Как обычно, началось всё с Пьеро. С ним вообще были проблемы. Похоже, диета из айса, крекеров, соевых батончиков и газировки, которой он придерживался в последнее время, начала-таки сказываться. Тяпнутый чудил, и чудил всё затейливее.

Первые симптомчики имели место ночью — точнее, под утро. У Пьеро случился плохой приход, он метался на кровати и кричал: 'Котинька! Котинька! Не ходи! Не верь! Она обманная! Котинька, не ходи туда!' — и тому подобную чепуху. В конце концов он заорал непонятное 'Хик Родос!!!' — после чего упал с кровати, покатился по полу, забился в угол за портьеру. И там, за портьерою, проблямудел окончательно и бесповоротно.

Арлекин таких сцен уже насмотрелся. Так что он просто вздохнул, укутался до ушей в одеяло, перевернулся на другой бок и заснул. Сквозь сон он слышал, как Пьеро ползает на четвереньках по комнате, читает гадкие стихи и тихонько всхлипывает, ударяясь в темноте о мебель.

Проснувшись, Арле обнаружил на стене номера выведенную кровью надпись: 'Голова это нога которая разучилась ходить'. Автора афоризма в номере не было. В конце концов Арлекин нашёл его в коридоре под шифоньером. Пьеро, каким-то чудом забившийся в узкую щель, пускал слюни и тихо повторял — 'итить... итить... итить...' Пришлось звать на помощь дежурную по этажу. Она пришла — молодая смешливая няша, подрабатывающая в гостинице, чтобы оплатить обучение на филфаке — с двумя медведями, которые подняли шифоньер и извлекли оттуда забуянившего постояльца. Тот — окровавленный, бессмысленный, тщедушный — не сопротивлялся и даже полез целовать медведям ноги, лепеча, что он только что постиг смысл страдания, который состоит в очищении от неврозов, и что всем и прямо сейчас необходимо немедленно пострадать. Тут из него попёрло эмополе, да такое, что медведи уронили шифоньер и заревели в голос, перебудив постоялиц в ближних номерах. Дежурная, в свою очередь, горестно обоссалась, потом обильно прослезилась, назвала Пьеро 'бедненьким' и уволокла к себе. Арлекин вздохнул с облегчением. Поняша была мягкосердечно-податлива, чем все окружающие беззастенчиво и пользовались. Арле только надеялся, что она не будет пытаться няшить Пьерика. Ничем хорошим это кончиться не могло.

Однако ж после утренних треволнений дела пошли веселее. Карабас, внезапно добрый, позвал всех разумных и вменяемых членов команды — то есть Напсибыпытретеня и Арле — в свой номер на ранний ланч. Такое единение с коллективом он себе позволял нечасто и всегда со смыслом. Арлекин это знал и шёл к шефу со смешанными чувствами, ожидая то ли пиздеца, то ли какого-нибудь нежданного счастья.

Случилось второе. Бар Раббас, с наслаждением уплетая репу, маринованную в меду — к этому поняшьему лакомству раввин успел пристраститься, — сообщил, что выступлений в ближайшее время не будет. По каковой причине он намерен и сам хорошенько отдохнуть, и команде дать роздых. Во всяком случае — на сегодня-завтра. Если кому-то для отдыха и развлечений нужны средства, он готов ими снабдить. Разумеется, в пределах разумного.

Напсибыпытретень оживился и сообщил, что в таком случае он намерен немедленно отобедать в 'Сахарной косточке'. Это было элитное заведение при отеле, вообще-то предназначенное для домашних любимцев — от котегов до пекинесов. Арлекин считал, что есть из той же миски, откуда хомячит безмозглый электорат — западло. Напси, напротив того, на жизнь смотрел кинически и интересовался исключительно содержимым миски. В 'Косточке' кормили отменно. Проблема была в заоблачных ценах: ни одна косточка там не стоила дешевле соверена. С точки зрения Арлекина, это выходило за пределы разумного, да и вообще за всякие пределы. Однако Карабас без звука вытащил из-под стола тяжёленький мешочек и отдал его пёсику. Который даже не поблагодарил его — во всяком случае, вслух.

У маленького педрилки были свои планы. Давеча у него образовался новый дружок-поняш — молодой знойный пидорюга с идеальным эякулятором. От одной только мысли о нём Арлекишкина жопка начинала призывно ныть. Увы, юнец был хоть и молодой, но уже избалованный, чтобы не сказать испорченный. Во всяком случае, в ответ на очередные приставания он довольно откровенно сказал, что бабы вообще-то платят за каждую случку и что любовь без интереса — напрасно потраченная спущёнка. Арлекин, однако, страстно нуждался в ласке. Поэтому он тоже попросил бабла и получил такой же мешочек. Правда, вместе с косым взглядом исподлобья. Но предрассудки шефа в данный момент его волновали меньше всего. Он сгрёб денежки за пазуху, сказал спасидо и поспешил на конюшню — любить и быть любимым.

По дороге он позволил себе немножко покумекать, с чего это шеф так расщедрился. Несмотря на всю свою бездуховность и душевную гнильцу, педрилка был смекалист. К тому же общение с местными его кой-чему научило. Поэтому, пораскинув мозгами, он понял дело так, что Верховная Обаятельница рассчиталась-таки за спецобслуживание. Судя по довольной роже раввина, расчёт был более чем щедрым. Причины щедрости тоже были более-менее ясны. Их Грациозность не могла вознаградить Карабаса бар Раббаса и его присных знаками чести, даже самыми ничтожными. Увы, протокол в таких случаях требовал публичности, воздаяния почестей и прочего в том же духе — что было совершенно исключено по многим причинам. Начиная с того, что появление Карабаса во Дворце Приёмов вызвало бы панику — и кончая тем, что Верховная была совершенно не заинтересована, чтобы мысли её ближайшего окружения стали тораборцам известны. Поэтому Мимими предпочла откупиться. Благо, было чем. К тому же куча золота как бы намекала, что дружить с разноцветными лошадками перспективно и небезвыгодно.

Размышления Арле были грубо прерваны, когда он пересекал улицу Драконьих Лапок. В голову его постучался Карабас и отправил в съестную лавку за провизией — шефу, видите ли, срочно понадобились крекеры, содовая и крынка поняшьих сливок.

Делать было нечего. Арлекин свернул с Лапок на Абрикосовую, потом на Виноградную и на тенистой Шарикоподшипнической улице обрёл искомое — съестную лавку пожилой добродушной поняши-тридцатки. Вообще-то она звалась Бонифацией Прострацией Кризалис бон Аппетит, но все называли её просто Бон-Бон. Она как раз раздаивалась, так что молочко было парным, из-под вымечка. Арле выпил два стакана, а потом взял крынку сливок и полкило домашних тянучек из поняшьей сгущёнки — для себя и для того парня. Мальчишка любил сладенькое.

В прекрасном расположении духа, нагруженный пакетами, он вернулся в 'Хентай', вошёл через заднюю калитку — и наткнулся на Пьеро.

Удивительного в том не было ничего. Поэт в последнее время повадился ходить, как он выражался, к лошадушкам — ну то есть к тягловым першеронам и потаскунчикам, тусующимся на заднем дворе в ожидании хозяек. Он о чём-то с ними разговаривал, гладил их, читал стихи, иногда целовал: видать, полюбилась ему их простота. Вот и сейчас он стоял, облокотившись о необъятный зад солового першерона, и что-то тихонько декламировал, ковыряясь в носу артистически тонким пальцем.

Подойдя поближе, Арлекин услышал:

— Пахнут кони не розами... я сейчас расскажу вам о том... расскажу я о том... вам скажу я о том... — тут он вытянул из носа длинную, блестящую на солнце козюльку и умолк, любуясь добычей.

Арлекину бы пройти мимо. Но какой-то бес толкнул его подобраться поближе и Пьерошку как-нибудь неожиданно ущучить.

— Пахнут кони неврозами! — подобрал наконец рифму Пьерило. — И дрожащим от них животом... где залупа зассатая... расцвела у коня на конце! Пахнет очень пиздато и пот на конском лице! — с этими словами он неожиданно обнял першерона за шею и звонко чмокнул в премоляры. Коняка недоумённо фыркнул.

Педрилка тихонько подкрадывался, прикидывая, дать ли Пьерику щелбана, поджопника или пинка. Остановился на пинке: руки были заняты снедью.

— Я открыл смысл страдания, — бормотал обдолбыш, поглаживая коню плечо. — Оно для очищения... от неврозиков... Мы все мучиться должны... неврозики выкончать... И ты должен... Ты помучайся, а потом на двор поди, да писюлькой о заборчик потрись... До занозушек, до кровянушек трись, чтоб брызнуло, чтоб вышло семечко... и такое тебе выйдет облегченьице, будто самая Дочка-Матерь ручкой своей яхонтовой потешила...

Арлекин подкрался ещё ближе. Острый нос его правого сапожка смотрел точно в копчик Пьеро.

Он уже перенёс тяжесть на левую сторону и занёс ногу для пинчища, когда Пьероша, снова сместившись к конячьей жопе, ухватил жеребца за слегка высунувшийся — видимо, от любопытства — хер и потянул на себя. Конь, недовольный таким вторжением в его интимное пространство, резко дёрнулся и случайно толкнул Арлекина. Тот не удержался, упал на одно колено и уронил пакет с крекерами. Пакет опрокинулся, крекеры посыпались в грязь. Першерон обернулся, учуял запах и тут же залез мордой во вкусняшки.

— Дефня скобейдая! — заорал Арле, пытаясь вырвать пакет.

Тем временем Пьеро присел под конский живот, снова взялся за жеребячье хозяйство, ласково сказал 'залу-у-упушка' и засунул палец в дырку для ссанья. Конь резко взбрыкнул, его заднее копыто обрушилось Арлекину на ногу. Ступню вдавило в землю, боль стрельнула чуть не до бедра. Арлекин с визгом выдернул ногу и уронил крынку со сливками.

Крынка полетела в грязь, белая жидкость плеснула на ноги Пьеро. Тот пал на колени и, схватив крынку обеими руками, принялся жадно пить из неё.

— Тупой ты хуила, нарик еба ный... — ругался Арлекин, прыгая вокруг Пьеро на одной ножке.

— Малафеечка... лошадкина конча... вкусняшка... — стенал Пьеро, судорожно глотая сливки и проливая половину. — Хочу стать странником, — он опрокинул крынку и принялся возить руками, размазывая сливки по земле. — Уйду в леса, на поиски смысла кончи...

Коняка тем временем подъел все крекеры и схрумкал остатки вместе с пакетом.

— Да блядь же мне пиздец! — простонал несчастный Арлекин, до которого только что дошло, что разгневанный Карабас, не дождавшись еды, сделает из него самого повидло.

Тут у него в голове загромыхал утробный хохот — Карабас, похоже, видел всю сценку чьими-то глазами и веселился.

— Дуй обратно, — отсмеявшись, телепатически распорядился бар Раббас. — Крекеров не надо, я передумал. Хлеба белого возьми, сегодняшней выпечки. Если будет хала — отлично, бери две. Сливок тоже не надо. Мяса килограммов пять, только не трефного. И водки две бутылки захвати. Нет, четыре. Пошёл!

Усталый и грязный педрилка поплёлся обратно, недоумевая, с чего это вдруг Карабасу захотелось мясца. Злость он сорвал на Пьеро, угостив его на прощание основательнейшим пинком в почку. Пьеро взвыл так страшно, что першерон отпрянул и треснулся крупом о забор.

По дороге Арлекин — уже не такой весёлый, как в прошлый раз — встретил Напси. Тот шествовал в направлении, известном не ему одному: он был с дамой. То есть с длинной таксой, кою он сладострастно обнюхивал за ушком правым глазным рыльцем. На спине у гульливого пёсика сидел маленький бэтмен-поводырь. Денежный мешочек в зубах убедительно позвякивал. В общем, Напсибыпытретень никоим образом не производил впечатление несчастного инвалида. Арлекина он не заметил — ну или сделал вид, что не заметил. Педрилка-то знал, что Напси, когда надо, чует своими рыльцами не хуже, чем другие очезрят.

Вообще, подумал Арлекин, провожая парочку неласковым взглядом, ушастый собак как-то очень уж быстро прижился и втёрся в доверие. В том числе к шефу. Тот, конечно, прозревал пёсика насквозь. Но, похоже, его всё устраивало. Так что Карабас позволял ему проводить с ним вечера и даже спать под своей кроватью. Зато Напси носил Карабасу в зубах тапочки, вылизывал руки после еды и играл ему на банджо. Сей талант вкачала ему в мозг мать-калуша, вместе с ещё несколькими странными — и, чесгря, совершенно бесполезными — умениями. Например, Напси неоднократно похвалялся, что умеет настраивать ульмотрон, совершать намаз и мучмарить фонку. Что это всё такое и зачем оно нужно, пёсик не знал. Бар Раббас, судя по всему, был об этих вещах осведомлён лучше: он как-то заметил, что на войне хороший ульмотронщик сто ит взвода долбоботов. Над намазом Карабас просто посмеялся. А вот по поводу фонки — встревожился, стал расспрашивать пёсика про какое-то 'учкарное сопление' и ещё что-то, совсем непонятное. Удовлетворительных ответов не получил — но с этого момента стал относиться к Напси с некоторым дополнительным уважением.

За всеми этими размышлениями ноги сами привели Арлекина в лавку Бон-Бон. Та удивилась, но Арле объяснил своё появление начальскими капризами. Добрая поняша предложила дикую осетрину и поросячье филе. Педрилка закупился тем и другим, взял ещё и водки — и, довольный, отправился в гостиницу, рассчитывая на заслуженную похвалу и последующую свободу.

На сей раз он обнаружил Пьеро в номере шефа. Странным образом он производил впечатление вменяемого. Он что-то негромко втолковывал Карабасу, а тот его внимательно слушал. И, судя по выражению лица, не только слушал, но и просматривал собеседнику голову.

— Даже если так, мы ничего сделать не можем, — заключил Карабас, когда Арлекин вошёл с пакетами. — Давай разбирай, сейчас я повариху позову, — сказал он Арле. — Только мясо сначала вытащи, я его кошеровать буду... Так, а это что? — он встревоженно принюхался.

— Свинина парная, — брякнул Арлекин. — И осетры.

Через пару минут он сидел на полу с куском сырого мяса во рту. Не подчиняющиеся ему челюсти медленно пережёвывали сырятину. Правая рука время от времени поднималась и давала своему владельцу по роже. Левая упорно лезла ему же в задницу.

— Шлимазл, — цедил сквозь зубы Карабас, пытаясь сократить мышцы левой руки жертвы ещё сильнее, — скобейда дефолтная, недоносок ебанический. Я сколько раз тебе говорил — никогда не бери свинину! Никогда! Сколько можно напоминать, что я еврей! Свинина — трефа, ло кошер, символ антисемитизма! Ты зачем её мне принёс, гусь лапчатый? Да ты ещё и перепончатый! — правая рука нанесла последний удар и бессильно повисла.

— Но шеф! — Арлекину было больно, обидно, и особенно обидно было то, что всё это происходило на глазах у Пьеро. — Осетрина же ещё есть?

— Знают все, что осетрина — это рыбная свинина! Гоям нравится она, а для нас запрещена! — выдал Карабас.

Арлекин только рот разинул: доселе он не замечал за своим шефом склонности к стихосложению. Видимо, общение с Пьериком дурно влияло на рассудок.

— Ладно, чего уж теперь-то, — сказал Карабас несколько более миролюбиво. — Руку из жопы вынь. Пойди в лавку и купи нормальной телятины. Козлятины можешь взять. Но не свинину и не конину! И вообще: принесёшь опять какой-нибудь не той херни — ноги в рот засуну.