Скользкая дорога

— Ага. Вон, на Мылках стойбище проезжали, там такие стоят!

— Кхы...а ты откель знаешь, что ихнее стойбище Мылкой обзываецо?

Вот же..В самом невинном разговоре умудрился сесть в калошу. Ну, выкручивайся, осел, иначе...

— Дык местные сказали.

— И когда успели? Вроде не было про то разговору...

Я поспешно "перевожу стрелки" на более нейтральную тему.

— Никанорыч, а ты стрелял с оружии своей?

— А то! Весной купил американский револьверт. Кольт Нэви (41) называется. Стало быть новый. Точно новый. Гляди!

Никанорыч вынимает из кобуры здоровенный револьвер с граненым стволом. Крутит барабан, откидывает сбоку крышечку, поворачивает револьвер стволом вверх и высыпает на ладонь...патроны! Самые настоящие! Видно, что вообще-то револьвер не совсем новый, уже вволю пострелял. Во всяком случае, ношеный изрядно — потерта рукоять, есть мелкие царапины на барабане и стволе, грани и срез ствола местами стерты до белизны. Показываю пальцем на патрон, Никанорыч кивает, беру, рассматриваю. Да, патрон. Но это еще не "тот" патрон. Он без капсюля, значит, как и современный мне мелкашечный — бокового огня, латунная толстая гильза, пуля свинцовая, калибр около сантиметра. И, небось, дымный порох.(42) Я слышал про такие, а вот увидеть сподобился в первый раз. Никанорыч назидательно поднимает палец.

— Вот, Василий, ты правильно смикитил, новая штука, унитарный патрон называется. В гильзе зараз пистон, порох и пуля. Выстрелил шесть разов, быстро раз-раз, выбил их вот этой штукой (Никанорыч показывает на экстрактор, что справа от ствола) потом раз-раз, зарядил еще шесть и опять готов к открытию огня! Не то, что раньше!

— А что раньше? — интересуюсь.

— Раньше надо было пороху в ствол засыпать, потом пыж шонполом затолкать, потом пулю забить, пистон поставить на брандтрубку (43) и один раз стрельнуть. И заново заряжать. Мешкотное дело! А ежели под дождем, или на ветру, то в ствол и песку и воды наносило, осечки через раз случались. Вроде зарядил, приложился, щелк — ан нет выстрела, а супостат уже перед тобой , некогда снова заряжать, бей его штыком да саблей.

— Эге, а ежели супостатов али лиходеев трое-четверо? Тогда как?

— Тогда, Василий, с собой надо было носить три-четыре пистолета и саблю. Аль бебут — это кинжал такой, флотский. Отстрелялся, саблю в руку и рубить — колоть. А таперича — шалишь! Шесть пуль зараз — это тебе не фунт изюма! А винчестер ихний и вовсе пятнадцать!

— Скока-скока?

— Вот стока, — Никанорыч растопыривает все пальцы на руках и потом еще раз одну пятерню. Ну, тут он прибавил лишку, сдается мне, что четырнадцатизарядные вроде были, не больше. А может и не знаю чего...

— Ого! А винчестер это что?

— Это винтовка новая, магазинка. Стреляет быстро — страсть!

— Покажешь?

Никанорыч хмыкнул:

— Тебе зачем?

— Дык...интересна....А энтих, патронов, где берешь?

— Мериканцы который год в Николаевске лавку держат. Торгуют ружьями и револьвертами, пистоны к ним продают, пули, порох, дробь, патроны. Снаряжение у них там всякое — разное, струмент опять же — пилы, топоры, лопаты, огнива, лампы карасиновые. Мериканская одежа-обужа — шляпы, сапоги,перчатки ...чего только нету! Сам увидишь, как дойдем. Она на берегу, лавка-то ихняя, рядом с портом. Чтобы товар таскать недалеко.

— Стрельнуть дашь?

— Ну, коли есть охота...Завтра постреляем. Щас уже темно, почти ничего не видать, да и народ еще вон бродит туда-сюда. Половина деревенских уже спит, чего пальбой их булгачить. Завтра днем и постреляем. И Егорка заодно стрельнёт, давно пора его учить-натаскивать, да недосуг все.

— Никанорыч, а сколь ружей у тебя ?

— Хе-хе! Много. Цельный ящик. И дома еще.

Глава шестая.Ну никогда не было, и вот опять!

...от причала в Софийске (44) отошли сильно позже полудня — заезжий поп служил службу в местной церкви. Собралось все население, все пассажиры и команда с парохода, кроме вахтенных. Я не пошел — в церковных камланиях и песнопениях не разбираюсь от слова совсем, а упороть какой-нибудь косяк могу, знаний в церковных делах полный ноль. В поголовно верующей стране нарушение религиозных правил с рук никому не сойдет, мне тем более. За кощунство и вероотступничество карают жестоко.

Как оказалось — ничего не выгадал...Ну, почти. Никанорыч вернулся какой-то вздрюченый, в глаза не глядел, резче, чем обычно командовал Егоркой, потел, хмурился и злился. Что-то произошло! Поглядим. Если что, сам скажет. А если будет молчать....Мои гадания кончились просто — Фролов отослал Егорку на нос баржи, за тросом глядеть и подозвал меня, мол, дело есть. Вполголоса сказал:

— Отец Георгий тобой интересовался, Василь Михалыч.

— Поп?

— Он не просто поп, иеромонах (45) ажно с самого Питерхбурха, — воздев указательный палец, с необычайной важностью лица, Фролов не говорит, а вещает.

— Ну?

— Баранки гну!

— Какие баранки? — туплю, как и должен недалекий Вася Козырев.

— Хватит, Михалыч, — в голосе Ивана злинка, — Мне твой брательник, конечно, сказал, что ты малость дураковат, однако врал он. Совсем ты не глупОй, а шибко себе на уме, только прикидываисся. Я бы плюнул и забыл, дело не моё. Но столичный поп-то неспроста тобой интересуется. Да так, быдто знает тебя.

— Дык..., — с ненаигранным недоумением развожу руками.

— Кулдык! — передразнивает Никанорыч, шмыгает носом и продолжает: — Он опосля службы меня остановил, стал выспрашивать, а отчего ты к службе не пришел , кто ты на барже, откуда взялся, да не старовер ли, с кем дружишь, какие разговоры ведешь, может от кого опаску имеешь, да кто родичи твои. И хитро выспрашивал, с подвывертом, чисто сыщик, а не духовное лицо.

— Как это?

— Опять ты за свое..., — Фролов с досадой повел головой: — Смотри, осержусь, да выгоню.

Делаю удивленное лицо:

— Кудой?

— Тудой! Сгоню на берег, когда ночевать будем и иди куды хошь. Сам найдешь кудой! Ты думаешь чего, одни дураки вокруг? А ты один хитрован? Тута всяких видывали, да перекидывали!

— Не пойму я, Никанорыч, чой ты на меня осерчал!

— Не поймет он! Вот возьмут тя за гузно, да и меня за компанию, враз поймешь!

— Да что я такого исделал-то?

Фролов неопределенно хмыкает и задает коварнейший вопрос:

— А вот чего ты и правда к обедне не пошел?

Б

* * *

ь, приплыли! Ну чего тут скажешь....Мысль лихорадочно мечется, как шарик пинг-понга, ничего путного придумать не могу и натужно выдавливаю:

-Дык...не звал никто...

Фролов укоризненно смотрит мне в глаза, свирепо выдыхает через ноздри:

— Теперь понятно, зачем ты иеромонаху надобен. Ты, видать, сектан, Михалыч. Аль супротив веры православной идешь. И начудасил знатно. Аж в Питербурхе ведают. И потому отца Григория за тобой прислали . Откуда узнали только? Небось донес кто...

Он молчит пару минут, снова вздыхает, строжает лицом и выдает:

— Либо ты мне все обсказываешь, либо я тя сам заарештую. Нехай становой с тобой разбирается. С иеромонахом вместе. И перестань дурака валять, не серди меня. Проговорился ты. Разов пять.

Сижу, молчу. Правду сказать? Хуже вранья выйдет, не поверит Никанорыч. Или поверит, испугается, решит, что из будущего человек — не иначе козни сатанинские, сам с испугу пристрелит. Врать? А что врать-то? Размяк, осёл, расслабился. Едем кайфово, питаемся сытно, людишки округ простые, душевные, незлобливые... Верно говорят, что простые только карандаши бывают. Люди всегда и везде люди....х*и на блюде...что ж ему наплести-то? Время идет...

— Не помню я, Никанорыч, себя. Совсем. Петро летом меня нашел на берегу. Домой принес, вЫходил. Толку с меня в крестьянстве немного, не пахарь я. Да и старый уже. Только харчей перевод. Как рыба пошла, пособил Петру, рыбу с икрой посолил. Только не помню, где сей навык приобрел...совсем не помню... Пётра, супротив прошлого года, втрое заработал, да и мне чуток грошей перепало. Он за то спроворил мне переселенческий билет брательника свово, что в прошлом годе богу душу отдал. И наказал ехать в Николаевск, на корабль какой просится да уезжать с Расеи. Сказал Петро, что тут спокою мне не будет, пристав нагрянет, учнет спрос наводить, аль донесет кто и каторга мне. Да и ему. От так. А кто я и откуда — мне самому неведомо.

— Брешешь!

— Вот те крест! — размашисто осеняю себя щепотью. Вроде правильно, Фролов задумчиво кусает нижнюю губу. И откуда что взялось, в своей жизни ни разу не крестился, в церкви пару раз был — брат двоюродный венчался, да из любопытства по малолетству заходил. Не о том думаешь, Коля! Вот с каких таких щей во мне надобность заезжему попику — это вопрос! И нагрузил шкипера поп знатно — вон как его думки обсели, мысли сейчас из ушей полезут.

— И вот прям таки ничего не помнишь?

— Не помню. Ни мамку с тятькой, ни откуда родом, ни имени, ни чьего роду-племени. Уже на Васю привык откликаться. Даже как молиться запамятовал. Только руки что-то и помнят. Куховарничать могу, рыбу ловить, солить, икру готовить. Но где научился..., — пожимаю плечами.

Иван снова молчит. Долгонько так. Молчу и я. Достаю кисет, трубку, не торопясь набиваю ее, машинально ищу зажигалку, опомнившись, встаю и иду в каюту к еще непогасшей печке, раскуриваю трубку. Возвращаюсь и снова усаживаюсь рядом со шкипером.

— Вопчем, Михалыч, или как тебя кличут, неважнецкие твои дела. Занозил ты иеромонаха чем-то, не отстанет он. А как только затребует к себе, побеседует, то и сам пристава покличет. И все.

— Поп мне не начальник, покличет, дык итить к нему я не обязанный, не дворовая девка чай, не монастырская служка, не крепостной. Но спортить жизнь может, тут ты, Никанорыч, прав. А что ты ему сказал про меня, ежели не секрет?

— Дык...что и Петро сказал, что дурачок ты. И как мне таперича от моих россказней отбояриться — не знаю.

— Сколь до Николаевска осталось? День, два?

— Послезавтра к вечеру должны прийтить. Ночевать нигде не будем, тут от Софийска до Николаевска везде бакены и створы стоят, ходом пройдем. А ты чего задумал?

— Если подмогнешь чуток, вместо арештования, то уйду. Нешто поп ночью будет с меня спрос учинять? Вряд ли...Наутро оставит. А утром меня и не будет, скажешь — ушел, а куда, бог весть. И пущай ищет до морковкина заговенья, если нужда такая.

Фролов хмыкнул, прищурился, оглядел меня с головы до ног, покрутил скептически головой:

— И куда пойдешь?

Вопрос ставит меня в тупик. А ведь и правда — идти некуда. К Михалычеву дядьке? Классная идея, чо уж там!

Фролов хмур. Видно, что в сильном напряге мужик. С чего бы? Столичный поп так сильно его пугает? Чем он может напугать? Рожей своей? Ну только что ей.А больше-то и нечем! Нет власти у попа! Настучать в полицию — может! А приказать что-то, или требовать...да его любой к бебене маме пошлет и ничего тот поп не сделает, утрется. Значит..а значит, у Никанорыча за душой есть какие-то свои замуты, потаенные и чужой интерес его напрягает... Хм...додумать Фролов мне не дает, уставился в упор :

— Скажи-ка, Вася, навострил ты лыжи к иноземцам. А нешто не знаешь, что не велено серой хрестьянской скотинке без спросу из Расеи уезжать? Ить по билету переселенца ты хрестьянин и там прописано, что в Амуре тебе жить, в селе Сарапульском. Так?

— Ну да.

— А как ты уехать собирался? Где это видано, чтоб по своему хотению, хрестьянин сел на иноземный корапь и алга? А вдруг недоимки за ним, беглый он аль еще чего похуже? Ищи-свищи его потом! Таможня не пропустит. С этим, Василий, строго.

— Никанорыч, нешто никто не ездит?

— Купцы ездят. У них тож не просто так, гумага купецкая. Но ты-то не купец! А из крестьян тока сектаны — молокане, духоборы всякие, староверы тож. И тож, по специальной гумаге, из императорской канцелярии, мне знакомый таможник баял. А ты не из них ли будешь, не из сектанов?

— Да не знаю я!

— Ну, крестишься ты православным обычаем. А к обедне не пошел! Почему?

— Потому... не помню ни одной молитвы я. И как в церкви себя вести тоже не помню. И документ липовый. Пошел бы, да обмишурился в чем — казаки прибили бы за богохульство или прям там сыск бы учинили.

— Ну, могет быть и так...А пошто в Америку собрался?

— А куда ишшо? К япошкам? Оне же азиаты узкоглазые, нехристи, по нашему не разумеют, гыр да быр. А в Америке, я слыхал, русские есть. Много. На Аляске да в Калифорнии...., — я осекся. Фролов смотрел на меня с немалым удивлением.

— Откуда знаешь?

— А вот как-то на ум само пришло...значит раньше знал, — говорю, стараясь выглядеть не менее удивленным.

Фролов испытующе сощурился:

— Про Калифорнию знаешь, про Аляску, а ить не кажный вятский про то ведает. Про японцев говоришь, будто, как меня, их видел. Грамоту разумеешь, даже по англицки, я ж не слепой — видел, как ты на моем Кольте клеймы рассматривал. Губы шевелились, значит читал. И соображаешь быстро, хрестьяне — оне тугодумы. Куховаришь ты знатно, особливо рыбу — не кажный повар так могёт! Сомы твои — эх, господа такого не едали, вот ей богу! Шкуришь рыбу привычно, ловко так. Да и ловишь, как будто в воде видишь, хде черпать, удочки излаживаешь на раз, карасей как природный гольд трескаешь — раз, раз и тольки хребтинка обглоданная. Из новоселов никто так не может, все косточки выбирают. А ты запросто. Кто же ты таков? Не пахарь, это точна! Руки у тя совсем не крестьянские. Похоже с Волги ты, с низов, мабуть с самой Астрахани. Слыхал я, оне там рыбу так же трескают. И толстый ты для хрестьянина, физиомордия круглая, наетая. Мож поваром где был при господах? Аль на судне каком?

Пожимаю плечами. Никанорыч продолжает нудить:

— И непрост ты, Вася. Ой, непрост. Под дурачка-то ловко машешь, Егорка и не догадывается по молодости. Кабы не словечки городские, да барские, что мимоходом у тя проскакивают... Свяжись-ка с тобой....Подведешь меня под монастырь! Ой, подведешь....Да ужо подвел, коль вскроется, что ведал я, что ты убогим только прикидываисся. Вот забожись, что не мазурик ты!

Я засмеялся, несмотря на важность момента, так это забавно прозвучало. Как дети они тут иногда, ну совсем.

— Иван, свет Никанорыч, да мазурик любой божбою забожится, лишь бы обжулить тя, да объегорить! Он тем и проживается, работа у него — людей омманывать. И ничего святого нет у него за душой, такие ухари есть, что и в церкви крадут. Вот ей-богу, крест святой, не мазурик я, не беглый, не гультяй каторжный, не душегубец, — троекратно крещусь. И спрашиваю:

— Ну что, теперь веришь мне?

Фролов так на меня посмотрел, что сразу стало неуютно. М-да. Переборщил...

Мимо проплывают бесконечные сопки, заросшие густым ельником. За прибрежными сопками поднимаются гольцы, верхушки которых уже побелели. На них уже зима, которая вот-вот наступит ледяной пятой на реку. Последние дни октября, последние дни навигации. День отличный, солнце напоследок балует теплом, в суконке и свитере даже жарковато. Трубка курится не быстро, сидим молча, Никанорыч изредка рулем шевельнет, всплеснет волна под бортом и снова молчим. А чего говорить? Я все что мог, сказал, теперь слово за Иваном. Прошел, час, потом другой, Никанорыч думал думу, а я ждал...вторая трубка...третья....