Алекс Керр. Утраченная Япония

Именно в этом заключается секрет Дэвида, так же, как и мой, что 'невозможное стало возможным'. Никто из нас поначалу не располагал большими деньгами, но мы смогли создать коллекции, значительно превосходящие наши финансовые возможности, причем не в бедной стране Третьего мира, а в лидере мировой экономики. Все это получилось из-за полного отсутствия у японцев интереса к своему культурному наследию. Китайское искусство ценится на мировом рынке, потому что разбогатевшие китайцы немедленно вкладывают деньги в традиционные объекты культуры, а кроме того есть очень много коллекционеров китайского искусства. Много собирателей было и в предвоенной Японии, они соперничали друг с другом за прекраснейшие картины, каллиграфию и керамику. Это они заполняли кура.

Однако после войны эти люди исчезли, и сегодня практически нет серьезных частных коллекционеров японского искусства. Исключением являются мастера чайной церемонии. Их мир по прежнему жив, поэтому такие вещи, как чашки для чая, черпаки и свитки для чайных павильонов высоко ценятся, и даже более того — достигают чудовищных цен. Но всего лишь в шаге от мира чайной церемонии произведения искусства продаются за бесценок. Я сам собрал неплохую коллекцию свитков, среди которых встречаются каллиграфии мастеров, высоко ценимых мастерами чайной церемонии. Свитки эти сворачиваются поперек, и часто имеют в длину десять, а то и двадцать метров, поэтому не подходят для чайных домиков, и продаются за крохотную часть той цены, что платят за свитки для токонома, даже если художественная или историческая ценность больших работ сравнима с ними.

Однажды я купил свиток к пьессе Chushingura (Сорок семь самураев) — огромный, больше метра в высоту, и десять метров в длину. Первоначально это была афиша-транспарант, которая иллюстрировала каждый из одиннадцати актов пьессы — вероятно, его использовала бродячая труппа кабуки второй половины 19 века. Ни в одном японском музее я не нашел чего-то подобного, возможно даже, что я был владельцем прекраснейшего свитка Chushingura в Японии, но будучи молодым и бедным, у меня не было выбора, и его пришлось продать.

Вначале я предложил его в мире кабуки. Но актеры, которые проводят в нем целый день, сказали мне, что такой свиток — последняя вещь, у которой они хотели бы отдыхать дома. Я мог это понять, поэтому попробовал его продать корпорации Shochiku, гиганту развлекательной индустрии, выпускавшему фильмы и управлявшему кабуки. Их это не заинтересовало. Иностранные фирмы в Японии часто выставляют в холлах золотые ширмы или образцы народных ремесел, поэтому я подумал, что японские фирмы могли бы делать то же самое. Каждый раз, оказавшись в оффисном здании, я начинал осматриваться по сторонам, но повсюду висели западные импрессионисты. Я пришел к выводу, что японские организации абсолютно не заинтересованы в искусстве своей страны.

Затем я решил попробовать счастья в японских музеях, однако мой приятель, ветеран торговли искусством, быстро выбил эту идею из головы. Без соответствующих рекомендаций не было ни малейших шансов на то, что японские музеи выслушают молодого иностранца. Я пробовал другие пути, например, святыню Сенгакудзи в Токио, которая посвящена памяти сорока семи самураев, но получил только резкий телефонный ответ. И наконец, американский знакомый купил свиток за абсурдально низкую цену четырех тысяч долларов, чтобы отвезти его в Фарго в Северной Дакоте.

Большинство людей считает, что японские культурные ценности исчезли из страны в девятнадцатом веке, когда их вывозили люди вроде Эрнеста Фенеллоса, который помог создать коллекцию бостонского музея, и спас статую периода Нара от уничтожения во времена haibutsu — антибуддистского движения. Считается также, что иностранцы сколотили немалые состояния на японском поражении во Второй мировой войне, и в определенной степени это правда. Однако мало кто понимает, что отток культурных сокровищ из Японии длится по сей день.

Когда я начал появляться на kai в Киото, мне казалось странным, что старинное искусство стоит дешевле, чем новое. Крикливые работы конца девятнадцатого — начала двадцатого века продавались несравнимо лучше, чем классические рисунки тушью периода Муромати. Это явление проявляется везде в современном мире искусства, и Моне или ван Гог продаются за асторономические суммы, во много раз превышающие стоимость работ старых мастеров. Но в Японии эта ситуация достигла крайности Рисунки тушью периода Муромати, или каллиграфии учёных времен Эдо на аукционах продаются по смехотворно низким ценам. Благодаря этому за пятнадцать лет я смог собрать коллекцию живописи, мебели, керамики и сотен образцов каллиграфии.

Во время сбора и продажи у меня была возможность убедиться, что коллекционеры делятся на несколько категорий. Чаще всего встречаются 'собиратели марок' — те, кто ищет большое количество небольших, похожих друг на друга предметов. У таких коллекционеров ментальность сороки, и к ним относятся коллекционеры монет, мечей, ксилографий и китайских флакончиков с благовониями.

Встречается так же тип 'подсолнечников' — люди, или фирмы, которые покупают предметы искусства лишь для того, чтобы оказать впечатление на других. Отсюда берется мировая популярность художников с известными фамилиями, таких, как Пикассо или ван Гог. Я называю этот тип 'подсолнечниками' с того времени, как музей, существующий практически для одного только экспоната, и располагающийся в токийском здании страховой фирмы Yasuda Marine and Fire Insurance, в восьмидесятых годах купил за весьма значительную сумму картину ван Гога 'Подсолнечники'. Ясуда не коллекционирует искусство, единственной причиной покупки этой картины было желание произвести впечатление на японских клиентов.

Я должен признаться, что сам отношусь к обеим этим типам. Моя коллекция shikishi и tanzaku, сбор сотен листочков бумаги, идеально подходит к типу собирателя марок. Когда я покупал shikishi, то пробовал собрать полные наборы, например, каллиграфии всех глав рода Reizei от 1500 до 1900 года. Полагаю, что это недалеко ушло от коллекционирования открыток с изображениями бейсболистов. Если же говорить об известных фамилиях, признаюсь, что мне доставляет огромное удовольствие владеть работой известного художника, и показывать ее, чтобы создать впечатление у знакомых. И я совершенно не стыжусь этого.

Но самое большое мое удовольствие от коллекционирования предметов искусства заключается в другом. Эти коллекции служат мне для создания определенного мира. Например, в токонома я вешаю свиток, на котором нарисована гора Тай и три решительных иероглифа говорят: 'Честь не останется одинокой'. Под ним располагаю столик династии Мин, на котором лежит экземпляр 'Диалогов Конфуция', раскрытый на фразе: 'Учитель сказал: 'Человек достойный не остается в одиночестве, у него всегда будут соседи'. Рядом с книгой лежит жезл мифических владык, ruyi, собирающий в себе, как говорят, магические силы, способные призвать мир мудрецов. В мисочке плавает цветок из сада, в других частях комнаты стоят 'камни духов' — в их изменяющихся формах китайцы видели влияние силы дао. Перед камнями находятся веера с надписями учёных эпохи Эдо, и все это объединяет между собой общая тема. Это мир, какой никогда не найдешь в музеях. 'Камни духов', которые лежат отдельно в витрине, не являются чем-то исключительным, свиток с афоризмом 'Честь не останется одинокой', если он висит на стене без связи с интерьером, имеет значение только для мастера каллиграфии. Но благодаря собранию определенного количества таких объектов и их художественной аранжировке, мир ученых, или придворной аристократии Киото, возвращается к жизни.

Сегодня молодые японцы не знают культурную историю своей страны. Многие тоскуют о потерянном мире искусства и красоты, но куда бы они не пошли, всюда натыкаются на бетон и искусственное освещение. Эта проблема еще более серьезна в других азиатских странах, таких, как Китай или Тибет, где старинные культуры находятся в смертельной опасности. В Японии осталось очень мало домов, в которых можно почувствовать дыхание древней красоты, и что самое смешное, большинство из них принадлежит иностранцам, таким, как Дэвид или я. Когда посетившие мой дом студенты уходят глубоко взволнованными, я испытываю гордость, и чувствую, что моя задача, как коллекционера произведений искусства, была выполнена.

Близится конец двадцатого века, и мир собирателей искусства находится в поворотной точке. Во всем мире видны изменения — частных хозяев сменяют общественные организации. Предметы из моей коллекции переходили из одних рук в другие, либо хранились веками, как семейные сокровища. Я представляю, что их прежние хозяева изучали их и радовались ними так же, как и я; они жили с ними, открывали связанные с ними секреты, благодаря чему росло знание этих людей об искусстве и жизни. Однако времена, когда человек мог обладать такими предметами, близятся к концу; я полагаю, что большая часть моей коллекции однажды окажется в музее. Частный коллекционер следующего поколения должен будет обладать очень большим состоянием, чтобы создать подобную коллекцию, и весьма вероятно, что мой нынешний стиль жизни не переживет этого столетия.

В последние года антиквариат в Японии стал редкостью. Пятьдесят послевоенных лет объекты из kura текли на рынок искусства, словно вода из бьющего источника. Но после пятидесяти лет разрушений осталось только несколько kura, и предметы ubu постепенно исчезают с киотских аукционов. Особенно заметно уменьшилось число и качество ширм, а так же картин тушью, которых через несколько лет вообще не будет. Источник высыхает. Мои возможности содержать коллекцию зависят от одной единственной вещи — отсутствия у японцев интереса к азиатскому искусству. Пока так будет продолжаться, я смогу обогащать свою коллекцию, и сейчас, хотя это звучит эгоистично, я молюсь, чтобы это состояние продлилось еще немного.

Япония и Китай

Hapaks legomenon

Мой преподаватель истории Китая в Йельском университете, A.F.Wright, начинал свои лекции так: 'Оглядываясь на великое прошлое Китая, я не знаю, с чего начать. С расцвета династии Тан в восьмом веке нашей эры? Или на тысячу лет ранее, с Первого Императора, и резни ученых? А может, отступить еще на тысячу лет, и начать с князя Чжоу, мудреца и политика? Нет!' После этого он стучал в пол, и наступала гробовая тишина. 'Я начну с выветривания Гималаев!'

В свою очередь Рой Миллер, мой преподаватель японского, начинал семестр с приглашения студентов к себе домой, на суши и японские танцы. В этом заключается разница между синологией и японистикой — это на первый взгляд похожие, но в реальности совершенно разные миры. Меня заинтриговала эта разница, которая нигде не выражалась так ярко, как на почве академического обучения.

Хотя в начальной школе я учил китайский язык, два года, проведенные в Иокогаме начала шестидесятых, направили меня к японистике. После возвращения в США, я увлеченно слушал музыку кабуки и народные песни, которые записал с радиопередач. Мы привезли с собой несколько ящиков 'моментальных' макарон, и благодаря этим макаронам, музыке, и произведениям искусства, которые собирала мама, сохранилась моя любовь к Японии. Когда я пошел в среднюю школу, то уже знал, что буду изучать японистику. Одним из немногих университетов, которые располагали таким факультетом, был Йель, и там, в 1969 году, я начал учебу.

Первыми шагами, разумеется, было обучение языку. Сегодня можно найти десятки пособий и руководств, но до середины семидесятых годов двадцатого века большинство университетов использовало учебник, который назывался 'Jordan'. Книга была написана для дипломатов, и учила японскому языку шаг за шагом, основываясь на лингвистическом анализе, что в то время было революционным подходом. С той поры Jordan признается 'матерью учебников японского языка'. Способ обучения основывался на повторении оборотов речи снова и снова, заново и заново, а потом еще раз снова. В сравнении с обычными учебниками, использованное Jordan повторение было вещью совершенно необычной. Так как я некоторое время жил в Японии, то ожидал, что учебник покажется мне смертельно скучным. В Йель преподавала в это время госпожа Хамако Чаплин, соавтор учебника, поэтому я отправился к ней, чтобы объяснить, что уже владею японским языком. Однако она не хотела об этом слышать: 'Может, ты и говоришь по-японски, но это типичный 'иностранный' японский, какому обучают в международных школах — детская разновидность языка. Пока ты это не изменишь, не будешь разговаривать так, чтобы тебя приняли в японском обществе. Тебе надо начинать с нуля'.

Посещение занятий для начинающих означало не только использование учебника Jordan, но и ежедневное прибытие на учебу в восемь утра. Для таких 'сов', как я, это было жестокое испытание, а сами занятия, как и ожидалось, были смертельно скучны. Но благодаря Jordan я овладел основами грамматики и системой вежливости, которая особенно важна для японского языка, в чем пришлось убедиться на первом же устном экзамене. Госпожа Чаплин начала с вопроса 'Как тебя зовут?', а я ответил: 'Меня зовут Алекс-сан'. Наступила болезненная тишина, и я услышал: 'Экзамен окончен'. Выходя из зала, я вспомнил, что '-сан' не означает нейтральное 'господин' — это всегда выражение уважения, поэтому его нельзя использовать в отношении самого себя.

Хотя Йель располагал прекрасной программой по японистике, большую часть занятий могли посещать только аспиранты. В то время японский бум еще не нашел отражения в американском образовании, и лишь немногие студенты занимались этой областью. Когда я закончил университет в 1974 году, кроме меня только один студент защищал диплом на этой же кафедре. Сегодня в Йель на этом же отделе учится множество народу, а японистике обучают более чем в ста университетах (в мое время их было только двадцать).

Японистика охватывает литературу, искусство, социологию, экономику и множество других предметов, но самую важную роль в ней играют экономика и социология. Необходимость изучать японскую экономику кажется очевидной, но на тему японских общественных структур написано больше, чем о чем-либо другом в этой стране. Как в Японии, так и за ее пределами, ученые разработали целый ряд теорий, которые объясняют социальные особенности японцев. Lafcadio Hearn, американский журналист, который натурализовался в Японии примерно в 1900 году, считал, что японское общество по своей сущности подобно обществу древних греков. Ruth Benedict в своей книге The Chrysanthemum and the Sword (Хризантема и меч) выдвинула идею, что в отличие от людей западной цивилизации, которые испытывают угрызения совести, совершив неблаговидный поступок, японцы сожалеют о нем лишь тогда, когда он заставляет испытывать навязанный извне 'стыд'. Говорится так же о 'вертикальной структуре общества', amae (опора на человеке или системе для получения поддержки), tatemae и honne (официально выраженной точке зрения, которая не является настоящим искренним мнением и часто оказывается его противоположностью) и т.д. Эти теории — огромная бибилиография, которую каждый студент должен знать.