Песня об Оуайне Красноруком

Сердце Оуайна Лаугоха ап Томаса остановилось, полностью истратив себя.

Грифад поверил в это не сразу. Понимание того, что господин мёртв, пришло к оруженосцу лишь тогда, когда он спешился, осторожно, бережно уложил своего рыцаря на измятую траву, вынув из седла и стремян и скрестил его руки на груди — на рукояти меча, имени которого оруженосец так и не узнал... Ноша показалась совсем невесомой — будто и сам доспех сэра Оуэна превратился в призрачные латы воина ангельской рати. Приф, хрипя нутром, склонился к рыцарю, чтобы привычно коснуться нежным храпом тёплой хозяйской руки — конская маска скрежетнула о панцирь, сталь о сталь. Конь поднял голову и горестно, со слезами заржал...

...Грифаду дали это сделать. Дали позаботиться о господине. Никто не тронулся с места на этом кровавом пятачке посреди безумия грандиозной битвы, пока юный оруженосец неспешно, обстоятельно обихаживал тело своего рыцаря, короля Камру. Потом Грифад легко вскочил в седло, не коснувшись стремени. Обернулся на своих — московиты, облитые собственной кровью, судорожно переводящие дух, сжимающие липкое от крови чужой оружие — смотрели на него так, будто он был их старшим, их воеводой здесь и имел право отдавать приказы. Вытянул в сторону ордынцев руку с мечом. И первым молча бросился на врага, безжалостно шпоря свирепо и тоскливо воющего Люида...

...Кровь. Лязг. Крик. Стон. Хруст.

Без конца. Во всём мире.

Мёртвому не нужна верность?

Мёртвому не нужно вообще ничего, кроме далёкого времени Страшного Суда, где — может быть, впервые от начала времён на земле — на самом деле восторжествует Истина. Но вот живому — живому верность нужна.

Вот она — моя верность, мой рыцарь, мой король, Оуайн Лаугох ап Томас. Я стою над твоим телом и я не покину его.

А небо — небо всё равно чистое и светлое. И солнце светит на полдне.

Но только теперь Грифад почувствовал, что тоже устал. Забрало внутри — всё в склизких потёках смешанной с едкой желчью густой слюны, руки как будто были сделаны из свинца, сердце поднялось в горло и судорожно билось там, в узкой ловушке гортани, не давая прохода воздуху.

Уже недолго осталось, подумал он облегчённо. Уже совсем скоро я отдохну. Взмах — удачный, маску сорвало, лицо ордынца залилось кровью наискось, он широко разбросал руки, словно обрадовавшись старому знакомому... исчез. Но вместо него уже лез другой — тяжело дышащий, разящий своим и конским потом, тоже смертельно усталый...

...Что это?!

Что...

что это такое?!

Что это?!?!?!

...Из дубравы за Смолкой...

...что...

— О Аллаааххх... — скорей угадал по губам отшатнувшегося ордынца, чем услышал Грифад. Желтоватые глаза расширились в изумлении... непонимании... ужасе.

Молчаливая, сверкающая сталью конная волна, набирая размах, катилась от опушки. Над нею поднимались знамёна — словно прорастали из строя, как сам строй вырос из лесной тёмной сени. Впереди скакали два всадника — и...

...и один из них на скаку поднял сверкнувший меч.

Земля загудела под ударами конских копыт. "Ах-ха! Ах-ха! Ах-ха!" — молотами отдавалось куда-то в Грифада. Он мельком посмотрел, с трудом преодолев очарование обрётшей плоть баллады, на своего противника — и увидел, как тот, бешено терзая конские губы поводьями и молотя пятками в покрытые пеной бока, пытается повернуть, толкая других, тоже поворачивающих.

Потом Грифад понял, что ордынцы кричат. Кричат странно жалобно, единым визгливым и тонким воплем, кричат, стремясь уже, видимо, только к одному — вырваться на простор и скакать, скакать прочь, спасаясь от страшного воинства, которое уже накатилось вплотную, которое набрало жуткий, убийственный разбег... и сотни, тысячи беспощадных искр родились впереди всадников, зароились, метнулись вперёд, перед закрытыми металлом конскими грудями — то воины опустили копья для таранного удара.

Молча.

Грифад неловко ударил мечом по спине ордынца, всё ещё не понимая, что происходит — может быть, он уже мёртв и это... или Господь, Бог Сил, у престола которого преклоняет сейчас колени Оуайн Лаугох ап Томас, в ответ на его просьбу послал на землю легион карающих ангелов...

(...или это восстали из праха и пепла сожжённых русских городов и деревень воины прошлых веков, не сумевшие защитить свою землю тогда — и пришедших за отмщением теперь...

...Poni welwch chwi hynt y gwynt a'r glaw?

Poni welwch chwi'r deri'n ymdaraw?..)

Грифад ликующе всхлипнул и закричал, именно в этот момент поняв сердцем, что кричит — правду:

— По-бе-да-а-а-а!

Никто не понял его — единственный здесь человек, который мог бы разобрать это слово, лежал на земле за спиной мальчика и строго смотрел в небо. Но в тот же миг торжествующий крик подхватили десятки — сотни — тысячи глоток во всю ширь пропитанного кровью поля. Он прокатился, набирая силу, до дальнего края побоища и рванулся к небесам, возвещая истину.

Истину того, что у Правды — есть Сила.

А ещё через мгновение, за один удар сердца до того, как врезаться в уже явственно бегущих ордынцев, конная рать откликнулась слаженным рыком:

— Ур-ра-а... а... а...

И этот рык утонул в жутком костоломном хряске и воплях отчаянья, ужаса и боли.

Шесть тысяч кованых всадников, словно меч в недрогнувшей могучей руке, ударили в тыл и бок только что побеждавшему войску всесильного беклярибека — войску, которое почти всё, целиком, в стремлении додавить русских, влезло в жуткий тесный "мешок" между израненной, обескровленной, но всё ещё стоящей крепко московской ратью и Смолкой.

Ловушка захлопнулась. Выход из неё был только один — назад. И воспользоваться этим спасительным выходом ордынцам мешали сами же ордынцы. Почти свежий полк правой руки спешно "завязывал мешок".

И всё уже было кончено. И всё было решено.

Русские выиграли битву. Она даже не очень долго продолжалась...

* * *

Первое, что услышал и осознал Грифад — это был стон.

Стон.

Стонало всё поле. Без языков, одинаковым "аааа...", безнадёжным и жутким.

Оруженосец огляделся. Приф, оказывается, стоял совсем недалеко, и тело рыцаря, которое он охранял, лежало на траве — не заваленным трупами и не потоптанным копытами и ногами. Но вокруг, сколько хватало глаз, лежали трупы и шевелились раненые. Группы воинов и одиночки куда-то ехали и шли (или брели...) пешком тут и там. Останавливались, нагибались, помогали кому-то подниматься, кого-то вели или даже несли... Вдали несколько спешившихся бояр поднимали зачем-то какую-то срубленную берёзу, вокруг них стояли ещё несколько русичей... Вдали было видно, как во весь окоём клубится пыль — там бежали от беспощадных русских мечей и не могли убежать всё ещё более многочисленные, но уже ни к чему не способные, кроме слепого бегства, остатки мамаева войска. Сам Мамай с несколькими ближними людьми скрылся уже давно, едва понял, что сражение решается не в его пользу. Грифад не знал об этом — иначе плюнул бы презрительно, и этот мальчишеский плевок был бы лучшей эпитафией на надгробном камне всесильного беклярибека. Видно было, как много людей спешит через поле, через трупы, мимо раненых — казалось, сонмы муравьёв деловито бегут туда, где оставался на разграбление победителям лагерь ордынцев. "Богачества там, небось, — вспомнилось Грифаду. — Вот бы... пару лошадок купил бы, коровку вторую... эххх... Ну, дай бог, дай бог..."

Бог дал. Мальчику вдруг остро захотелось, чтобы тот ополченец, которого он потерял из виду в самом начале боя, остался жив и был бы сейчас среди этих спешащих за добычей фигурок.

А ему... ему ничего не надо. Он отказался бы даже от своей доли строк в торжественной балладе (а будет, непременно будет такая!) — лишь бы сейчас, как в сказке, Оуайн Лаугох ап Томас поднялся с пропитанной кровью земли, снял бы шлем, огляделся бы вокруг, потёр лицо узкой сильной ладонью и вздохнул. И жил бы. И пусть бы даже снова пил.

Но никто не услышит просьбы оруженосца. Никто не поменяет его славу на жизнь последнего короля Уэльса.

Приф подошёл к Грифаду и ткнулся мордой ему в плечо. Фыркнул. Тяжело вздохнул. Мальчик, не глядя, погладил нежный конский храп под изогнутой надгубной пластиной маски, пошёл следом за рыцарским конём туда, где лежал господин и опустился возле него на колени. Сегодня, уже скоро, он, Грифад апМереддид, расседлает коней, и оботрёт их, и искупает... а его рыцарь уже не увидит этого. Кони живы. Он — нет.

Несправедливо, Господи.

Грифад вздохнул, поднял забрало рыцаря и хотел прочесть молитву — но губы зашевелились иначе...

— Poni welwch chwi hynt y gwynt a'r glaw?

Poni welwch chwi'r deri'n ymdaraw?

Это странным образом больше подходило бледному, спокойному, полному неистребимой гордости лицу короля Камру.

Подошедшие Куно фонРойенталь и Гильом деРийе го не прерывали. Ведь никто не понимал здесь этого языка.

Теперь уже — совсем никто, кроме него. Грифада апМередидда.

— Так вот кто он был, — печально сказал Куно фонРойенталь, нагнувшись и чуть касаясь пальцами изрубленного, избитого щита. Длинные светлые волосы, пропитанные и склеенные высохшим потом, казались сейчас тёмными на худых щеках и высоком лбу баварца, стоявшего рядом с телом рыцаря и коленопреклонённым оруженосцем. — Я слышал, во Франции о нём не раз спрашивал сам Коротышка... (1.)

1.Бертран дюГеклен, коннетабль Франции и один из немногих на самом деле талантливых полководцев-французов времён Столетней Войны.

— А мы оскорбляли его недоверием... — покачал головой (лицо слева было залито подсохшей уже кровью) Гильом деРийе. — Воистину, справедлив лишь Господь. Вот кто он был...

Юный оруженосец Грифад апМередидд гордо поднял голову и сказал — так, словно представлял могущественного короля великой земли, славного подвигами и мудростью:

— Да, то был Оуайн Лаугох ап Томас, мой господин и наставник, — глаза мальчика, полные непролитых слёз, были полны и преклонения, и восторга... — Он умер так, как умер, и я жалею лишь о том, что он не успел посвятить меня в рыцари, как обещал. Только смерть пересилила его клятву.

— Это поправимая беда, — ответил Куно фонРойенталь — и медленно вынул из ножен выщербленный, еле-еле очищенный от крови меч, тем же движением подняв его в небо — так знакомо... Грифад апМередидд растерянно моргнул, когда меч опустился на его плечо, прикрытое помятым оплечьем.

Второй раз за день. Один день понадобился Грифаду, чтобы пройти путь, на который у большинства уходит немало лет. "Может, я и правда герой?" — простодушно подумал он, но мысль не радовала, вообще не рождала никакого отклика в душе. Он опустил голову, снова и снова вглядываясь в спокойное лицо мёртвого рыцаря, запоминая его — ведь память скоро будет единственным, что останется в этом мире от Оуайна Лаугоха ап Томаса.

Рыцарь Грифад апМередидд из Мередиддов поднялся на ноги, лязгнув сталью. И взглянул на стоящих вокруг людей — их оказалось много, очень много и все они стояли недвижно и смотрели молча.

— Теперь ты не оруженосец — ты стал рыцарем, — сказал фонРойенталь. — Хочешь ли ты повторить свой вызов, брошенный мне и благородному Гильому недавно?

— Нет, — покачал головой мальчик. — И если ты, рыцарь Куно, решишь, что я струсил, то знай — мне это всё равно.

ФонРойенталь задумчиво кивнул. И спросил:

— Не откажешь ли мне в чести, доблестный рыцарь — быть моим спутником? Я возвращаюсь в Баварию и мне бы хотелось, чтобы рядом ехал такой отважный боец, как ты.

— Я бы хотел немного подумать, рыцарь Куно, — спокойно ответил Грифад. Баварец склонил голову в знак согласия. — Вы, двое, — кивнул мальчик двум стоявшим ближе прочих ополченцам и помедлил, собирая как-то вдруг сразу рассыпавшиеся слова русской речи. — Возьмите коней, сделайте из плаща носилки и везите отважного сэр... короля Камру Оуайна Лаугоха ап Томаса, моего наставника и старшего друга, следом за мной.

— Сладим, боярин, — готовно сказал один из них. — Слышь-ка, друг-то твой от меня копьё отвел — в миг последний подгадал, не он бы — сидеть бы мне на копье, вот как! Сладим в лучшем виде!

Второй подтвердил слова товарища истовыми кивками.

Грифад чуть наклонил голову в ответ, повернулся, ловя поводья обоих коней — и пошёл прочь. Сам ещё пока не очень понимая — куда, зачем... Он опомнился, лишь когда услышал странно знакомое пение — из прошлой жизни, минувшей десятки лет назад, но врезавшееся в память...

— А в тяжёлый час, что придёт —

Не падём под чёрным дождём...

Встанем мы к плечу плечом

Со щитом и острым мечом!

Он остановился, обернувшись. Мимо него медленно шла группа воинов — в окровавленных доспехах, несущие раненых и помогающие идти тем, кто был ранен полегче, они шагали мерно и уверенно, как шли ещё недавно — так это было не полвека назад?! но почему всё так изменилось?! — в бой. Над их головами колыхались в тёплом ветре стяги — и Грифад увидел тот, синий с золотым львом. Измятый, порванный, окровавленный, стяг гордо вздымался над победителями — и юный рыцарь склонил голову, отдавая почесть...

...да Конопля же, вспомнилось сразу и непонятно с чего. Вот куда я иду. Есть странный человек по прозвищу Конопля, есть шатёр сэра Оуэна, и шатёр этот ждёт меня у реки, и я войду туда, как входил весь последний год.

Только сэра Оуэна там не будет.

Не будет...

...Конопля сидел у повозки — точно так, как рыцарь и оруженосец оставили его. Грифаду почудилось, будто он и не двигался все эти часы, но шатёр был поставлен... а потом он увидел свежую повязку, попятнанную бурым, на правом плече у Конопли, и ещё одну — поперёк головы, с ярким алым мазком на месте правого уха.

А рядом лежала богатая восточная сабля. И возле гордо поглядывающего по сторонам мула паслись два неказистых, но крепеньких конька.

— Язык на ухо разменял за землю Русскую, — сказал Конопля обычным своим тоном, как всегда лениво поднимаясь на ноги. — А где ж...

И не стал договаривать. Сунул руку к голове — снять шапку, которой не было. Понурился. Прошептал:

— Поплакать бы. Хороший был человек.

— Ты не знаешь, кто он был, — с трудом выговорил Грифад. Конопля повторил — странно-упрямо:

— Хороший человек. Чего ещё знать-то?

Грифад оглянулся. Носилки было видно ещё далеко — на фоне клонящегося к закату (уже?! куда делся весь день?!) подёрнутого дымкой огромного солнца. Он передал поводья конец Конопле, стал вылезать из доспехов, только теперь явственно ощутив, как жутко избит.

— Поедешь со мной в Баварию слугой? — спросил Грифад спокойным, ровным тоном, хотя готов был закричать от самой постыдной и глупой физической боли. — У меня нет денег — платить тебе, но не всегда же так будет. А голодным ты и сейчас не останешься.

— В Баварию?.. — Конопля словно бы задумался. Поцеловал по очереди в храпы под маски Прифа (тот не отстранился даже) и Льюида. Потом решительно тряхнул головой: — Не. Не поеду. Языкам не учён и учиться не хочу. А без языка — кому я там нужен? Похожу здесь, покуда свои свой не вырвут... А, ты ж погоди, боярин, сейчас-ка...