Крайняя глава

ГЛАВА 10

Вы не видели жабу? А Поттера?

Гермионе было пять, когда она впервые увидела Мелиссу Эванс. Нет, имени ее она тогда не знала. Просто в стоматологической клинике, где работали ее мама-папа, на стене был рекламный плакат. А уже на плакате эта Эванс.

Если честно, сначала Гермиона вообще не обратила на нее никакого внимания. Она была занята: рыдала в голос над собственным неправильным прикусом и перспективой того, что через несколько лет ей поставят пластинки.

— Но надо мной будут смеяться в школе, — выдыхала она между всхлипами, пытаясь убедить родителей, что брекеты ей не нужны.

В этот момент одна из посетительниц клиники, эффектная молодая дама, листавшая модный журнал в ожидании термина(1) и неприязненно поглядывавшая на издающую громкие звуки Гермиону, неожиданно посмотрела в глаза девочки и, указав ей куда-то за спину, сказала.

— И нет в этом ничего страшного! Вон, взгляни...

Обернувшись, Гермиона увидела тот самый плакат. На нем улыбалась черноволосая девочка с брекетами. Да так радостно и убедительно, словно уродливая конструкция на зубах являлась пределом ее мечтаний.

— И что? — недоумевающее всхлипнула она.

— Даже такая красотка носит пластинки и не ревет, как...

Как 'ты', или как 'дура', или как 'младенец', или как... — кто там еще может глупо и без повода реветь? — договорить женщине не удалось. Гермиона, сделав собственные выводы, почувствовала в груди странное, мгновенно разгоревшееся до состояния пожара, тепло. Плакат с черноволосой 'красоткой' неожиданно оторвался от стены и медленно спланировал на пол, а модный журнал в руках дамы порвался с оглушительным треском.

— Я не дура! — возмущенно закричала Гермиона, а родители поспешили увести ее подальше от посетительницы, ошарашенно смотрящей то на собственные наманикюренные пальцы, то на плакат на полу, то на летающие по холлу страницы журнала.

— Конечно, не дура, — успокаивали дочь мистер и миссис Грейнджер. — Ты у нас самая умная и самая хорошенькая!

Дурой она действительно никогда не была.

Ее родители, люди образованные, ставили интеллектуальное развитие дочери во главу угла и занимались им всерьез, поэтому пошла и заговорила девочка рано, уже в четыре пусть и по слогам, но громко, читала Бёрнса, а в пять бойко декламировала крепко-накрепко зазубренные сонеты Шекспира и старательно блямкала на пианино гаммы и 'Чопстикс'(2).

В классе она была единственной, кто уже умел читать и считать. В первый же день ее стали ставить в пример, а на ее парте появилось три наклейки в виде солнышка: за чтение, за счет и за рассказанный наизусть стишок. Стишком был двадцать третий сонет Шекспира. Быть лучшей Гермионе понравилось, поэтому то, что спустя несколько месяцев солнышко за 'стишок' перекочевало на стол некой Мэри-Энн Питерсон, бывшей по совместительству первой красавицей в классе, она восприняла как личное оскорбление и проплакала весь вечер. Родители резонно заметили, что, возможно, дочери стоило просто лучше подготовиться? Хотя, конечно, допустили, что и Мэри-Энн тоже могла сжульничать. Например, незаметно подглядывала в книжку. И то, и другое имело смысл. Гермиона стала тратить на домашние задания вдвое больше времени, а заодно принялась пристально наблюдать за одноклассниками: вдруг кто-то из них подглядывает, а кому-то подсказывают? Это же нечестно!

Через несколько дней солнышко за 'стишок' вернулось за свое законное место: Мэри-Энн, с выражением декламировавшая басню, неожиданно для себя запнулась на середине и так и не смогла продолжить, несмотря на подсказки одноклассников и учительницы. И, разумеется, к провалу Питерсон не имело никакого отношения то, что неотрывно следящая за ней Гермиона вновь ощутила тот странный жар в груди, когда подумала: 'Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста! Чтоб она все перезабыла!'

Вернув свое, юная мисс Грейнджер больше не собиралась ни с кем делиться восхищением окружающих взрослых, а к возможным успехам других стала относиться весьма и весьма ревностно: постоянно тянула руку; если спрашивали кого-то другого, всегда выскакивала с дополнениями или уточнениями, перетягивая одеяло на себя; никогда никому не подсказывала и списывать не давала.

Любви ровесников ей это, разумеется, не принесло. Заучка и зубрила — были самыми невинными кличками из тех, которыми ее награждали. Когда в семь у нее выпали передние молочные зубы, к этим наименованиям мгновенно добавились эпитеты 'фепелявая' и 'бежжубая'. Гермиона вновь прорыдала весь вечер, а спать легла с уже знакомым жаром в груди и навязчивой мыслью: 'Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста! Пусть они растут быстрее!'

'Жар' сработал криво. Нет, зубы выросли за одну ночь, но куда длиннее, чем требовалось. Фепелявая заучка' и бежжубая зубрила сразу же трансформировались в заученную бобриху и зубрящую выдру.

— Зависть, — снова успокаивали ее родители, — к тому, что ты у нас самая хорошенькая, самая умная, и вообще лучше всех.

Однако быть лучше всех получалось только в школе.

А вот, например, в музыке, несмотря на регулярные занятия, дальше гамм и простеньких пьес дело у нее не продвинулось. В восемь Гермиона бросила это неблагодарное занятие, поскольку, по словам педагога, была чересчур зажата и руки у нее просто 'не шли'. В отличие от какой-то там его давней ученицы, которая в этом возрасте вообще только-только села за инструмент, но прогрессировать начала сразу, опережая программу на несколько лет.

Или в спорте, занятия которым кончились, даже не начавшись, в тот же год, что и уроки фортепиано. В свое время, насмотревшись по телевизору Олимпиады-84, Гермиона была поражена новым олимпийским видом — художественной гимнастикой. Ей до жути захотелось быть такой же красивой, выходить на ковер в блестящем купальнике и вытворять чудеса с шелковой лентой или мячом. Однако в спортивную школу, куда ее через два с лишним года бесконечных 'пожалуйста-пожалуйста' все же привели родители, Гермиону не взяли.

Тренерша весьма средних лет, но подтянутая и очень активная, завела Грейнджеров в спортивный зал, несколько минут посгибала Гермиону во всех направлениях и вынесла вердикт: гибкости не хватает и... зажатая, можно сказать, деревянная.

Если про 'зажатость' Гермиона уже слышала и смогла ее проглотить почти безболезненно, то от 'деревянности' чуть не заплакала от обиды.

— Ну-у-у... Вы еще и удар не держите, юная леди, — поморщившись, протянула женщина и перевела взгляд на старших Грейнджеров. — Спорт больших достижений не для нее. Любой. Но могу порекомендовать пару общеобразовательных школ, где у учениц есть возможность факультативно заниматься нашим видом, если вас, конечно, интересует именно он. Для общего, так сказать, развития тела, гибкости и пластики. Не наш уровень, конечно, хотя... Признаю, кое-где даже конкурента ухитряются готовить. Полюбуйтесь.

Она махнула рукой в сторону. Проследив направление ее жеста, Гермиона на противоположной стороне зала над трибунами снова, как и несколько лет назад в клинике, увидела рекламный плакат. И снова на нем была черноволосая девочка. Та самая. На этот раз без брекетов, но в расшитом гимнастическом купальнике и ярко-белых кроссовках. В грациозном прыжке она взмахивала шелковой лентой, извивы которой складывались в буквы, сообщающие всем умеющим читать, что держать себя в форме и побеждать юной спортсменке помогает именно эта спортивная обувь.

— Какой безусловно красивый ребенок, — задумчиво пробормотала миссис Грейнджер, давным-давно позабывшая о том инциденте в клинике.

— И безусловно талантливый! Эта Эванс, — тренер вновь мотнула головой в сторону плаката, — тонким слоем раскатала моих девочек на городских юниорских. Предметы ловила из любого положения. Даже неберущиеся. Как магнитом притягивала. Так что? Нужны вам координаты ее школы?

— Нет! — мгновенно отреагировала юная мисс Грейнджер и бросилась прочь из зала, возмущенная не столько тем, что эта мадам решила, что она, Гермиона, захочет быть на вторых ролях, сколько словами собственной матери, которая назвала какую-то там Эванс 'безусловно' красивой, в то время как она сама всего лишь 'у них' самая хорошенькая.

Над головами тренера и старших Грейнджеров, ошарашенно глядящим ей вслед, взорвалась лампочка, осыпая их стеклянной пылью.

Дома Грейнджеры тщательно продезинфицировали мелкие и неглубокие порезы, попутно возмутившись халатностью администрации спортивной школы, которая даже проводку починить не может, подвергая детей опасности, а затем всесторонне обсудили с дочерью ее сомнения в собственной привлекательности и талантливости и убедили ее, что внешность человека — не его заслуга, а лишь безусловно удачный набор генов. Что и красота, и физическая форма — преимущества временные. В отличие от интеллектуального багажа, который никто никогда не отнимет. А в этом плане их дочь может дать фору любому. Тем более какой-то недалекой гимнастке. Ведь спортсмены в большинстве своем умом не блещут, а Гермиона пошла и заговорила рано, в четыре читала Бернса, а в пять Шекспира и бла-бла-бла...

Согласившись с доводами родителей, Гермиона практически выбросила из головы эту Эванс с 'безусловно' удачным набором генов и нырнула в учебу, с одержимостью штудируя учебники, проглатывая груды дополнительной литературы и зазубривая все это богатство практически дословно, иногда даже не успевая осмыслить. Ее рука на уроках теперь почти не опускалась, длина домашних сочинений росла в геометрической прогрессии, а жар в груди стал постоянным спутником. Он стихал только на время сна, ну или когда Гермиона полностью выматывалась, однако почти всегда разгорался, стоило девочке только войти в класс — пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста! пусть я напишу тест лучше всех! — или открыть книгу дома — пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста! мне нужно все это запомнить!

Плакаты и журналы вокруг нее больше не рвались и не летали, лампочки не взрывались, а вот память улучшилась в разы. А еще у Гермионы неожиданно прорезался потрясающий нюх на наличие у окружающих шпаргалок. Она, казалось, насквозь видела содержимое карманов одноклассников, мониторила это содержимое со всем тщанием, а о нарушениях, кипя праведным гневом, информировала учителей. А как иначе? Все же должно быть честно!

Реакция последовала незамедлительно: заученная бобриха и зубрящая выдра эволюционировали в стучащую крысу.

Начальные классы Гермиона заканчивала первой ученицей, с огромным количеством фактов и сведений в голове, но под ядовитое шипение одноклассников и абсолютно без друзей, а потому в среднюю школу переходила с радостью, не испытывая ни ностальгии, ни сожалений. Однако там отношения со сверстниками тоже не сложились, а еще через год Гермиона искренне пожалела о том, что родители в свое время не взяли у пожилой, но активной тренерши координаты той школы или хотя бы не узнали ее название. Старшие Грейнджеры, решив, что учебные заведения пригорода, где они живут, все же слабоваты для их не по годам умной дочери, перевели ее в Коллегиальную школу для девочек на севере Лондона, и первого сентября 1990 года Гермиона очутилась... в царстве практически выброшенной из головы Эванс.

'Недалекая' гимнастка оказалась еще и 'безусловно' умной: к своим одиннадцати годам она выиграла огромное количество интеллектуальных и спортивных соревнований, экстерном сдала экзамены за среднюю школу на максимально возможный балл и благополучно свинтила в какое-то неизвестное, но очень престижное закрытое учебное заведение.

Казалось бы, королева умерла, да здравствует королева! Но нет, и имя Эванс, и ее радостно скалящаяся красивая физиономия попадались Гермионе регулярно: и в спортивном зале школы на рекламных плакатах спортивной одежды, и в зале наград на кубках и фотографиях с церемоний награждения, и даже в ежегодниках и буклетах школы.

Гермиона, привыкшая быть первой и лучшей, оказалась в тени. Чувство это ей категорически не нравилось, и она спешно бросилась догонять, хотя в глубине души и понимала всю бесперспективность этого соревнования: результат Эванс превзойти было нельзя, даже повторить его она в силу возраста уже не успевала — только приблизиться. Но даже с этим возникли проблемы.

Сдать экзамены экстерном — не за всю среднюю школу, а хотя бы за пару лет — ей не разрешили. Преподаватели хотя и оценили старательность новой ученицы, но были уверены: программу старшеклассниц она сейчас не потянет. Они, разумеется, передумали. Правда, это стоило Гермионе нескольких часов бесконечных мысленных 'пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста', оставивших после себя адскую головную боль и... многодневную, почему-то пугающую до чертиков, холодную пустоту в груди.

На директора школы ее убедительности уже не хватило, а миссис Макнабб, как оказалось, защитившая на Эванс диссертацию, вообще не считала способности Гермионы чем-то выдающимся. Усидчивость — да, недурная память — возможно, но не более. Не помогли ни аргументы старших Грейнджеров, ни слезные просьбы самой девочки.

Так что перепрыгнуть через класс не удалось. И — в качестве вишенки на торте! — одноклассницы Гермионы восприняли ее претензии на лидерство как... плохую пародию на Эванс. Неожиданно для себя мисс Грейнджер обнаружила, что к этой Эванс, несмотря на ее очевидное интеллектуальное превосходство над ровесницами, эти самые ровесницы относились на удивление неплохо. А вот ее саму снова начали дразнить. И за вечно развевающуюся руку. И за километровые домашние задания и эссе. И за выученные впрок учебники. Дразнить, как и в предыдущих школах. Хотя нет, не так. Здесь заучка, зубрила и ябеда превратилась в 'Эванс-китайского-производства', 'Эванс-секонд-хэнд' и 'не-Эванс-бобра'.

В общем, и от этой школы, и от гимнастки с 'неправдоподобно' — так сказали родители, а они врачи, им виднее! — удачным набором генов Гермиону стало просто тошнить.

Целый год она прожила, что называется, от противного. Под девизом: только чтобы не как Эванс. Эванс дополнительно занималась спортом? Спасибо, не надо! Возьмем дополнительным искусство! Эванс углубленно учила латынь и греческий? К черту! Хватит и обязательного курса! Эванс прекрасно успевала в математике, но не любила физику? Физика — наше все! Доходило до маразма. Эванс на всех фотографиях с гладкой прической — и каждое утро в школьном туалете мисс Грейнджер, многословно уговаривая саму себя, что дело вовсе не в Эванс, а в том, что большинство девочек ходят с распущенными волосами, распутывала заплетенные матерью косы. К вечеру ее волосы, густые и непослушные, превращались в колтун.

Приход Макгонагалл она восприняла как благословение свыше! Экстернат? Награды? Медали? Пусть эта гимнастка-вундеркинд ими подавится! Она, Гермиона, волшебница! И может, именно поэтому у нее никогда не было друзей в магловской школе! Потому что она другая! Она лучше!

И вот теперь Гермиона находится на Кингс-Кросс, перед входом в иную, новую, волшебную жизнь, а рядом ней в хогвартской форме и зеленом галстуке стоит чертова вездесущая Эванс и задает идиотские вопросы! Откуда столько чувств? Да оттуда!

— Ты висишь, — имея в виду стены школьного зала наград, нехотя ответила Гермиона, понимая, что глупо фыркать на абсолютно незнакомого человека, как бы сильно он тебя заочно ни раздражал.