Она дышала часто, захлебываясь, и слюна текла по подбородку. Голова Эйо то и дело соскальзывала с плеча, и Оден боялся, что шея вот-вот хрустнет.
До леса — десяток шагов. И ноги утопают в рыхлой земле. Сзади раздается шелест, Оден оборачивается, но... перед глазами все еще темно. А запахи прежние.
— Это... не нам.
Каждое слово дается ей с трудом.
Девчонка бестолковая. Самоуверенная. Полезла. Попалась. Едва не погибла, а может еще и погибнет, потому как, если она ошибается, и люди рискнут пойти в лес, Оден не сумеет ее ни защитить, ни спрятать.
У него получилось добраться до поляны, и воду найти, и спуск к ней.
Умыть Эйо. И кое-как напоить.
— Мне... в воду надо. Она даст силы.
Теперь Эйо отчетливо проговаривала каждое слово.
— Замерзнешь.
— Нет. Чуть дальше. Если твоих, то шагов десять...
Искать путь без нее сложно. Больше нет следа, прочерченного яркой нитью на земле. Оден слышит воду, но ручей хитер, он то бросается под ноги, то выворачивается, подсовывая заполненные густой грязью ямы. И легко споткнуться, упасть, сломать что-нибудь — не себе, но ей.
Дошел. И едва сам не ухнул в воду — Эйо вовремя остановила.
— Погоди... ты поможешь раздеться? — ее голос все-таки дрогнул.
А какие еще варианты-то?
— Помогу. Будет больно — говори.
Стянуть сапоги. И полотняные чулки. Расстегнуть ремень. Избавить от рубашки и штанов. Ощущение, что Оден раздевает большую куклу. Нет, одну ее оставлять нельзя, захлебнется же. А вода в ямине ледяная, аж зубы сводит.
— Тебе не обязательно...
Обязательно. Вдвоем всяко теплее. И... в чем-то королева права: сегодня Оден успел. А завтра? Или послезавтра? Еще одна деревня? Еще одна гроза? Что-то третье, столь же древнее и прочно забытое по ту сторону гор? То, чего он не распознает.
— Спасибо, — она положила голову на плечо. — Обычно меня за парня принимают и... так безопасней.
Ну да, только на этот раз мужской костюм и короткие волосы не спасли.
— Из-за молока все... она мне молока принесла. А я...
— Все альвы любят молоко.
— Да. И сливки. Папа, когда что-то не получалось, сливками утешался... и я тоже.
Эйо пошевелила пальцами.
— Она мне целую крынку принесла. Холодное. Свежее. И сливки такие желтенькие...
И где тут было устоять?
Ей всего-то восемнадцать, чуть больше, но все равно слишком мало. Ей везло до этого дня, и она решила, что так и надо, что так всегда будет, и если удавалось выживать вчера и позавчера, то получится и завтра.
— И на дно смотрела... есть способы... — Эйо запнулась. — А потом вымертвень... я так устала, его уговаривая.
Ее начала бить мелкая дрожь, но Оден лишь крепче прижал к себе. Вода и вправду помогает, а значит, придется потерпеть. Урок жестокий. И нужный.
Для него в том числе.
— Дарина мне флягу сунула. Я не хотела, а она заставила выпить, а там — гиссова травка. Это как снотворное. Очень-очень хорошее... для альва. Только я ведь не совсем... думаю, она бы меня разбудила. Позже, потому что...
...невеста должна понимать, что происходит.
— Для тебя это дико, да?
— Да, — Оден перевернул ее лицом к себе. Холодная рыбья кожа, которую тянет согреть дыханием. — Я был на границе. Видел кое-что, разбирался, но... до сих пор не понимаю.
— Правила другие.
Эйо не стала сопротивляться, когда он закинул ее руку себе за шею. И вторую положила, сцепила замком.
— Ваша сила идет от рода. От жилы. Вы сами превращаетесь... или вот жилу позвать можете...
...или вывести из глубины на поверхность, открыв для разработок.
Спустить ниже, затапливая дыры в скале.
Поднять тяжелое покрывало камня, расшитое драгоценными друзами. Вырастить кристаллы. И сшить разлом. Заставить живое железо служить — силой, волей или талантом.
— Альвы... они связаны с жизнью.
В Королеве Туманов жизни не было ни капли.
— И со смертью тоже, потому что смерть — это часть жизни. Мертвое кормит живое. А живое становится мертвым. Так было и так будет.
Зуб на зуб уже не попадает, но Эйо упрямо держится, позволяя воде очистить тело от яда.
— То есть, тобой хотели накормить поле?
— Да, — она выдыхает с облегчением, явно опасаясь дальнейших вопросов. Но тут же продолжает сама. — Альвы... женщины... они слышат мир. Это как вода, ее в мире много, но взять можно ту, что выходит на поверхность. Родник. Источник.
Вода живая. Вода мертвая.
Вода ледяная и пора бы вытаскивать это чудо, пока вовсе не замерзло, но уж больно разговор интересный складывается.
— У альвов женщина — источник. Он внутри любой девушки. Растет. Зреет. И когда будет готов, то мир позовет...
Например, голосами грозовых птиц.
— Тогда девушке надо... пора... ты понял, да?
— Понял.
Все-таки альвы совершенно другие, и в самой их природе есть что-то извращенное.
— Чистая альва останется Источником навсегда, а такая как я... на время... несколько минут. Или часов... но кровь скажется. Даже из такого Источника можно зачерпнуть много силы.
— А убивать зачем?
— Чтобы забрать все, до капли. На поле выплеснуть. Или... еще куда-нибудь. В Храме умели сохранять силу. Я подсмотрела Ритуал, который настоящий. Это очень страшно... Ниору готовили, как на свадьбу. Мы все помогали... песни тоже пели, но другие, чем здесь, радостные. Платье такое, что... я завидовала ей. Я старше, но меня не звала гроза. Я думала, что я совсем пустая.
Дрожит Эйо уже не от холода.
— Грозы — это... это признак... до грозы тоже можно, но источник будет слабым, недозревшим. А после если, то...
...то силы будет, как в сотне молний. Кажется, так сказала Королева Мэб.
— И я пробралась следом... мне хотелось посмотреть на жениха. А он... он делал ей больно. Нарочно. Чем больнее, тем сильнее отклик будет. Из нее сделали Источник, и сразу вычерпали до дна.
— Храма больше нет.
Вероятно, нет, Оден не знает наверняка, но подобные места не должны существовать. Да и вряд ли Стальной король оставил бы подобное место нетронутым. Не из жалости к таким вот девчонкам, но чтобы не оставить на своих землях чужих Источников.
— Те люди на поле... они просто подражают.
Слабое оправдание. Но вовсе не люди занимали мысли Одена. Коснувшись мягкой макушки, от которой пахло почему-то молоком, он предложил:
— Давай-ка выбираться.
Мертвое. Живое.
Если Оден не желает в ближайшее время стать пищей для падальщиков, он должен принять решение. Возможно, за двоих.
Глава 15. Тени за спиной
Вода утешала.
Она знала, как тяжело приходится источникам. Блуждать в темноте, пробираться по трещинам в камне, сквозь сплетения жадных корней, на поверхность, где солнце и вязкая ненасытная земля. Поить. Дарить. Просто отдавать всем, кого выведет дорога к молодому родничку, надеясь, что не иссякнут питающие его водяные нити.
Вода вытягивала мерзкую слабость из тела, нашептывала, что страх мой — обыкновенен, что среди детей ее есть такие, которые так и не решились выглянуть к свету. В темноте тоже неплохо. Вода помнит вкус камня и известняковые ложа подземных пещер, в которых вырастают белоснежные рифы сталактитов.
Там тихо. Пусто.
Умиротворено.
И шепот воды заставляет ей верить. Не только ей.
Оден вытащил меня на берег. Нет, на ногах я еще не стояла, но на четвереньках — вполне. И одевалась сама. Знобило жутко, да и без одежды я чувствовала себя беззащитной.
— Не спеши, — Оден благоразумно держался поодаль. — Не надо меня бояться.
Здравый смысл подсказывает, что надо.
И мои недавние откровения — с какой напасти я так разговорилась? — просто не могут не натолкнуть его на весьма определенные мысли. Вот только откуда у меня ощущение, что рассказанное не стало для него новостью.
Оден ведь знал про грозу.
И значит, про остальное тоже, пусть и в общих чертах. А следовательно, разговор пока нельзя было считать оконченным.
— Спрашивай, — я подобрала плащ, тот самый, оставленный Дариной. Сшитый из беличьих шкурок, он был изрядно поношен, но все теплее моего.
В ночных купаниях определенно имеются некоторые минусы, в основном температурные.
— Зачем причинять боль?
Я не специалист, я знаю то, что бабушка рассказала, давно, еще до войны. И маме эти рассказы совершенно не нравились, потому что по маминому мнению девушкам об этой стороне жизни до свадьбы знать вообще не следует... мама не желала слышать про альвов и другие принципы воспитания, но бабушкино упрямство ей было не по зубам. Знаю я и то, что видела сама, и это виденное плохо увязывалось с бабушкиными историями.
Кое до чего сама додумалась, но насколько верно — вопрос... но догадками поделюсь, чего уж тут.
— Отклик.
Мне говорили, что мир отзывается, но звать его можно по-разному.
— Сильные эмоции... и наверное, можно без боли. Там, где я жила... я не слышала, чтобы кто-то боялся. И я знаю, что некоторым девушкам хорошо платили, чтобы они... если вдруг решат, то не где-нибудь, а на определенном поле...
Как-то неловко о таком рассказывать, тем более что звучит ужасно. У псов другие правила. И мама до последнего пыталась им следовать. Мне же было интересно, о чем говорят, пусть бы и из разговоров этих я и половины не понимала.
— Если есть жених... или кто-то, кто нравится, то почему нет? — я повторяю бабушкины слова, оправдываясь, хотя причин для оправдания не вижу. — А платят хорошо... некоторые даже в газету объявления дают. Найо Туамо вот райше выращивал, травка такая, очень и очень ценная. И капризная. Ему каждый год Источник нужен был... и он десять золотых давал...
Этого хватало, чтобы свадьбу сыграть. Или даже дело свое начать. Но наверное, я плохо объясняла, если Оден выругался, правда, шепотом. И следующий вопрос задал:
— Получается, что убивать не обязательно?
— Только если вычерпать хочешь до дна.
И получить красивый черный алмаз, который сохранит энергию. Наверное, они очень ценились, и я могла бы унести с собой состояние, но почему-то не сумела притронуться к мешочку с камнями, висевшему на шее Матери-Жрицы.
Но Оден молчит, и я отвечаю на третий, незаданный вопрос:
— И да, пожалуй, я могла бы... то есть мы могли бы... скорее всего, тебе стало бы легче... живое железо не вернется, но то, что нанесено лозой, лоза излечит. Метки снимет.
Купание начинало сказываться.
Мне было холодно. Мне было настолько холодно, что зуб на зуб не попадал.
— И да, я понимаю, что это — разумное решение. Я думала...
— Но тебе страшно?
— Да.
— Из-за того, что ты видела в Храме.
Не столько видела, сколько слышала. Голос Ниоры, такой тихой маленькой Ниоры, наполнял чашу зала. Он — струна, которая вот-вот оборвется, но ее заставляют звучать громче, страшнее. И когда наступает тишина, я затыкаю уши, чтобы не слышать уже ее.
— Да.
Нет, я понимаю, что Храм — это Храм, что он далеко, и вряд ли кто-то сумеет повторить тот Ритуал. Что в жизни все происходит иначе, — девушки возвращались веселыми, смеялись, краснели и принимали поздравления. Их приглашали в дома, зазывая с ними удачу. Даже эхо той, дареной силы — это много.
Бояться на самом деле нечего. И Оден — не самый худший вариант.
Я могу поймать молнию.
Остаться на безымянном поле за околицей безымянной же деревни.
Попасться охотникам...
...или какому-нибудь ненормальному, который решит достигнуть бессмертия, искупавшись в крови девственницы-альвы. Хотя последние два варианта вполне друг с другом согласуются. Главное, чтобы у ненормального деньги имелись.
А к Одену я где-то даже привыкла. Он же сгреб меня в охапку вместе с плащом и сказал:
— Спокойно, я просто не хочу, чтобы замерзла.
Я спокойна. Почти. И просто предупреждать надо.
На поляне он устроился под деревом, как раз под тем суком, на котором я отдыхала не так и давно. Оден набросил второй плащ, но выпускать не собирался.
— Без твоего согласия ничего не будет. Если тебе будет легче, я дам слово.
— Не надо.
Как ни странно, но я ему верю. Возможно, это глупость, но... кому-то ведь надо верить.
— Ты очень наивная.
Его рука забирается под плащ. Ладонь широкая, хватает, чтобы накрыть полспины, и теплая. Наверное, именно это тепло и заставляет меня сидеть на месте, пусть бы и хотелось сбежать на другой край поляны. Или еще дальше.
— Как ты попала в Храм? Потерпи, сейчас холод отступит. Я тебя больше не отпущу далеко. И недалеко тоже.
Бессмысленное обещание, мы оба это знаем.
— Мама отдала...
Знала ли она, что нас ждет? Догадывалась, иначе почему шептала мне о том, что надо бежать, при любой возможности — бежать.
— Почему? Это тоже... обычай альвов?
Голос Одена звучит глухо. И кажется, он готов был вынести маме приговор. Жаль, уже темно и я не вижу выражения его лица.
А ему темнота привычна, если, конечно, к такому возможно привыкнуть.
— Нет. Не обычай. Шанс выжить.
Он не понимает. А мне или от холода, или от страха, хочется говорить, именно здесь и сейчас, потому что еще немного и желание пройдет. Я ведь привыкла молчать, да и... слушателей не было.
И говорю.
Про старые конюшни, куда сгоняли "нечистых по крови". И про дорогу — идти приходилось пешком. Тоже было начало лета, жара... кто-то не выдерживал, но слабых добивали.
Я впервые увидела, как умирает человек.
Сколько в нем было чужой крови? Одна восьмая? А то и меньше. И выглядел он именно человеком, благообразным стариком с острой бородкой, которую по утрам расчесывал костяным гребнем. Он утверждал, что в любой ситуации нужно оставаться собой. И еще смешно картавил.
Он носил тяжелые ботинки, новые, которые натирали. И однажды отказался идти.
Уговаривать не стали.
Потом был лагерь — переплетенье колючей лозы, из которой поднимались белые штанги смотровых площадок. И широкая полоса разрыхленной земли с зелеными ростками разрыв-цветов.
А по ту сторону забора — собаки, обычные, четвероногие, лютые до пены на клыках.
И сортировка.
Приказ раздеться. Одежду уносят. Смывают пыль. Взвешивают. Замеряют. Лезут в рот, проверяя, здоровы ли зубы. Кого-то уводят.
Одних направо — этим повезло, их сочли полезными.
Других налево — слабые, которых добивают тут же. И мама прижимает меня к себе, уговаривая не смотреть. Я же держу ее за руку, боясь, что нас разлучат.
Оставляют вместе. И выдав серую одежду, перегоняют в барак.
Потом были дни... много дней. Работа. Норма и страх до нормы не дотянуть. Еда, которой становилось раз от раза меньше. И мамины попытки меня подкормить.
Зиму мы пережили потому, что ей удалось понравиться охраннику. Он устроил и ее, и меня на кухню. Конечно, воровать не получалось, но было тепло, и ночевали не в бараке, а в закутке при котельной. В дежурство Лоуто маме перепадали хлеб, масло, сыр и даже шоколад... мы его прятали под половицей и ели понемногу.
Жаль, что весной Лоуто перевели.
— А твой отец? — Оден сжал меня так, что еще немного и кости захрустят.
