценилась дороже, чем ее вес в золоте, и была самым желанным трофеем среди имперской знати.

Из рассказа словоохотливого деда выходило, что единолично одолеть бьорха за последние полсотни лет удалось, кроме меня, лишь некоему полумифическому Гримли — Молчуну, или, как его называли лесовики, — Лесному Хозяину. На вопрос заинтересовавшейся им леди Миоры, лесовики наперебой, но почему-то опасливым шепотом, стали рассказывать и вовсе сказки: дескать, росту в том великане — два человеческих, силищи у него не меряно, живет скрытно, один, посреди самой густой чащи, ни с кем не разговаривает и не знается, оттого и зовется — Молчун.

Очень суров Лесной Хозяин к нарушителям неписанных, но свято чтимых среди лесных жителей законов: за четыре года повывел (кого истребил, а кого заставил уйти в Лемцульи Горы) практически всех лихих людишек, которыми до его появления кишмя кишели леса Чертовых Шеломов. Именно эти банды беглых каторжников да валлинов и создавали вокруг хребта большую часть его мрачной славы, постоянно терроризируя редкое население пограничных с хребтом провинций и местных лесовиков-охотников.

Благодаря Гримли-Молчуну, или как все чаще в последнее время стали его называть, Лесному Стражу, поведшему единоличную войну против душегубов, разрозненные общины живущих честным трудом лесовиков получили возможность мирно торговать между собой и обмениваться излишками. Большая же часть шаставших по лесам шильников, татей и душегубов — оставила разбой, и, прибившись к крепнувшим без грабежей и террора лесным поселениям, стала промышлять более безопасным теперь для жизни ремеслом — охотой и заготовкой мяса и пушнины.

При этом Хозяин вовсе не трогал, а бывало, и здорово выручал простых людей, в основном нищих, безземельных крестьян да беглых холопов, подавшихся в леса не от хорошей жизни, зачастую ютившихся небольшими общинами среди враждебного леса в страхе и голоде.

Практически в любом из разбросанных среди необъятных лесов, убогих селений, люди могли рассказать об оставленных им в особо голодные зимы на порогах заимок мороженных звериных тушах, позволявших худо-бедно протянуть до весны.

Саму личность Лесного Хозяина окружала мрачная тайна, над которой ломало голову все небольшое население Чертовых Шеломов, но никто до сих пор так и не смог даже приблизиться к ее разгадке.

Пока дед Удат приобщал нас к перлам лесной мифологии и фольклора, споро обдирая, с помощью весьма уважительно обходившегося с ним после той некрасивой сцены, Варуша, тушу бьорха, парни, прознавшие о моем желании переодеться во что-нибудь чистое, успели сбегать в свое, расположенное где-то неподалеку, лесное логово. Этим логовом, как мы узнали в последствии, был кое-как сооруженный из веток и жердей шалаш, открытый всем ветрам, где лесовики проживали весь летний сезон. Оттуда ребята притянули полную волокушу всякого барахла, с поклоном вывалив все это к моим ногам. Я недоуменно попятился: