Песочные часы с кукушкой

— Да, — не сдавался Жак. — Это только если он перестанет кидаться в море. Зачем он это сделал? Он же логичен до мозга костей... который, то есть мозг, вчера вполне мог вылететь из его башки, и тогда Адам вообще никакой пользы бы не принес. У него должна была быть веская причина. Почему он спрыгнул?

— А вот у него мы и спросим, только кофе допьем. — Ответил Яков.

— Что, уже очнулся? Быстро он...

Шварц чуть приподнял брови, как бы отдавая должное крепкому молодому организму, поднялся, снял фартук и очки. Поманил за собой Жака.

Комната Адама находилась также на втором этаже, однако, в отличие от спальни Жака, которую тот украсил египетскими вазами, коврами и подушками вперемешку с мозаикой весьма фривольного содержания, и личных комнат Якова, в интерьере которых сдержанность сочеталась с вопиющим беспорядком в обрамлении звериных шкур на полу, обставлена была скромно, словно келья монаха. Жесткая деревянная кровать, письменный стол, стул и шкаф с книгами. Адам полулежал на подушках, взбитых у изголовья, с видом потерянным и сонным — но бодрствовал. Увидев, что к нему вошел хозяин, приподнялся, силясь встать.

— Лежи, лежи. — Настойчиво сказал Яков, присел на край кровати и для верности упер ладонь в грудь секретаря. — Ты еще слишком слаб.

Жак стал у подножия кровати, и принялся нетерпеливо крутить медный шар на ее спинке.

— Как себя чувствуешь? — ласково спросил Шварц юношу.

— Гораздо лучше, спасибо.

— Ты в рубашке родился, Адам. — Продолжая говорить так же успокаивающе, заботливо, Шварц осматривал молодого человека. Пощупал пульс, оттянул веко и всмотрелся в зрачок. — Если бы не Жак, который тебя из воды вытащил...

— Я очень благодарен, сеньор Мозетти, — официально поблагодарил Жака юноша. — Я плохо помню, что было после того, как я... упал...

— Но что было ДО того, ты хорошо помнишь? — Не сдержался Жак. Яков глянул на него неодобрительно.

— Да. — Ответил Адам.

— Тогда, если тебя это не затруднит, расскажи нам, почему ты прыгнул? — Вмешался Шварц. — Мы с Жаком теряемся в догадках... С тобой хорошо обращались, ты приносил пользу... так в чем же дело?

— В смысле жизни. — Тихо ответил Адам. — Я понял, что мне незачем жить.

— Cazzo testone, — не сдержавшись, выплюнул Жак, и заработал тяжелый, многообещающий взгляд от патрона. — Молчу...

— Расскажи подробнее. Как ты пришел к такому выводу? — Голос Якова, в отличие от взгляда, был легким, обволакивающим. Адам прикрыл глаза, сосредотачиваясь, потом сказал:

— У каждого живого существа на земле есть какая-то высшая цель, предназначение. Так мне сказала мисс Дж... мисс Кромби. Я почитал книги великих философов, они считали так же. Я задумался о том, какая цель есть у меня, какой смысл в моей жизни. Имею ли я какое-то значение? Важен ли я для мира? Что станется с ним, если меня не будет?

— Ты имеешь... кхм, ценность для нас, Адам. Тебе приготовлена особая роль — разве этого мало? Более того, только ты один можешь сыграть эту роль. Она может быть твоей целью.

— Нет, не может. — Покачал головой Адам. — Если бы я менялся в стремлении достичь своей цели, совершенствовался, и сам хотел... но я пригоден для нее лишь в силу того, кем я являюсь, как вещь в себе, понимаете? То есть, я как бы уже достиг цели, добрался до конечной точки, а, значит, дальнейшее существование для меня было бессмысленным. А раз так, то и существование жизни без смысла должно было окончиться.

— Cavolo! Madonna mia... Слыхал я об идиотах, видел парочку невообразимых кретинов, но такого... — снова не выдержал Жак, стукнул кулаком по кровати и отошел к окну. — Продолжайте, продолжайте, я штору прикушу, чтобы не было искушения вмешаться...

— Разберись со своими искушениями, — тихо сказал Яков и снова повернулся к молодому человеку. — Адам, я понял твою мысль. И она очень близка к истине, только вот кое-чего ты не учел. Видишь ли, если вещество... и существо, или идея, или совершенный предмет — если они уже достигли точки, в которой являются идеальным воплощением самих себя, это еще не конец. Для того, чтобы добраться до своей цели, а, значит, конца существования, они должны сделать то, для чего предназначены. Произвести действие, такое же совершенное, как и они сами.

— Но... вы мне ничего не говорили о действии... — растерянно Адам покосился на Жака, между бровей пролегла складка скорбного непонимания. — Я просто жил, читал, отвечал на письма, занимался бухгалтерскими книгами, ходил по поручениям...

— Да-да, Адам, я понял. Это была моя ошибка, и я прошу за нее у тебя прощения. Я не открыл тебе самую последнюю, главную цель, для которой ты предназначен. Думаю, теперь всем нам стало ясно, к чему может привести умолчание, и поэтому я расскажу тебе все. Но ты должен обещать мне, что до той поры, как совершишь мною задуманное, не будешь пытаться окончить свою жизнь... и никому не скажешь о нашей цели, договорились? Даже... мисс Кромби. Особенно ей.

— Обещаю. — Адам серьезно посмотрел на хозяина, потом перевел взгляд на Жака.

— А... сеньор Мозетти тоже стремится к этой цели?

— Сеньор стремится надеть теплые тапочки, — мрачно буркнул Жак. — У него замерзли ноги.

И вышел из комнаты. Он знал, в чем состоит великая цель Якова, и даже от мысли о ней его бросало в дрожь. И, спроси кто у него, была ли это дрожь восторга или же ужаса, он не смог бы ответить с определенностью.

Визит девятый

С утра Клюев встречался с рабочими своей фабрики. Или, лучше сказать, мастерами — потому что рабочий класс часового производства представлял собой людей опытных, высокой квалификации. Ценились они выше, зарплату получали не маленькую, и условия труда у них были на зависть многим. 'Это вам не грязный, шумный завод, где рабочий получает пять копеек и крутит ручку пресса день деньской', — говаривал Карл Поликарпович журналистам еще дома, в Империи. И впрямь, тонкая работа, точные механизмы, миниатюрные детали... Ни пылинки в цеху, тишина и порядок. Фабрика Клюева занималась настенными, напольными и карманными часами, механическими игрушками, производила небольшое количество барометров и музыкальных шкатулок — словом, все, что требовало мелкой механики, пружинок и шестеренок. Собрались в столовой — чистой, опрятной: вышитые скатерки на столах и занавесочки, цветы в вазах и мягкие стулья. Повариха разнесла чай и сырники, щедро политые сметаной. Карл Поликарпович обсудил потребность в расширении цеха по производству 'Скиллы' — заказы сыпались на голову, как спелые яблоки урожайной осенью. Мастера выслушали наказы Клюева, покивали и согласились, мол, раз нужда есть, переквалифицируемся. Ни споров, ни революций — отчасти оттого, что Карл Поликарпович о людях своих заботился и обращался всегда вежливо, как говорится — 'имел подход'. Но и поперек своего решения, если уж принял его, никого не пущал, не без того.

Старший мастер, Николай Христофорович Царев, достав записи их папки жесткой бумаги, изложил Клюеву свои соображения. Старшим он был вовсе не по возрасту — ему едва минуло тридцать два, но даже старики признавали, что умен и опытен он не по годам, руки у него золотые, и есть в нем смекалка особого, часовщического рода: умение прозревать механизмы вовнутрь, и в уме, еще до того, как они собраны. Лицо у него было скуластое, глаза с прищуром, чистый татарин, если б не густые пшеничные усы.

— Понадобится время, Карл Поликарпович, — сказал мастер, — и матерьялы на перестройку цехов, но это вы и без меня понимаете. Еще люди нужны, но чужаков звать не хотелось бы.

Клюев кивнул: разумно подмечено. Он и сам был бы против.

— Я вот что думаю — выписать из Империи знающих парней, кто на фабрике вашего батюшки работает. Но тут, конечно, необходима ваша помощь, Влад Поликарповичу письмо написать. Мои братья оба у него работают, светлые головы. Список я составил, все наши, родственники или ученики.

Клюев снова молча поддержал предложение Царева, склонив голову.

— Ну и напоследок, уж не знаю, не уверен, говорить ли вам... приходили к нам давеча на фабрику...

Мужчины стали переглядываться, то ли с беспокойством, то ли со стыдом. Карл Поликарпович насупился — мастера что-то от него скрывают? Или... неужто конкуренты переманивать приходили?

— Агитировали, — коротко сказал Николай Христофорович, и неодобрительно поджал губы. — Вступайте, говорили, в рабочую партию.

— Социал-демократическую? — Тяжело вздохнул Клюев.

Мастер подглядел в записи.

— Да, Карл Поликарпович. Социал... эту самую.

— И как только на Остров пролезли... — Посетовал фабрикант, но внутренне успокоился, не так страшна новость оказалась. Конкуренты были бы хуже.

— У них, сказали, съезд в Лондоне был, — прошамкал Бугорский, можно сказать, патриарх часового дела: он при отце Клюева уже был мастером. Видел он сейчас плохо, даже очки не помогали, но удивительно обращался с механизмами на ощупь. Бывало, что при обточке кто-то из молодых пропускал такую мелочь, что и в лупу не разглядишь, а Бугорский повертит в сухих пальцах шестеренку, и укажет на неровность. Старик продолжил, и на лице у него было написано почти детское недоумение: — Говорили, надо нам скинуть каких-то эксплуататоров. А где ж их тута взять? Я им так и сказал — все эксплуатиции в Африке.

— Экспедиции, — поправил кто-то из младших мастеров, но на него зашикали.

— Правильно вы мне сказали, — одобрил Клюев. — Доложу, куда надо. Вот поналезла всякая шелупонь, что противники прогресса, что эти... Ну, если это все...

— Так это, Карл Поликарпович... — старший мастер кашлянул смущенно. — Они на воротах фабрики свою эмблему — шестерню намалевали.

— Оттерли?

— Не смогли. Краска въедливая дюже оказалась. Но ничего... — Николай усмехнулся. — Мы поверх часовые стрелки подрисовали и подписали — 'Фабрика Клюева'.

Мастера засмеялись, Карл Поликарпович тоже.

— Вот же ж, художники... — Клюев довольно оглядел шутников. — Полиции сообщу, ребятки. Ну, за работу.

В час дня пришел наладчик из компании Белла, установить телефон. Изобретение было лишь сравнительно ново, в крупных городах уже вовсю пользовались этими полезными приборами. На Острове же с телефонами дело обстояло туго. Связать острова Силли с материком — это было из разряда сказки, хотя, по слухам, обсуждали возможность соединения телефона с радио для таких случаев. Сам остров Св. Марии был слишком мал, чтобы протягивать тут телефонные кабели — практически до любого места можно было добраться на паромобиле или же велосипеде за час, не больше. Однако компания Белла совершила нестандартный ход, который ожидаемо поднял ее престиж — предложила Совету поставить аппараты бесплатно в каждом доме, на каждом заводе Острова. От такого Совет отказываться не стал. Недостаток у телефона был только один — уж очень он был непривычный, на вкус многих. Вот и Карл Поликарпович, хоть и имел опыт пользования аппаратом, когда жил в Санкт-Петербурге, стыдно признаться, все еще подходил к машинке с неким пиететом. А супруга его, Настасья Львовна, и вовсе отказывалась снимать трубку, когда раздавался трезвон на весь дом.

На два часа у Клюева был записан брадобрей — он приходил прямо к нему в рабочий кабинет, который запирали на время 'экзекуции', как называл бритье Карл Поликарпович. Вечером предстояло первое для Клюева заседание Совета, и фабрикант готовился к нему со всей тщательностью. Внешний вид само собой, но и предметно, по науке, он с новейшими новостями ознакомился. Ударить в грязь лицом ему не хотелось, а еще больше — подвести Якова, который за него поручился, как за 'дальновидного промышленника'.

Карл Поликарпович сноровисто влил молоко в чай, не пролив ни капли, и обратился к соседу, утонувшему в кресле голландцу с большими бакенбардами, Ван Мееру:

— Вуд ю лайк сом ти?

— No. — Коротко ответил тот, лишая Клюева возможности попрактиковаться в языке. Впрочем, одну фразу, приличествующему данному случаю, Карл Поликарпович вспомнил:

— Аз ю виш.

Он, еще четверо членов Совета и какие-то неясного ранга люди расположились в курительной комнате Дворца Науки, где вот уже три года заседал Совет и рассматривались вопросы полезности того или иного изобретения. Название 'Дворец' сильно льстило трехэтажному особняку в георгианском стиле. Внутри его, впрочем, отделали на зависть иным правительственным резиденциям — дорогие ковры, зеркала, картины, паркеты наборного дерева и мебель старинная. К этому — вышколенную прислугу, как неизменный атрибут богатства и власти.

Пробило семь. Почтенные члены Совета не торопясь потушили толстые сигары и потянулись к выходу, переговариваясь между собой о погоде. И до того обсуждали ее же: как ни вытягивал шею Карл Поликарпович в надежде услышать хоть что-нибудь о передовом крае науки, слышал только малозначащие фразы о дожде, да о тумане, что три дня назад накрыл город.

Звуки шагов заполнили широкий коридор, уставленный бюстами различной степени значимости. Карл Поликарпович влился в хвост процессии, не привлекая ничьего внимания — да и с чего бы? Какой-то фабрикант... Слева и справа на Клюева, кто с грустью, кто с торжеством, кто с верой в грядущие поколения, смотрели мраморные головы ученых. Ньютон, Байен, Декарт, Фуко, Максвелл... И — на душе у Карла Поликарповича потеплело, — Ломоносов. 'Эх, Михайло Васильич..., — подумал Клюев, переглядываясь с бюстом. — Один вы половины этих умов стоите...'. Светило российской науки ответил ему безмятежным взглядом каменных глаз.

Зал для собраний напоминал лекторий какого-нибудь крупного университета. Или арену гладиаторскую, как подумалось Клюеву. В центре — площадка для выступающих, а по кругу возвышались ряды сидений. На входе фабрикант задержался, разглядывая чудной потолок — на нем светились звезды, уложенные миниатюрными лампочками в созвездия. Члены Совета расселись на первом ряду, самом низком, остальные — такие же 'совещательные голоса', как и Клюев, повыше. Людей было даже как-то слишком много. Карл Поликарпович замялся на ступеньке прохода, не зная, куда сесть, и тут услышал тихое:

— Пст! Пст! Карл Поликарпович... Сюда.

В третьем ряду Клюев увидел, к своему изумлению, Жака. Тот махал ему рукой призывно и улыбался. Причем, что больше всего поразило фабриканта — без всегдашней своей язвительной усмешки. Менее всего Клюеву хотелось бы сидеть с этим субъектом рядом, но если он будет вести себя прилично... Тем более что на него уже начали оглядываться. Карл Поликарпович протиснул свое крупное тело между сиденьем и... да, ему живо вспомнилась школа — партой. Только что эта была не разукрашена процарапанными надписями вроде 'Капитошка-картошка', а покрыта дорогим зеленым сукном. К каждому месту прилагались графин с водой, стакан, папка с чистыми листами бумаги, и писчий набор.

— Как здоровье Адама? — Вежливо поинтересовался Клюев у Жака. Тот махнул рукой:

— Идет на поправку. Врач прописал ему покой и апельсины.

Слуга в ливрее 'Дворца', украшенной эмблемой Острова Науки — микроскопом в круге шестеренки, — устанавливал на 'арене' большую доску для лекций.