Чепай

Перед глазами встала душная влажная темнота. В углу термен-камеры безразлично подмигивала из-за плотной сетки небольшая лампочка. Натужно гудели вентиляторы.

— Ааа! — лейтенант Харитонов проверещал в коридорах подстреленным зайцем. Вопль отчётливо удалялся. Приглушённый лязг крышки люка — и паника на борту закончилась. Вместе с паникёрами.

— Женя! — отчаянно крикнул учитель. -Фёдор Дмитриевич!

— Я тут, — душную тьму боевого поста в несколько мучительных проблесков сменили две тёмные фигуры на фоне безразличного вечернего неба. Обе держали оружие наизготовку. — Возможны некоторая тряска, временные неудобства и досрочная гибель экипажа.

* * *

Целую вечность назад, утром, Вашей Покорной довелось повидать, как боевой колосс перекатывается лёжа. Правда, снаружи и с безопасного расстояния. В собственном исполнении этот затейливый номер ощущался куда... занятнее.

Судя по визгам Ксении и приглушённой ругани — для всего экипажа без исключения.

Бить кувалдой с колен в сторону приближающегося француза оказалось ещё неудобнее. К счастью, его экипаж предпочёл не рисковать — и сближаться без прикрытия не стал. Удар копьём от его спутника последовал незамедлительно — и всё так же пришёлся на щит. Опора на кувалду, рывок, и "Чапаев" тяжеловесно поднялся. Следы на земле от этой возни остались такие, что хватило бы пару грузовиков похоронить.

Француз и норвежец продолжали свои перемещения, неуклонно и медленно.

Зря они дали нам подняться.

По динамике "Чапаев" на рывке успешно выигрывал даже у сравнительно лёгкого француза. Тот просто не смог отшатнуться на той же скорости, на какой в его сторону двинулась вся наша многотонная махина.

Тычок в голову перехваченной чуть ли не под основание кувалдой, удар корпусом о корпус, подножка — и теперь на землю обрушился уже француз. Обрушился тяжеловесно, неторопливо и с очередным фонтаном огня в нашу сторону.

Второй раз тот же фокус не сработал. Пылающая жижа бестолково расплескалась по щиту. При всём его боевом опыте, француз безнадёжно проигрывал нам по массе — и просто не мог достойно сопротивляться.

Имей Ваша Покорная чуть больше опыта, где-то здесь он бы и закончился. Но именно боевого опыта здесь и не хватило.

Фатальный недостаток!

Бешеная круговерть буровой головки достала "Чапаева" на замахе. Удар пришёлся в сочленение руки с плечом — и Вашей Покорной словно раскалённый прут воткнули. Туда же

Кувалда обрушилась наземь. Рука бессильно повисла. Всё тело дёргало мучительной болью. Из разошедшихся щелей брони хлестали струи пара. Собственного тела у Вашей Покорной больше не осталось — только содрогающаяся в механических конвульсиях исполинская груда истерзанного болью металла. Не получалось даже выскочить обратно, в спасительный мрак термен-камеры.

— Женя! — отчаянно выкрикнула Ксения. — Внизу! Прикрой их!

Понять, о чём она, получилось не сразу. Француз неторопливо поднимался. Его тяжелобронированный спутник ждал. Нападать без поддержки даже на беспомощную цель вроде нас его экипажу не хотелось.

Жаль, что у нас аналогичной роскоши не предвиделось. Вдвоём, а лучше бы втроём или вчетвером на одного, желательно в спину и ночью — моё понимание честного боя. Семейка хорошему научила, зря, что ли, предки столько лет в ыйбёнах с японцами провоевали. Только вот по этой схеме честным бой получался отнюдь не для нас.

На первый взгляд.

Полуторку на распаханной вознёй боевых колоссов дороге проглядела не только Ваша Покорная. Крошечная, не сильно больше городского микроавтобуса, грузовая машинка с полным кузовом ящиков самого предосудительного вида шустро проскочила между ног "Чапаева" и устремилась дальше — к так и не успевшему полностью встать "Седану".

Тот снова попытался харкнуть огнём — но даже искалеченный "Чапаев" успел поднять щит. В огненном плевке "Седана" грузовик утонул бы полностью, но с нашей помощью в его сторону не пролилось и капли.

Полуторка с разгону взлетела на покатую ступню французского колосса, уткнулась капотом в подъём бронированной голени, и окуталась паром разбитого вдребезги радиатора. Знакомая уже человеческая фигура боком выскочила из смятой кабины и бросилась прочь от грузовичка.

В следующее мгновение тот взорвался.

Француз упал.

Сустав его стопы, наверное, мог выдержать многое. Держал же он как-то вес остального колосса. Но добрых полтонны взрывчатки превратили его в раздробленные обломки.

Жаль, эффект оказался куда скромнее желаемого. И вовсе не потому, что Харитонов плохо старался — яйца у экипажа "Седана" оказались настолько же стальные. Понятия не имею, чего это стоило его пилоту, но колосс шустро подался назад с опорой на руки и целую ногу. Не очень быстро — но куда быстрее, чем получилось бы двигаться вслед за ним у полупарализованной чудовищной болью Вашей Покорной.

Толстяк "Оглаф" шустро занял позицию между нами — и дал повреждённому французу уцепиться за какую-то деталь у себя на корпусе. С опорой на целого защитника скорость передвижения двух махин прочь от "Чапаева" заметно увеличилась.

— Они уходят! — глухо, как сквозь вату, донёсся вопль Ксении. — Смотрите, они же уходят!

Осталось только подобрать оставленную на земле кувалду. Здоровой рукой, конечно. Правая так и продолжала выбрасывать струйки пара, да и ощущалась, мягко говоря, не лучшим образом — словно бур никуда и не делся, и так и вгрызался глубже и глубже под броню, в уязвимую серую плоть.

— Мы же победили! Мы им всем... — бурные восторги Ксении оборвались так же внезапно, как и начались.

Похоже, всё-таки не всем. Вдоль железки машина за машиной появилась целая колонна бронетехники — и буквально на глазах стала разворачиваться в боевые порядки.

За две махины они, разумеется, не поехали.

Незачем.

Вспышки огня казались едва заметными искорками — но трассы десятков стволов упрямо шли нам за спину. К мосту.

Ну...

Щит покачнулся в здоровой руке.

— Будет вам мост, засранцы, — чтобы не сорваться на жалобный писк, слова приходилось цедить через стиснутые зубы. — И колбаса будет, и сало, и коржики...

Боевой колосс послушно шагнул вперёд.

— Нет! — отчаянный крик Арона Моисеевича оборвал это движение на полушаге. — Женя! Мост! Оба поезда на той стороне! Уводите машину!

Действительно. За время нашей бестолковой возни, ремонтные команды сумели как-то залатать железку — и перетащить оба состава.

Ну... Большую их часть.

От брошенного посреди моста вагона за поездами бежали пёстрой толпой его невезучие пассажиры. На дороге за ними остался пёстрый след брошенных тюков и узлов. Чуть в стороне уже занималась огнём полуторка с разбитой огнём зениткой на прицепе. Вторая скакала на шпалах рядом с толпой беженцев.

Ближние к нам пролёты моста, один за другим, встали дыбом и сползли в реку в облаке цементной пыли. Мгновением позже за ними отправился брошенный на рельсах вагон. Каждый новый взрыв следовал, едва лишь беженцы преодолевали очередной пролёт моста.

— Чао, засранцы, — больше хриплое карканье, чем слова, но противники могли только провожать нас беспомощными взглядами.

Кажется, это и называют технической победой.

Кажется.

* * *

Преследовать нас так и не собрались. Гонять на чужую территорию в одиночку тяжеловесный колосс противника не собирался. Лёгкая же бронетехника, при всех её несерьёзных размерах, плавать всё-таки не умела. Ни гробоподобные полугусеничники, ни, тем более, угловатые танки-недоростки.

Только вот контроль над мостом его защитники всё равно потеряли. Десятки пулемётов и несколько малокалиберных пушек загнали всех их в окопы. Загнали с гарантией. Те могли только вяло огрызаться, хотя сдаваться легко отнюдь не собирались.

Наверняка ждали, что в темноте к ним особо не полезут, а утром подойдёт какое-никакое подкрепление. Хотелось верить, что именно так всё для них и получится.

Что же до нас...

— Фёдор Дмитриевич! — отчаянный вопль Ксении пробился даже через пелену фантомной боли в повреждённой руке боевого колосса. — Фёдор Дмитриевич!

Романенко потерял сознание.

Понятия не имею, как он вообще ухитрился протянуть целые сутки, да ещё и активно командовать нашей ходячей развалиной. При его ранениях наверняка даже просто безболезненно дышать не получалось. Не удивительно, что наша эквилибристика его доконала.

— Уходим за поездами, — в отсутствие формального командира никакого иного выбора у Вашей Покорной больше не оставалось. — В городе ему помогут. Ксения, закрепи тело, чтобы не болталось на привязи. Так хорошо, как получится. Будем надеяться, сильно хуже не станет.

Пионерка что-то неразборчиво пискнула в ответ и отправилась работать. Учитель хранил подавленное молчание. Колосс устало и размеренно двигался вслед за поездами. Перед глазами постепенно темнело.

Очень хотелось верить, что это не более чем вечерние сумерки.

Пустые надежды!

Колосс начал спотыкаться. Что хуже всего — на ровной земле. В руке, при каждом резком толчке, отдавалась тошнотной волной долгая тупая боль.

— Знаете, — после третьего раза терпение, наконец, закончилось. — Я, кажется, всё.

Колосс замер.

Два неверных шага к двери термен-камеры, попытка одной рукой открутить запорное колесо, и сил на то, чтобы пройти дальше пары шагов по тускло освещённому коридору просто не осталось.

— Женя! — растерянная Ксения появилась в коридоре.

— Сможешь, хоть как-нибудь? — очень хотелось верить, что гамма неповторимых ощущений этого вечера на лице Вашей Покорной в полутьме незаметна. Меньше всего сейчас требовалось напугать ещё и Ксению.

— Да, я могу! — бодро начала Ксения и растеряно добавила, — только медленно и плохо.

— Доведи нас в город как сможешь, и всё, — на виду пионерки не хотелось даже пытаться встать. — Подвигов никто сейчас не требует. Просто сделай, что надо, и свободна.

— Хорошо! — Ксения решительно направилась к термен-камере. Глухо чмокнул резиновый уплотнитель двери. Колосс нерешительно содрогнулся.

Насчёт своих талантов пилота, к сожалению, Ксения ни капли не врала. Первые шаги колосса оказались медленными и нерешительными. Равновесие школьница держала как после коробки портвейна.

Руку дёргало каждый раз, когда она совершала особо валкий шаг. Фантомная боль от повреждений и утренний осколок тарелки вместе породили совершенно незабываемый букет ощущений — и тот вовсе не собирался куда-то уходить даже снаружи термен-камеры.

Оставалась надежда, что Арон Моисеевич поможет с этим что-то сделать — но слабая. Пустому креслу в пультовой с широкими привязными ремнями веры осталось несколько больше.

Застёгиваться одной рукой оказалось на удивление дискомфортно. Кто бы ни проектировал "Чапаева", о такой науке как эргономика здесь даже не слышали. Однозначно. Каждое движение отдавалось мучительной болью.

— А что, болеутоляющее на борту есть? — чтобы не шипеть сквозь зубы, требовалось прикладывать сознательные усилия. — Соглашусь даже на ложку кокаина.

Так себе шутка, ну да чего уж там.

— Простите, — учитель принял вопрос за чистую монету, — Но бортовая аптечка на единицах запаса первой категории штатно просто отсутствует. И потом, кокаин в её состав ни в одном из вариантов не входит, вы что! Только морфий. Но его тоже нет.

Приехали.

Если у кого-то атрофировалось чувство юмора — край уже рядом.

— Я, наверное, тогда в обмороке полежу, — усилия по фиксации в кресле успешно съели последние остатки любых сил Вашей Покорной — что моральных, что физических. — До города. Хорошо?

Ответ учителя, если он и был, услышать могли разве что стенки.

* * *

С пробуждением тоже как-то не заладилось. Нет хуже вещи на свете, чем просыпаться от жары в тесной постели с посторонним человеком под боком. Смотря каким человеком, разумеется, но в данном случае — однозначно не с тем, с кем бы хотелось.

Ваша Покорная балансировала в шатком равновесии на краю двухэтажной армейской койки. Если бы не опоры под второй матрас, этажом выше, пробуждение случилось бы куда раньше — об пол. Большую часть узкой постели занимала Ксения. Нижнего белья малолетка не имела — за ненадобностью, и на вид состояла преимущественно из локтей, коленок и рёбер с минимумом хоть сколько-то заметных выпуклостей.

При всех моих неоднозначных отношениях с женщинами, противоестественная тяга к педофилии в списке пороков Вашей Покорной не значилась. Из кровати пришлось буквально выскакивать — на довольно грязный деревянный пол.

В окно безразлично светило яркое летнее солнце. Последние мечты о затянувшемся пьяном кошмаре исчезли без следа. Общий казённый вид небольшой, только пару двухэтажных коек впихнуть, комнатёнки наглядно свидетельствовал, что Ваша Покорная очнулась там же, где и засыпала — чёрт знает где!

Под ноги угодили открытые летние сандалии.

Надо же! Кто-то всё-таки проявил заботу! Ну, хоть какую-то. Ремешки с металлической пряжкой делали их более-менее безразмерными — так что даже к не самым маленьким ногам Вашей Покорной сандалии подошли как родные. Хотя насчёт того, для какого пола их первоначально делали, вопросы оставались. Представить себе женщину, способную добровольно пойти куда-то на люди в этом... изделии у меня просто не получалось.

Армейская форменная юбка до колен и рубашка-переросток эмоции вызвали примерно те же самые — хотя юбку явно подбирали куда тщательнее, а гимнастёрка настолько пикантно жала в груди, что в иных обстоятельствах могла бы смотреться вполне прилично. Если убить вечер с иголкой в руках на то, чтобы перешить её по-человечески, разумеется.

Но это потом. Сначала же...

Тоскливый звук с кровати заставил остановиться на полдороге к двери.

— Ма... — Ксения металась во сне. — Мама...

Ну, это мне вот ещё за что, а?

— Тш-ш-ш, — от прикосновения к голове Ксения вздрогнула, но так до конца и не проснулась. — Рано ещё. Спи. В школу сегодня можно не ходить.

Как ни странно, подействовало. Через минуту ни попытка встать, ни осторожные шаги к двери, уже не вызвали никакой реакции. Негромкий скрип плохо смазанных петель — тоже.

Коридор встретил тишиной и пустотой. Самодельные плакаты на стенах что-то неразборчиво повествовали о боевой и физической подготовке. Заполняли их от руки, и на завитушках не экономили.

Казарма вообще оказалась не такой уж и большой. Не иначе, приберегали для особых гостей — вроде нас. Или для местного командного состава — коридор выходил к достаточно большому залу с настоящим, пусть и слегка обшарпанным, пианино, парой обветшавших, но вычурных диванов и не менее монументальным, на средних размеров оргию хватит, столом. Из углов языческими идолами глазели обязательные гипсовые бюсты Ленина и Сталина. По стенам длиной вереницей тянулись портреты. Сколько-то уверенно получилось опознать разве что Будённого — по усам и Маркса с Энгельсом — по окладистым гномьим бородам лопатой.

Столь же монументальные, от пола до потолка, часы с маятником в застеклённой лакированной коробке безразлично свидетельствовали, что на дворе что-то около десяти утра.