Хотя — кого я обманываю? Ничего бы у нас с Гермионой не срослось. Разные мы очень. Одно только и было общего — формулы. Это сближало. Но у неё мама. А мама у неё — вот именно то самое, от чего я готова бежать хоть в Лапландию. Я в ту ночь и расслабиться-то смогла только потому, что точно знала — больше я ни её, ни Мирру не увижу. Иначе хрен бы что вышло. Опять же тысяча граций Карабасу, который меня взашей вытолкал на эту случку. Понимает он такие вещи, чо.
Кстати. Оказалось, с самцами несложно. Они вроде наших жеребцов, только поумнее и без жлобства этого жеребяческого. Пьеро, правда, странный. Но это у него от наркоты и муза тяпнула. А так-то он культурный, ласковый. Руки у него хорошие. Особенно когда по попе гладит и по ложбинке на спине. Вот если бы он только стихов не читал. Особенно своих. У меня от них пися сохнет. А то бы я его трахнула, наверное. Ну просто самой интересно, как это с хомосапым. Говорят, у них маленькие. Ничего, подожмёмся, это мы умеем. Главное, чтобы не короткий был. Есть у меня там внутри особенное местечко, вот до него доставать нужно обязательно...
Блин-банан, опять засада! Когда месячные, мне в голову регулярно лезет всякая хочка. А как начинаю хотеть — тут-то животик и прихватывает. Спазм. Так что лучше о чём-нибудь другом. Раньше-то я обычно о формулах думала. А сейчас не хочу. Потому что понимаю: всё, чем я тут занималась, в Директории никому не нужно. У них другой уровень. Мы-то в лучшем случае тащимся сзади. Кстати, у Арлекина зад красивый. Подтянутый такой, мускулистый — всё как мы любим. Жаль, что Арле педик. Хотя он интересный. И в самцах разбирается, с ним об этом поговорить можно. У нас с ним, оказывается, даже был общий жеребец. Так что мы с ним хоть и не трахались, но как бы родня по микрофлоре.
Напси — душка и забавный. И оптимист. А казалось бы — слепая собака, калушонок без прав, фактически электорат. Впрочем, нет. Всё-таки особое положение при шефе он себе выгрыз. То есть вылизал. Ну, лижется он классно. Особенно вымя, между сосками. Как-то он очень уж охотно это делает. У этого тихушника что-то на уме. И даже понятно что. Типа услужливый весь такой, а в мыслях уже к моему крупу пристраивается. Хм, интересно, вот чисто теоретически — как бы он до меня дотянулся? А если на спинку лечь? Нет, всё-таки не надо. Карабасу такое точно не понравится.
Вот интересно, он мои мысли слышит? Сейчас, например? Нет, наверное: у него своих дел полно. Да он мной вообще не особо интересуется. Как тогда в первую встречу — вообще не хотел мои мысли читать, еле уломала. Потому что если бы он посмотрел мне внутрь поглубже, то...
А что, кстати? Вот что бы он подумал? Что я дура лошадь? Сама знаю. Выгнал бы? А за что? Я же не давала повода. Я не говорю ничего такого. Не пристаю. Не навязываюсь. Бегаю перед ним на поролоновых копытах и делаю всё, что скажет. Да и подводить Верховную он не стал бы из-за такой мелочбы. В конце концов, это моя проблема. Мало ли чего мне хочется. Это же инстинкты. Физиология. Хотя какая тут физиология, когда мы разных основ? А с другой стороны, у людей с нашими предками всегда были особые отношения, так что это как ещё посмотреть...
Так, спокойно дышим, расслабляем мышцы малого таза, думаем о формулах. Например, вязкость тесла-тока в тонкоплёночном проводнике. Коэффициент к поверхности, допустим, ноль пять. Классический ток, сопротивление растёт линейно, эр-один равно эр-ноль на один плюс температурный коэффициент на разницу температур. Это для металлов, конечно, в электролите наоборот, но мы берём плёнку. Вязкость считаем за единицу: классическая компонента этот параметр вообще не содержит. Вот с теслой начинается геморрой: абсорбционный ток поднимается нелинейно, а вязкость уже больше единицы. То есть с точки зрения классической модели это сопротивление тока себе же самому. Что физического смысла не имеет, но расчёты упрощает. Хотя Гермиона считает, что физический смысл в этом есть, потому что тесла-компонента может рассматриваться как среда для классической. Но это опять же абстракция, электроны те же самые, как-то эту тему мы с Фру не прожевали...
Ой, и что это я такое делаю? По ходу, жую солому! Конкретно так выела кусок подстилки. Евушка, родненькая, ты, кажется, жаловалась на боль в животике? Так тебе её было мало? Тебе нужны ещё и рези в желудке? Для полного счастья?
Да что же это такое со мной-то?! Дура лошадь.
Глава 54bis, слишком короткая, чтобы давать ей собственный номер, но не бесполезная
17 ноября 312 года от Х.
Страна Дураков, нейтральные территории.
Кажется, вечер... хотя какая разница?
ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ
И как это могло со мной случиться?
Решительно — ума не приложу.
Беранже П.-Ж. Сглазили // Беранже П.-Ж. Избранные песни. М.:
Художественная литература, 1950.
Надо, наконец, признать. То есть пора бы признать, наконец. Самому себе сказать хотя бы это. Потому что чего уж теперь-то.
Я, Карабас бар Раббас, настоящий человек — и, между прочим, настоящий еврей! — с какого-то момента, но с удручающей регулярностью переживаю вот это вот всё.
То есть: думаю о. Скучаю по. Волнуюсь за. И, чего уж там — хочу! — тут без предлога. Какие уж тут предлоги.
Я попал, да.
Главное — не понимаю как. И когда. Иногда кажется, что с первого взгляда, когда она ко мне пришла и съела мой салат. Иногда — что только сейчас. На самом деле, наверное, что-то среднее. Хотя нет, не было среднего. Вот она мне никто — а вот она мне всё. И немножко больше.
Няш? Я хороший менталист, я за этим слежу. Нет, не няшила. Да я бы увидел у неё в голове. Я смотрел. Очень внимательно.
А сейчас я смотрю на неё спящую. Смотреть на спящее существо порочно, не смотреть невозможно.
Чисто логически, а также биологически и нравственно. Всё очень просто. Я человек. Ева Писториус — пони. Лошадь, если по-простому. У неё четыре ноги. Причём на каждой — копыто. И я её люблю. Я вугл ускр?
Нет, я не вуглускр. Нет, меня ничего не смущает. У неё ножки как у куколки. А попка... нет! нет! стоп! стоп! У неё нет никакой попки. Самый обычный лошадиный круп. Ну не совсем обычный. Божественно-волшебный. И ложбинка на спине, а выше — грива, в которую можно зарыться лицом...
Давай попробуем ещё разок. Твоя распрекрасная Ева — лошадь. У неё ноги с копытами. Карабас бар Раббас, ты будешь целовать вот эти ноги с копытами?
Да, конечно, буду. Целовать. Каждую. В скакательный суставчик. В каждый. О, эти суставы! — я не могу!
Вообще-то тебе сто три биологических года, дорогой. Какие ещё суставчики? Седина в голову — бес в ребро?
Или всё ещё хуже? Уж не движет ли тобой самое банальное тщеславие?
А хоть бы и так! Меня ещё никто никогда не любил. Наоборот — это бывало. Мне это, признаться, даже начало немножечко надоедать. А она — влюбилась. В меня. Боится признаться. Не пристаёт. Бегает на поролоновых копытах и делает всё, что я скажу. Умница моя лошадушка. И это нельзя списать на физиологию. Мы всё-таки разных основ. Хотя вообще-то она права, у людей с лошадьми всегда были особые отношения...
А это ничего, что она не еврейка?
У тебя в голове чип, Карабас. Он тебя контролирует. Тебе недозволителен секс с нееврейкой, Карабас. Ты можешь попытаться, Карабас. Но ты не получишь никакого удовольствия. Эта штука его тебе испортит.
Стоп-стоп-стоп. Я еврей, и более того — я раввин. У меня на плечах — светлая еврейская голова. Я что, не способен справиться с банальной талмудической проблемой?
Глава 55, из которой мы узнаём, что найти на свою задницу приключений, причём смертельно опасных, можно и в самом тихом месте
Страна Дураков, нейтральные территории.
Тот же день. На этот раз уж точно — день.
ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ
С точки зрения внешнего наблюдателя реальная жизнь полна пустот, пробелов, соединительной ткани. Островки целенаправленного действия тонут в море мелочей, бессмысленных слов и телодвижений, пустых волнений моря житейского. Но это именно внешняя, описательная точка зрения. Вовлечённый в жизнь участник (а не просто свидетель) происходящего всегда ощущает значимость текущего момента. Житейская суета — не завеса, скрывающая высший смысл, а источник всякого смысла.
Ляйсан Игнатова. Полюса благолепия. Опыты эстетические и критические. ООО 'Хемуль', Дебет: Сенбернар, Зайненхунт и Ретривер, 298.
— Опять скрипит потёртое-е-е седло, — выводил Пьеро святое караоке из Круга Песнопений Боярского, бренча на банджо. — И ветер холодииит! — тут он закашлялся.
— Чё холодит-то? — встрял Напсибыпытретень, нюхая левым глазным рыльцем ногу Арлекина. Она пахла очень красиво — чем-то сиренево-розоватым, причудливо-кудрявым. Особенно интересные оттенки исходили от ногтей.
— Былую рану, вот чего, — недовольно пробурчал поэт, откладывая банджо. — Не могу больше, горло прихватывает, — сказал он. — Арле, ну хватит жрать. Спой что-нибудь.
— А мне зачем? Это ты конского фолька не любишь. Пущай сами поют, — безразлично сказал Арлекин, чавкая творожным сырком.
— Так они опять про яйцо будут! — вскричал Пьеро.
— И деф с ними, яйцо так яйцо, — Арлекин вытянул ноги, сжал между ними голову Напси и принялся её теребить, почёсывая большими пальцами за ушами. Пёсик пёрся.
— Только не яйцо это глупое, оно ужасно, — закапризничал Пьеро.
— Тады сам пой, — Арлекин отдал Напси недоеденный сырок и достал из корзины лимонный творожок с куманикой, завёрнутый в лопух.
Поэт посмотрел на сырок скептически, извлёк склянку с шариками айса и кинул один себе в роток.
— Да хватит тебе этой дрянью обдалбываться, — Арлекин вытянул ногу и принялся чесать Напси брюшко. — Печень посадишь.
— Мне доктор прописал, — важно сказал Пьеро, скептически рассматривая пузырёк: размышлял, видимо, не добавить ли ещё один шарик, когда первый всосётся в кровь.
— Доктор? — Арлекин посмотрел на приятеля недоверчиво. Он привык, что Пьеро сидит на айсе, но доселе не интересовался, как он на него подсел и почему Карабас это терпит.
— Ну да. Ты же знаешь, меня муза укусила, — маленький шахид всё никак не мог решить, добавить дозу или всё-таки погодить.
— Ну да и чё, — пробормотал Арлекин, набивая себе рот лимонным творожком.
— Ну и то, — сказал Пьеро. — От этого вообще ничего не помогает, кроме айса.
— Врёшь, — предположил Арлекин.
— Дочкой-Матерью клянусь, — подочерился Пьеро и благочестиво провёл большим пальцем по губам.
— Слы, а как айс действует? — заинтересовался Арле.
— Как хочешь, так и действует, — сказал Пьеро.
— Очень понятно, — насупился Арлекин.
— Да как тебе объяснить-то... — начал было Пьеро, убирая пузырёк.
Мерно трусящий рыжий першерон повернул голову.
— Эй, хозяин, — сказал он, — скучно как-то! Парни вянут на корню, песен просят!
— Вот сами и пойте, — распорядился Арлекин и махнул рукой — дескать, поехали.
— Как скажете... Карский раз! Зубрик два! Любимую нашу — запевай! — тут же распорядился коняка.
— Вот огромное яйцо — богатырское! А бывает ведь яйцо сракодырское! — начал белый конь.
— Сракодырское яйцо, невъебенное! А бывает ведь яйцо и отменное! — подхватил третий, пегий першерон.
— Вот отменное яйцо, заебатое! А бывает ведь яйцо и горбатое! — вступил рыжий, творчески развивая тему.
— Хуятое, — зачем-то сказал Арлекин, Пьеро прошептал 'бля' и театрально застонал.
Они уже четвёртый час тащились в телеге по пыльному шляху. Местность вокруг простиралась ровно та же самая, что и намедни, и давеча. Всё пространство до холмов было занято полями — пшеничка, мак, посевы творожка. Изредка пейзаж оживляла белёная хатка или два-три домика рядком. Иной раз встречался памятный знак былых, неспокойных времён: какой-нибудь гранитный шпиль в стиле Директории или мраморный бюстик с изящной поньской головкой.
В полях попадались крестьянствующие пупицы и псикаквы. Они смотрели на проходящий мимо обоз бессмысленными круглыми глазами.
Да, обоз. Именно таким словом следовало бы назвать три подводы, на которых перемещалась в пространстве разношёрстная Карабасова труппа.
На первой ехали Арлекин, коломбина и парочка быстроногих и востроглазых арапчат. На второй должна была находиться Ева Писториус с прочим электоратом. На третьей, с барахлом, обязаны были дежурить Напси и Пьеро. Карабас намеревался было завести ещё и четвёртую подводу, для шатра — он возжелал иметь в хозяйстве складной шатёр-шапито. Однако выяснилось, что это довольно громоздкая конструкция, таскаться с которой неудобно крайне. Тогда шеф решил не заморачиваться с этой темой, рассчитывая, что для представлений арендует подходящее помещение в Директории. Тем не менее он приобрёл несколько палаток, чтобы обеспечить труппе более-менее комфортный ночлег. Они ни разу не понадобились. Местность была населённой, крестьяне охотно — и недорого — предоставляли путникам кров и пищу. Вообще, край был мирным, изобильным и хлебосольным.
Так было не всегда. Буферная зона между Директорией и Эквестрией просто не могла не иметь сложную, неоднозначную историю. Эти земли были изрыты копытами боевой понницы Найтмер Блэкмун, неоднократно изжарены тесла-орудиями Директории, обильно унавожены уланями и гусарынями Черногривоносного Табуна Их Грациозности Уруру Первой, политы напалмом во время знаменитой Атаки Бэтменов, залиты кровью после Первого Дирэквестрийского инцидента, оставлены травам и сорнякам после Большого Набега Их Грациозности Аняня Второй, вновь заселены и распаханы военными поселенцами гетмана-протектора Абракадабра Мимикродона (чьё правление было не самым светлым эпизодом в истории Директории), превращены в пепел в ходе Второго Дирэквестрийского инцидента и наконец — после непубличных переговоров заинтересованных сторон — заселены обывателями мирных, трудолюбивых основ и оставлены в покое. Последние полвека здесь не происходило ничего примечательного. Ко всеобщему удовлетворению.
Путникам местное самоощущение передалось тоже. Все расслабились и предались неге. Даже привередливый Арлекин вовсю наслаждался простой жизнью. Он подсел на местные творожки и сырки с наполнителями. К тому же здешние землеробы всех основ и разновидностей — то ли по природной склонности, то ли блюдя демографический баланс — охотно жопничали. Маленькому педрилке то было любо: он уединялся с ними в полях, оставляя обоз под ответственность Напси и Пьеро. Которые и раньше-то не являли собой образцы дисциплины. А когда убедились, что ни на электорат, ни на имущество никто не покушается, то и вовсе распустились. Они очень быстро взяли манеру оставлять свою подводу на першеронов, а сами тусовались то с Арле, то с Евой Писториус.
