Две фигурки спешили по ровному, как ковер, берегу вдоль широкой ленты реки, обрамленной солнечно-желтой песчаной полосой: одна плотная, массивная, другая — много ниже и тоньше, бегущая за ним изо всех сил, спотыкаясь и не падая лишь потому, что ее крепко держали за руку.
Во рту вдруг пересохло, противно и тонко стукнуло в висках, а рука невольно потянулась к плечу, за арбалетом...
— Теперь не уйдет, — удовлетворенно заметил Штайнмар, и Курт согласно кивнул:
— Да. Мы снова у вас в долгу. Если выживу и встретимся снова — надеюсь, я смогу расплатиться за это.
— Что там говорила ваша спутница? — раздраженно откликнулся фельдхауптманн. — Что вы справитесь, если Господу будет угодно? Так вот, Господу явно было угодно, чтобы я не смог уйти и вернулся. Не тратьте время на пререкания, майстер Гессе, на сей раз вы от меня не избавитесь, и в гробу я видал ваши политические резоны, ясно?.. Вперед, — безапелляционно скомандовал Штайнмар и, не оборачиваясь, побежал вниз с холма.
Нессель сорвалась с места тоже, не задержавшись ни на миг и даже не взглянув на Курта; тихо ругнувшись, он устремился следом, вынимая арбалет на ходу и уже мысленно видя труп неуемного молодого отца, проваленные переговоры, развалины крепостей, дымящиеся деревни, и луга, заваленные телами, с имперским гербом и без...
Ближе к подножию холма Штайнмар свернул в сторону, не выходя на открытое пространство, а побежав под прикрытием подлеска. Фигуры людей на берегу отсюда были различимы четко, лишь временами их заграждали слишком густой куст или группка деревьев, но уже через пару шагов их было видно снова — все ближе и ближе с каждой минутой.
Ближе и ближе...
Уже почти рядом, уже можно было бы различить лица, не будь преследователи позади...
Ближе...
Уже стало видно, что на руках Каспара и впрямь вырезаны знаки, какие именно — различить еще было нельзя, но это явно не было царапинами, оставшимися от ветвей: четкие ровные линии от острия ножа...
Ближе...
Уже можно увидеть, как взметаются фонтанчики песчаной смеси под ногами двух людей там, где трава поредела и пожухла под солнцем...
Ближе...
Уже можно различить детали одежды, увидеть, что у ребенка порван рукав рубашки, можно увидеть массивный кистень за поясом у человека, что его вел...
Уже можно узнать его самого. Узнать легко и тотчас. Спустя столько лет и тысячи лиц — так просто, сразу, с первого взгляда признать того самого человека сперва в едва видимой, смазанной фигурке вдали, а теперь — вот так, со спины... Узнать эти движения, широкий шаг, каждый жест, поворот головы, вспомнить голос — как вдруг оказалось, въевшийся в память намертво, вплоть до малейшей интонации...
— Альта!..
Это прозвучало, как крик — едва слышно обороненное слово, почти шепот, неведомо как пробившийся сквозь звук собственного и чужого дыхания, сквозь шум шагов, сквозь гул мыслей. Слово ударило, как пощечина, отрезвив, встряхнув, как встряхивают за шкирку щенка, с самозабвенным лаем рванувшего к добыче — к чужаку, забредшему на хозяйский двор, и на мгновение словно сместилось что-то внутри и в окружающем мире, дав увидеть со стороны себя самого. Увидеть, услышать, разложить на части и строго окрикнуть себя, одернуть, приказав отбросить все — внезапную ожесточенную радость, и темный, холодный, как зимняя ночь, гнев, зашевелившиеся в душе змеиным клубком, когда память с готовностью подбросила запах гари, хрустящий теплый уголь под ногами, пепельных бабочек в воздухе и почерневшее обезображенное тело на полу у лестницы...
Отбросить всё.
Этого не изменить.
Ничего не изменить. Ничего не вернуть.
Praeterita deсisa[136].
Мертвых не оживить.
То, что там, впереди — в настоящем. Не в памяти, не в мыслях, в реальности.
Альта почти бежала за размашисто шагающим Каспаром, крепко держащим ее за руку; лица девочки видно не было, но Курт не сомневался в том, что на нем застыла болезненная гримаса — Каспар и впрямь двигался как-то странно, неестественно, рывками, как старое колесо, дергая девочку при каждом шаге. Казалось, он порывается взлететь и пытается как следует разбежаться перед тем, как оттолкнуться от земли...
— Сможете снять его отсюда? — на ходу спросил Штайнмар.
— Нет! — не дав Курту ответить, испуганной кошкой прошипела Нессель, на миг даже задержав шаг. — Можно попасть в Альту!
— Не поручусь за себя, — подтвердил Курт, оставив на потом шевелящуюся где-то в глубине, на грани души и рассудка, холодную, как пиявка, и такую же скользкую мысль.
Выстрелить было можно. Если остановиться, перевести дыхание... Хватило бы пары секунд; в лагере Хауэра доводилось делать и не такое. Девять попаданий в мишень из десяти после десятка кругов вокруг корпуса, и не торопливым шагом, как сейчас, а бегом, в кольчуге и с грузом, а не налегке, как сегодня — это был стабильный результат; лучше бывало, хуже — нет. Попытаться было бы можно, но... Да, остается один шанс неудачи на девять шансов успеха, и этой вероятности никак нельзя позволить сделаться явью, но — только ли в этом дело?
Информация. Много, невероятно много информации, уйма фактов, которых никогда больше не представится шанса получить, немыслимая масса сведений, что заключается в нем, в этом человеке, которого отделяет чуть более дюжины шагов. Информация, которая так и останется неузнанной, если сейчас пустить болт ему в спину — открытую и так хорошо различимую...
Ускориться, минута бега, несколько шагов в сторону, на открытое пространство — и бить по ногам, не опасаясь, что болт повстречает на пути помеху, а глаз неверно оценит расстояние. Тогда и промах не будет стоить так дорого.
Курт пригнулся под низко свисающей веткой и прибавил шагу, перейдя на бег, повернул налево, обогнав Штайнмара, и в несколько рывков преодолел редкий кустарник, проскользнув меж ветвей и молясь о том, чтобы под ногами не захрустел не видный в густой траве валежник. Каспар и Альта на три мгновения скрылись из виду, загражденные листвой; на песчано-травяную полосу берега Курт вылетел, вскинув арбалет наизготовку, и замер, остановившись так резко, что, кажется, воздух ударил по лицу, точно каменная стена, перед которой не успел сбавить ход вовремя.
Где-то за спиной зашуршали ветви, что-то хрустнуло, топнули башмаки, послышался растерянный возглас, больше похожий на осиплый, свистящий вздох смертельно раненого, и воцарилась тишина.
Глава 39
Каспар был здесь — стоял лицом к преследователям в нескольких шагах впереди, совершенно не запыхавшийся и в то же время распаленный, будто боевой конь после яростной стычки, горячей, но короткой, такой короткой, что кипящая кровь все еще бурлит и требует драки, требует действия, движения, боя и крови. Кровь была — засохшая на ветру, потемневшая, кровь на штанах, на коже рук, на лице, покрывая его неровной полустершейся коркой; кровь была чужая и своя — из уже подзатянувшихся порезов, складывающих собою руны. Порезы явно были нанесены недавно, скорее всего — сразу после убийства охотника, но уже начали затягиваться, словно миновало не меньше пары дней.
Альту он прижимал к себе одной рукой; светловолосая стриженая девочка в мальчишеской одежде, худая, как цапля, казалась рядом с массивным чародеем щепкой, которую легко можно было сломать двумя пальцами, не приложив даже малейшего усилия. К шее под острым подбородком прижался, как нож, наконечник стрелы, что держал Каспар во второй руке — прижался плотно, но осторожно, не царапая кожу.
— Это стрела Вотана, — произнес Каспар, и голос его был таким же, как и весь он — нарочито сдержанным и даже, казалось, невозмутимым, но вместе с тем каким-то исступленным, как рвущийся с привязи волк. — Ей достаточно царапины, чтобы после тянуть из пореза жизнь, пока не выпьет до дна. Выстрели в меня — и я упаду. Возможно, моя рука просто разожмется, и я уроню стрелу. Возможно — судорога согнет руку так, что я чиркну по коже. Вопрос в том, готов ли ты проверить свою удачу, поставив на кон жизнь своей дочери.
Курт не ответил и арбалета не опустил, продолжая держать человека напротив на прицеле, ощущая нетерпеливый зуд в пальцах; если спустить тетиву сейчас, погоня многих лет будет окончена, решится сразу масса проблем... Но и еще больше — приобретется.
— Стареешь, — заметил Курт ровно, пытаясь следить сразу и за лицом противника, и за его рукой со стрелой. — Прежде ты себе таких дешевых кунштюков не позволял. Нервишки шалят? Похоже, ты перестарался, всё откладывая нашу встречу.
— Тянешь время, пытаясь принять решение? — серьезно отозвался Каспар и еле заметно шевельнул пальцами, удерживающими стрелу: — Я могу помочь. Отсечь все нити. Освободить. Признайся, ты почувствовал облегчение, увидев горящий дом в Бамберге. Выбор, которого ты не должен был делать, мысли, которые тебя не должны были преследовать, привязь, которой у тебя не должно было быть — вот что сгорело тогда. Помнишь, что я сказал в Ульме? Это я тебя сделал. Начиная с того дня в Таннендорфе и продолжая каждым годом твоей службы.
— Благодарствую, — подчеркнуто дружелюбно согласился Курт. — Но дальше я уж как-нибудь сам, если не возражаешь. В чем дело, в конце концов? Ты хотел встречи? Вот она. Или гложет обида, что не ты мне ее назначил, а я сам тебя нашел, да еще и в неудачный момент? Ну, извини. Накладочка вышла.
— Брось арбалет наземь, — велел Каспар, чуть повысив голос. — И подальше.
— ...после чего ты ее убьешь в расчете на то, что я взбешусь, потеряю голову и бездумно ринусь в драку. Не. Не пойдет. Давай наоборот: ты уберешь эту ядовитую дрянь от ее горла, отдашь девочку матери, а я, так и быть, с тобой подерусь. Мне, в общем, тоже интересно посмотреть, что из этого получится на сей раз.
— Тебе не интересно, — возразил Каспар, и его губ впервые коснулась улыбка — стылая, нелюдская и вместе с тем какая-то настолько отечески-одобрительная, что Курта чуть не передернуло. — Тебе это никогда не было интересно. Поэтому знаю: отпущу ее — и тут же получу болт в колено; даже не в голову, потому что тебе нужно то, что в этой голове. Меня это не устраивает. Снова повторю то, что было сказано в Ульме: я готов проиграть. Но не так.
— Похоже, мы в безвыходной ситуации, — заметил Курт с показным сожалением, и улыбка противника стала шире и ледянее.
— Не думаю, — проговорил он с расстановкой и вдруг коротко хохотнул: — Инквизитор... Знаешь, в чем разница между нами? Ты человек, веришь в человека и служишь человеку. И этого человека никогда нет, когда он нужен...
— Прежде, чем ты затянешь очередную патетическую песнь о Боге и богах, — оборвал Курт, — отвечу, что у тебя дела тоже не очень. Ты человек, веришь в удравших ангелов и служишь неудачникам.
— Инквизитор, — повторил Каспар, лишь улыбнувшись еще шире, отчего где-то в спине зашевелился мерзкий холодок неясного предчувствия. — Что еще есть в твоем арсенале, кроме заученных слов? Ты лишь пытаешься надавить на мои слабости, считая, что знаешь их, а я — говорю правду. Его здесь нет. И не будет. Ты будешь истекать кровью, твои близкие будут умирать рядом с тобой, но он не придет. Никто не придет. Так закончится мир, не начавшись толком. Так начнется другой мир!
Последнюю фразу Каспар выкрикнул в полный голос — торжествующе, победно, и на миг почудилось — что-то изменилось в этом лице, что-то неведомое и чуждое проступило в человеческих чертах... Чуждое и знакомое, как будто уже давным-давно виденное и отчего-то никак не забытое...
И на миг почудилось — что-то изменилось в этом мире, что-то неведомое и чуждое заклубилось в воздухе вокруг...
На миг почудилось, что за плечом человека со стрелой древнего бога в руке проступила фигура — невнятная, призрачная, но, кажется, с каждым мгновением все более плотная и различимая...
Дева.
Она возникла вдруг, сразу, не соткалась из этой дымки, а будто вынырнула из нее, возникши позади Каспара. Рослая, вровень с ним, крепкая и плотная, будто гладкий камень; и разглядеть было можно каждый мускул, похожий на прочный канат — ни клочка одежды на ней не было, лишь голову скрывал тусклого золота островерхий шлем с личиной, повторяющей каждую черту лица, но сплошной, без прорезей для глаз или рта. Волосы, янтарные, точно пшеничное поле под ярким солнцем, заплетенные в несколько кос, ниспадали змеями...
— Господь Иисус... — сдавленно пробормотал Штайнмар позади, и Курт едва не вздрогнул — он уже успел забыть о фельдхауптманне...
— В этом и разница, инквизитор Курт Гессе, служитель бога-человека! — уже с откровенным смехом выпалил Каспар; лицо его перекосилось, точно от боли, но глаза сияли экстазом, а голос становился все громче, плотнее. — Твоего бога нет здесь, а потом и не будет вовсе — его позабудут, как забывают всех людей! Тебя — забудут. Мир, за который ты бьешься, ничего не стоит, и в первую очередь — не стоит памяти. Мой мир — это память, память через века, до скончания веков! Я сражаюсь за память! За душу мира! За моей спиной — поколения! За моим плечом — дитя битвы!
— Ты будешь биться.
Какой-то ненастоящий, металлический голос девы, исходящий из-под личины был невыразителен и холоден; медленно поднялась рука, направив указующий перст на Курта, и голос повторил:
— Ты будешь биться.
— Он будет! — провозгласил Каспар упоенно. — О, как он будет биться за свой мир, за свое будущее! Как никогда и ни с кем!
Рука у детской шеи мелко задрожала, и острие наконечника едва не задело кожу; палец Курта на спуске напрягся, готовясь сжаться, потому что стрелять, похоже, все-таки придется — наудачу...
— Ты говорила — это нельзя... — вдруг пробормотала Альта.
Девочка смотрела за его плечо, туда, где стояла Нессель; смотрела растерянно и испуганно, почти умоляюще, будто мать потребовала что-то сделать, что-то невероятное, что-то непостижимое, чего делать было нельзя...
— Можно! — рявкнула ведьма повелительно. — Ну!
Пальцы Каспара, держащие стрелу, напряглись и, кажется, отсюда было видно, как белеет от нажима кожа там, где она соприкасалась с древком.
Альта зажмурилась, и ее лицо искривилось, словно ей в руки бросили набитый железной рудой мешок, повелев удержать во что бы то ни стало. Сжав кулаки и втянув плечи, Альта завизжала...
Палец Курта на спуске сжался, тетива арбалета распрямилась, послав болт вперед, и в голове даже, кажется, успело промелькнуть что-то вроде молитвы.
Визг Альты был истошным, оглушительным, так, что на миг заложило уши, и оттого не было слышно, как вскрикнул Каспар, лишь по судорожно распахнутому рту угадалось — он закричал, прежде чем, конвульсивно раскинув руки в стороны, немыслимо выгнуться назад, удерживаясь на ногах только страшным усилием. Болт, выпущенный Куртом, прошел на какой-то волос над его плечом, не задев, и пронесся через грудь стоящей за плечом чародея девы, словно сквозь ничто...
Внезапно личина лопнула со стеклянным звоном и разлетелась, обнажив ее лицо — вытянутый череп с провалами глаз. Косы вскинулись за спиною, точно подхваченные порывом ветра, расплетаясь, распадаясь на локоны; локоны взвились, янтарь на глазах темнел, обращаясь густой черной дымкой, и тело девы тоже будто рассыпалось, распалось, закрутившись темным вихрем...
