— Да. С побережья пришел, с запада. — Помолчал и добавил зачем-то: — Пять дней пути.
— А с побережья — это морского или речного? Или озерного?
— С морского.
— Ух ты! С настоящего большого морского побережья? И чаек видел?
Лин усмехнулся и покрутил головой:
— И чаек, и акул, и длинношеев. И в шторм попадал, правда, только на берегу.
— Ужас! А что такое шторм?
— Шторм — это когда ветрина дует так, что деревья и папоротники ломает, а волны — вот как этот дом высотой.
— Врешь! Ой, то есть, не может быть, чтобы такие волны были. У нас на Удачке таких не бывает. И даже на Великой не бывает... Я сколько раз была на Великой!..
— У вас на Удачке... А у нас бывают. Даже когда вообще ветра нет и яркое солнце — все равно есть на море маленькие волны, но они — маленькие — больше, чем ваши большие.
— А море — правда, что разного цвета? — девчонка спросила и даже съежилась слегка, словно опасаясь, что Лин опять посмеется над ее глупостью...
Но Лин отнесся к вопросу со всей серьезностью и даже прикрыл глаза, чтобы припомнить поярче:
— Ты знаешь, да. Точно: оно и синее бывает, и зеленое, и такое... вот как у тебя браслетик.
— Бирюзовое?
— Да, бирюзовое. И серым бывает. Когда как.
— Ты и плавать в море умеешь?
— Ну да. Только лучше плавать там, где нет акул и длинношеев, не то сожрут.
— Как я мечтаю увидеть море! Хотя бы разочек, хотя бы одним глазком, так мечтаю! А ты видел и жил.
— Да, много лет. Тебя как звать? Меня — Лин.
— А меня — Уфина, — девочка привстала со скамейки и присела в заученном поклоне.
Лин решил не вставать, да и не знал он — как ему отвечать по местному обычаю.
Гвалт стоял на базарной площади, кричали продавцы, ржали кони, дудели какие-то трубы... И этот немыслимый шум послужил своеобразной завесой двум детям, которые едва познакомившись, почувствовали друг к другу внезапную привязанность и доверие. Да, такое случается в подлунном мире, и не только на заре жизни.
— А почему уехал? И где ты сейчас живешь?
— Я? Я... это... Мне пришлось бежать, потому что меня нафы съесть хотели.
— Нафы??? Боги! А за что? А ты?..
— Ни за что, за то, что мне выпал жребий — попасть им в дань, вот и все.
— А как ты от них убежал?
Лин взялся, было, рассказывать и осекся... Хотя... Зиэль не запрещал ему об этом говорить, это точно... Да и откуда он узнает?..
— Так и убежал. Не убежал, а ушел наутро. Нас той ночью двое было: у меня нож, у Зиэля меч. Хвала богам, что меч у него был заговоренный, не то оба пропали бы. Зиэль — это воин, черная рубашка, на коне. Это мой друг, он взрослый и согласился помочь мне добраться до Шихана. Думаю в гладиаторскую школу пойти.
— Ах! Ну, вот почему все мужчины такие отважные! — Уфина по-взрослому всплеснула смуглыми ручками и ударила себя по юбкам. — А мне всю жизнь о рукоделье да кастрюлях думать! Ты вот этим ножом против них бился? Против самих нафов!
Румянец густо залил щеки и уши Лина, аж лоб и затылок вспотели. Он помнил тот ужас ночной и ту смертную тоску, когда он сидел возле очага, ждал утра и слушал покаянные рыдания Мусиля... Какой же из него храбрец, когда он был до самого донышка напуган... раздавлен и потерян... Стыдно-то как... Она о нем вон что думает, а он...
Гвоздик под лавкой зашевелился и растерянно захныкал: хозяину плохо, но не понять, почему ему плохо... Это не страх, и не голод, и не злость...
Лин воспользовался предлогом и с облегчением нырнул головой под лавку:
— Гвоздик, ты чего?.. Не плачь, маленький, все хорошо.
— А кто у тебя там? — Лин скосил взор: маленькая голова в зеленом чепчике тут как тут.
— Гвоздик. Это мой щенок охи-охи. Я его, можно сказать, от тургуна спас. — Лин брякнул и тотчас, словно эхо, услышал собственные слова, и обмер, осознав сказанное: ну все, лечь на землю и сгореть алым пламенем! Не Лин, а герой Аламаган, сиятельный и богоравный!.. Вот что у него за язык! Помело, а не язык! Правильно Зиэль на него ругался.
— Ааах... Лин... Ты... я тебя обожаю...
Лин опять скосился: нет, в глазах у девчонки ни тени насмешки и недоверия, только восхищение... А это, оказывается, приятно... Еще никто никогда в его жизни им не восхищался, разве что Гвоздик перед обедом, когда видел плошку с едой в руках у Лина.
— Не... я...
— А можно я его поглажу?
— Гм... — Лин приподнял брови и поразмыслил второпях... — Это... погоди... Гвоздик! Гвоздик, посмотри, это Уфина. Уфина хорошая, Уфина очень хорошая, она наш друг, она хочет тебя погладить... Она тебя погладит... веди себя хорошо... Давай, только осторожно, все-таки он охи-охи...
Гвоздик с сомнением повел ушками, зарычал тоненько, выпустив наружу все имеющиеся у него клыки и коготочки, чешуйки встали дыбом по всему загривку, но спорить с хозяином не стал и даже завалился на бок, подставив круглое щенячье пузо: ладно, чешите, мол... Дети взялись в две руки поглаживать да почесывать...
— Все, Уфи... уснул... пусть поспит. Ты первая после меня, кому он это позволил. Значит, ты действительно хорошая.
— А ты еще лучше. Ты не дворянин?
— Я?.. Н-нет, наверное... Но я свободный.
— И я простая горожанка... — Уфина горько вздохнула... — Если бы я была графиня — ты бы в меня влюбился?
— Что? — Лин был уже краснее вареного краба. Он ведь второй раз в жизни разговаривал с девчонкой, своей сверстницей, и не умел этого делать. Но там, в Песках, он просто спрашивал дорогу... А тут еще вдруг...
— Ну конечно нет — я, наверное, уродина...
— Нет, что ты! Ты очень красивая для своих лет! Тебе сколько?
— Девять.
— А мне десять. Это больше, чем девять. — Лин высказал сравнение наобум, но, видимо, угадал, потому что Уфина кивнула.
— Это правда?
— Что — правда?
— Что я красивая... для своих лет?
— Очень! Очень!
— А ты не врешь?
Лин помотал головой. Ему хотелось сделать что-то такое... чтобы все вокруг... чтобы сердце... Он вздохнул и чуть не подавился остатком леденца, вовремя проглотил. А у девчонки тоже щеки румяные, и глаза большие. И ресницы длинные. Лин в испуге схватился за карман — нет, не потерял! Молча развернулся и решительно подошел к старику-привратнику.
— Еще есть леденцы? Дай один... Нет, два давай.
Не умея считать, он по здравому смыслу догадался, что если за большой медяк дают два малых, то и леденцов тоже будет два, если цена леденцу — один малый медяк. Лин все же чуточку сомневался в правильности своих расчетов, но так оно и вышло: привратник принял от Лина большой медяк (Лунь подарил на прощание), а взамен без спора выдал два леденца. Никогда в жизни Лину не доводилось лакомиться так часто: это был уже третий с утра леденец!
— Держи: зеленый тебе, а черный мне.
— Ах! Спасибо! — Уфина опять присела в поклоне, но уже медленно и жеманно поводя плечами, вся в восторге от блистательного незнакомца. — А почему мне — зеленый?
— Ну, хочешь — черный возьми, я его еще не лизал. Просто, у тебя глаза зеленые, и я...
— А у тебя синие. Мне на роду написано влюбиться в синеглазого принца и любить его всю жизнь несчастною любовью!
— Но я не принц... Я просто...
— Все равно спасибо. Между прочим, я тоже с тетушкой на базар пришла. Мои родители в отъезде до самой осени, а тетушка со слугой пришли покупать шерсть.
— Так у тебя слуги есть?
— Представь себе! — Девочка почему-то опять покраснела и добавила полушепотом: — Один. Один слуга. Мы не богаты.
— Вкусно?
— Угу...
Дети замолчали, всецело отдавшись леденцовому пиршеству. Гвоздик под лавкой поставил было ушки, понюхал — что там за пища такая — фыркнул с презрением и опять заснул. Внимания на них никто не обращал, плечи их соприкасались...
— Ах, вот бы они подольше задержались...
— И я так же подумал. А... тебе со мной... ну...
— Что? — Уфина вздернула носик и в упор посмотрела на своего кавалера. Взор ее был строг, ни тени улыбки... Сердце у Лина ухнуло куда-то вниз, но все равно уже слова лежали на языке, и он докончил безнадежно:
— Ну... не скучно?
Девочка смотрела на него с холодным изумлением, даже отстранилась слегка, и бедный Лин мгновенно забыл, что она с удовольствием приняла от него леденец, что именно она первая заговорила с ним, что именно она выразила надежду, что взрослые подольше задержатся в базарной сутолоке, оставив их одних...
— А тебе разве не все равно — скучаю я, или страдаю, или полна веселья?..
— Д-да... Н-нет! Мне не все равно! Мне нравится с тобой разговаривать!
Уфина встала, расправила свои нарядные юбки с узором — васильки по зеленому полю — и вновь поклонилась, держа в левой руке леденец на палочке, а в правой краешек верхней юбки:
— А мне с тобой. Ты мой рыцарь, отважный и прекрасный!
Боги! Ну, сколько можно краснеть из-за слов одной единственной девчонки!? Лин очень много бы дал, чтобы на нем в эти минуты была черная рубашка, панцирь, меч за спиной... Пояс, стилеты и вообще... Боги! А ведь он еще и босой!
— А мы за обувью для меня пришли. Хозяйка постоялого двора с племянницей — там где-то... Я хотел себе сапоги из нафьих шкур, да дороги слишком.
Уфина опять всплеснула руками, но на этот раз рассмеялась колокольчиком:
— Ты с ума сошел! Так только в сказках бывает!.. Из нафьих... Обидятся и съедят первой же ночью!
— Подавятся. Зиэль, мой друг, ну, воин, с которым я пришел, как раз такие носит. И... это... и все ему хоть бы хны.
Девочка попыталась наморщить гладкий лобик.
— Я тебе верю... но... У нас дома кое-что понимают в колдовстве, но... Значит, он не тот, за кого себя выдает. Простому человеку не дано враждовать с нафами, потому что они слуги самой богини Уманы... — Девочка пробормотала короткую молитву.
Лин вспомнил слова воина Зиэля в адрес богини Уманы и смутился. Кто прав, и в чем правда? Сколько ночей они провели в открытом поле, а нафов и духу не было рядом, хотя Уфина права: по всем поверьям, они должны бы наведаться и отомстить за пятерых уничтоженных той ночью тварей... И ему еще острее и жарче захотелось стать воином... И как можно скорее...
— Уфина! Уфина! Немедленно иди сюда! С кем ты там разговариваешь? Уфина!
Все, счастье кончилось, пришли за Уфиной... Странно! Лин ожидал увидеть за криком толстую рыхлую тетку в возрасте, похожую на тетушку Тошу, но это была статная, совсем не старая дама, одетая гораздо лучше и изящнее Тоши и Суни... А слуга рядом с нею похож, скорее, на воина в одежде горожанина, но не на раба... И не раб у них слуга, берет на нем и перо на берете...
— Лин! Ты будешь меня помнить?
— О, да! Я!.. Я... Всю жизнь! Я на тебе женюсь!
— И я тебя буду помнить. Я обещаю тебя ждать десять лет, двадцать лет... Пока ты не придешь за мною! А я буду ходить на все гладиаторские представления!.. На все-все!..
— Я приду. Клянусь, Уфи. Я...
Но два молодых сердца так и не успели выслушать формальные признания во взаимной любви, ибо строгая дама широким мужским шагом пересекла "детский" двор, ухватила девочку за ладошку, вывернула из нее остатки леденца, бросила под ноги и таким же широким шагом, чуть ли ни волоча за собою маленькую Уфину, направилась прочь, к выходу... Знал бы Лин, кто была эта маленькая девочка, запросто сидевшая рядом с ним на деревянной скамье в углу базарной площади под видом простолюдинки!.. Но он не знал, и я считаю, что в тот день это было к лучшему для них обоих.
— Бедный, ну что ты хнычешь, Гвоздик... Мы обязательно найдем Уфину, обязательно!..
Лин произнес про себя все необходимые в этот миг пламенные клятвы, и хорошее расположение духа вернулось к нему. Тем более что базарная площадь отдала, наконец, обеих его спутниц, тетушку Тошу и племянницу Суню.
— Да старый ты дурак! Какой тебе еще "базар на лавке"? Можем мы башмаки-то примерить?..
Но — нет. Привратник туго знал свои обязанности: примерять и рассматривать покупки можно где угодно, только не в детском дворике, на это существует строжайший запрет! А иначе — не успеешь оглянуться — заповедный уголок превратится в точно такую же забитую людьми барахолку. И уже случалось, и превращался... И иное всякое происходило, стоило лишь ослабить догляд за порученным... За пятьдесят лет существования "детского" охранного промысла на базаре сложились четкие и разумные правила, проверенные самой жизнью, поэтому тетушка Тоша ругалась "для порядку", на всякий случай, на счастливый "авось". Не выгорело — и не надо, зайдем за угол и примерим, чтобы и не во дворике, и не на базарной площади.
Лин усомнился про себя: а ну как не подойдут башмаки? Тогда что? Опять медяк привратнику, его опять во дворик, а женщины в базарную толчею, с негодной обувкой в руках?
Но — золотые руки оказались у Суни, и великолепный глазомер у тетушки Тоши: сели на ноги башмаки — хоть бы что-нибудь где-нибудь прижало или натерло за весь обратный путь!
— Хоть они и не эти... не... тьфу, говорить не хочу! Но из настоящих приозерных церапторов, вот как! В кругель они мне встали! В большой серебряный кругель — пара, вот как, господа хорошие! Уж и боюсь: поверит ли мне господин Зиэль?..
Тетушка Тоша вопросительно скосилась на Лина, но тот лишь ухмыльнулся и махнул ладонью:
— Поверит.
У Лина даже и сомнений на этот счет не было, потому как он успел насмотреться на широкие жесты своего спасителя и друга. Кабы спьяну он деньгами сорил — можно было бы опасаться, что на очередное утро пробьет его приступ бережливости, но Зиэль всегда при разуме и памяти, ни разу не пропил... сколько скажет ему тетушка Тоша за башмаки, столько и примет Зиэль на свой счет. Недаром трактирщик Тох вспомнил его через годы и ринулся угождать! А хороши башмаки! Вот как, оказывается, богатым жить удобно... Камешки, плевки и колючки никак твоей подошвы не касаются, ногам внутри всегда одинаково, ни холода, ни огня не боятся... А носы у башмаков свободны и чуть вверх поддернуты — красиво! И с запасом на рост ноги. Ах, как жалко, что Уфина так и не видела его обновку... А у нее что на ноге было?.. Что-то из красной с узорами кожи, под юбками не рассмотреть... Лин в очередной раз смутился и принялся глазеть по сторонам. Деревья и кусты только по богатым дворам, за оградами, а на улице — одна трава по приобочным канавам. Вот бы сейчас кто-нибудь привязался к Тоше и Суне, а он бы как выпрыгнул с кинжалом в руке... с ножом в руке... И отогнал бы... А Суня тогда бы ему сказала...
— Зато и сносу им не будет. С горки-то идти куда как легче. Все у нас в Шихане хорошо, да одно плохо: круто в главный город идти, подниматься к ратуше, к базару...
— И все равно: вырасту — будут у меня сапоги... — Лин замялся, памятуя о страхах Суни и тетушки Тоши... — те самые, как у Зиэля.
— Ну и хорошо, дай тебе боги! Вот уж и дом наш недалеко... теперь в мыльню — и домой, свеженькие, не запылённые!
— А... всем нам обязательно?
Тетушка Тоша посмотрела на смущенного Лина и затряслась в добродушном смехе:
— Всем. Но порознь: тебе в ту дверь, над которой дубовая ветка, а нам вон в ту, с папоротником. Направо — мужчины, налево женщины и маленькие дети. Но ты уже взрослый парень... гм... уже при оружии... да, и поэтому тебе направо. Обе женщины громко захихикали, и Лин понял, что они смеются над тем, что он еще слишком маленький для своего ножа. Ну и пусть смеются, горячую воду он любит, можно будет и пузыри попускать...
