— А Крылов?
— А при чем здесь Крылов?
— При знакомстве вы были в большом замешательстве и ваш Мишенин высказал сущую несуразицу.
Когда человека длительно преследует какая-нибудь опасность, пусть даже гипотетическая, он рано или поздно ее увидит там, где ее нет, или она только обозначится. Увидит, вздрогнет, но, чертыхнувшись, тут же забудет, и лишь вечером, покопавшись в себе, поймет, какое слово или жест он истолковал не верно. Такое чаще всего случается после длительного эмоционального напряжения, какое было на этой презентации.
На какое-то мгновенье в вопросе каперанга Федотов услышал ... сложно выразить, что именно он услышал. Но, так или иначе, это было связано с ожиданием "разоблачения", тем самым, которым последнее время доставал переселенцев математик. Всего миг, менее секунды, но пролетевшая в сознании паника не могла не отразиться на лице. Наивно было ожидать, что такую реакцию его искушенное собеседники не заметит. От этого за себя стало стыдно, а против Мишенина и виновника "разоблачения" поднялась волна недовольства.
"Господин капитан первого ранга, выше превосходительство, мать вашу за ногу, вы-то куда полезли? — приходя в равновесие, Борис укоризненно мотнул головой, — На хрена вам эти игры в юных СМЕШевцев. А ведь, как подловил, зараза. Мог же спросить, отчего мы так дружно отреагировали на Колчака, но сообразил, змей, что об исследователе севера мы могли читать, и момент выбрал — рядом только Тверитинов. Мудро, блин, — откинувшись на спинку стула, Борис теперь испытывал почти физическое наслаждение от такого Эссена. — А вот малину я тебе сейчас обломаю".
— Смысла отправлять на каторгу нашего математика не вижу. У него не голова, а энциклопедия, чего там только нет и все в беспорядке, — деланно зевнув, Борис с ехидством вперился взглядом в Тверитинова.
— Мы, собственно, не имели ввиду ничего дурного, — от неловкости генерал-майор невольно заерзал.
"Ага! Значит, все-таки "МЫ", потому и момент выбран, когда рядом только вы двое. Ясности вам захотелось, а на что, блин, вам ясность. Что вы с ней будете делать? Нет, я понимаю, окажись рядом Мишенин, сбледнул бы с лица по-полной. А если и так, что с того? Что дальше? Выкатили бы претензии к кроватям в публичном дома с престарелыми шлюхами? М-да, хрена вам лысого, а не откровений, уважаемые. Вопрос конечно был спонтанный вопрос, но впредь интересоваться поостережетесь и это правильно, зато наблюдательны станете ... ужос, как страшно".
Борис со злорадством представил себе, как после сегодняшнего щелчка по носу, Эссен будет отмечать все нестыковки, как постепенно у него начнут копиться вопросы, на которые не будет ответов, ибо даже версия с чертовщиной не сможет объяснить все подмеченное. Главное же, всю эту бредятину, по большому счету ни использовать, ни забыть.
"М-да, жестоки вы, однако, любезный переселенец. К вам, можно сказать, с открытой душой, а вы в нее запулили подляну — всю жизнь тащить этот чемодан без ручки. С другой стороны, вряд ли Эссен настолько деликатен. Непременно на чем-нибудь подловит, но сегодня на этой проблеме мы ставим точку".
Как бы в подтверждении этой мысли Тверитинов обратился к Звереву:
Дмитрий Павлович, весь Кронштадт исполняет ваши тридцать восемь узлов, но слов никто толком не знает, вам не составит труда исполнить вашу песню?
— Я не против, но получится ли? — Димон с сомнением посмотрел на стоящее у стены пианино "Сайлер", — сто лет не прикасался к такому инструменту.
Между тем, руки подняли крышу, пальцы пробежались по клавишам, звук мягкий, но чего-то не хватало. Эти движения вызвали у Федотова воспоминания — врач районной больнички в хлам разбивал клавиатуру. Моторика пальцев была непривычная и одновременно знакомая по далекому отрочеству, когда родители безуспешно пытались из него сделать пианиста. Если тогда Бориса осенило — у врача пальцы привычны к игре на пианино, то сейчас стало очевидно — Звереву, как и всем играющим на синтезаторах, категорически не хватает ударной техники.
— Дмитрий Павлович, может быть на этом инструменте будет удобнее? — смущаясь, Тверитинов протянул гитару.
"Ну, блин, я же говорил, сговорились. Всегда бы так, без наездов. Цены бы вам не было. Впрочем, сделали вы для нас по-настоящему много, грех обижаться".
Пока Димон настраивал инструмент, пока повествовал, как страна отправляла дрейфовать в студеное море молодых капитанов, мысли Федотова вернулись к вопросу Эссена: "Кто же вы такие, господа изобретатели из Чили"?
"А ведь наверняка ни на какой особый ответ господин Эссен не рассчитывал. Скорее была спонтанная реакция на непривычное поведение. Не было и сговора с Тверитиновым — не тот случай, чтобы опускаться до мелочной пошлости, а с гитарой подсуетился генерал-майор. Он и на даче садился за пианино. Теперь по поводу наших отличий от местных. Есть они, есть, да еще какие! А как им не быть, коль при коммунистах из народа три поколения подряд выбивали рабство. Помнится, в старинных киношках дедки все ходили эдак придурковато бочком, а здесь это повсеместная норма: не унизишься — отгребешь. В поздних советских фильмах такие "щукари" повывелись, что является признаком кардинального изменения культуры. Жаль, до конца не выбили, да это, похоже, и невозможно. Такое впечатление, что в генокоде у одних доминирует лидер, сиречь самец стада, у других гены подчинения и все это безобразие обеспечивало оптимум выживания первобытному стаду хомо сапиенс. Генетика, блин, а над ней надстройкой нависает культура. У нас троих культура будущего века. Отсюда, вот ведь незадача, не испытываю я надлежащего почтения к власть имущим. С Димоном та же история. Мы конечно мимикрируем, но разве таких зубров, как Рогов с Дубасовым проведешь? Они же нутром чувствуют — нет в нас должного подобострастия, как, значит, у местных жополизов. Скорее всего, отсюда: "Вы излишне рисковали". Не выпирай из меня мое естество, Эссен и словом бы не обмолвился, так что, Борис Степанович, считайте, что каперанг вас предупредил о крайней нежелательности подобного поведения. Извольте в общении с властью ниже склонять головку и всячески выказывать почтение именитому собеседнику. Учитесь делать "Ку", любезный. А вот Мишенин, будто здесь родился. Поначалу рвался донести о своем иновременном происхождении, а сейчас до запоров в анусе боится разоблачения. Из-за этой шизы стал реже захаживать в университет, а перед нашей поездкой завел шарманку — не спалитесь, не спалитесь, не дай бог спросят, откуда вы знаете об ионосфере!? Тварь дрожащая, правильно Димон сказал: у Вовы мозг страхом сплющило и соображать ему стало нечем".
Борис мысленно сплюнул себе под ноги, впрочем, тут же втихаря глянув под ноги, успокоился — ковер был девственно чист.
Безуспешно пытаясь доказать Мишенину беспочвенность его страхов, Федотов однажды едва не засветил упрямцу в ухо. Положение спас морпех, наорав на разбуянившегося приятеля, мол, Вовино ухо нам еще сгодиться. Тогда же Димон придумал действенный прием психотерапии:
— Ильич, хорош трепаться. Ты сейчас жандарм. Да не вертись ты, как мартышка под клиентом. Сядь прямо, шашку поправь и морду кирпичом, — Димон прилично приложил математика по спине. — Вот так, а теперь задавай Старому вопросы.
Растерявшийся поначалу математик, вскоре вошел во вкус и стал третировать Федотова вопросами. К всеобщему удивлению, все диалоги строились по одному шаблону:
— Откуда вы знаете об ионосфере? — воплощение стража грозно хмурило брови.
— Господин жандарм, занимаясь исследованием прохождения лучей Герца, я наткнулся на явление, как если бы на большой высоте имеется слой, отражающий эти лучи. Это зеркало я назвал ионосферой, — с вою очередь Федотов так вошел в роль, что тут же продолжил, — Господин урядник, но если вы против, то я могу называть этот слой жандармское зеркало. Бошочку поднял — дурака увидел, только откуда ты, хрен безграмотный, слышал об ионосфере?
Вроде бы и ежу понятно, что Вове-жандарму крыть больше нечем, но не таков был его математический мозг.
— Как ты смеешь оскорблять блюстителя при исполнении! Да я тебя на каторге сгною — вы все из будущего!
— Если мы из будущего, то ты, морда жандармская, из психушки. Ты, самка собаки, совсем нюх потерял? Да если ты такое ляпнешь своему шефу, тебя самого в дурдом запечатают.
Зверев выразился гораздо убедительнее, естественно из-за виртуозного владения военно-матерным языком, а в конце потребовал от Мишенина обосновать своему жандармскому шефу причину задержания Федотова. Естественно шефом был сам Зверев. Ничего вразумительного друзья не услышали.
Добила же Вову, его попытка реконструировать наезд на переселенцев, когда они в хлам пьяные бузили в Кронштадте. Кроме заурядного хулиганства приписать им оказалось нечего.
— Как же так, но мы же вспоминали краснофлотцев!?
— Ильич, да хоть "Советский союз", ты пойми — для всех это не более чем пустой звук и только мы знаем, что за этим скрывается, а против царя и отечества мы совсем не против. К радости переселенцев "лечение" Владимиру Ильичу пошло на пользу, а его страхи на время забылись.
