Которого у Виттара не так и много.
Сколько понадобится стае, чтобы прийти к закономерной мысли о собственной безнаказанности. И о том, что местные аллеи весьма подходят для охоты.
— У... вас не получится доказать.
Виттар и не собирается что-либо доказывать. Ему нужна информация, а Стальной король уже сам решит, что с ней делать.
— И они просто шутят... я пытался разговаривать с райгрэ... но это же просто шутки. Он обещал, что ничего не случится.
Случилось. И шутки далеко не всем гляделись шутками, если людям пришлось принимать меры.
— Их не в чем обвинить.
Человек был прав и в то же время ошибался.
— С этого дня территория Академии закрыта для посторонних. Всех посторонних... — Виттар пришлет своих людей, которые проследят, чтобы запрет исполнялся. — Это временная мера, связанная... сами придумаете, чем объяснить.
— Но...
— К каждой группе студентов вы приставите куратора, который будет находиться при группе неотлучно. В случае опасности куратор подаст сигнал. И уведет студентов в безопасное место.
Если успеет. И по выражению лица ректора ясно: подобные меры он полагает излишними.
— Вы не понимаете. Стая попробовала крови, и те шутки, которые они играли раньше, действительно были шутками. А вот теперь вам будет не смешно.
Королевская Академия находится под покровительством Стального Короля.
И кровь, пролитая здесь, вполне может считаться вызовом.
Случайность?
Или еще одна нить из гобелена, сотканного жилой Лунного Железа?
— И да, я хотел бы выкупить у вас картину...
Ректор кивнул. Похоже, проблемы живописи теперь его волновали мало.
В Академии пришлось задержаться надолго, а дома Виттара ждало приглашение и записка: Стальной Король будет рад принять его, но завтра. Перед балом.
И следовательно, присутствия на балу не избежать, что совершенно Виттара не радовало.
Жаль, что Тору нельзя взять с собой. Ей бы понравилась...
Его найденыш опять играл, и на сей раз не стал прерываться. Музыка тоже осталась прежней, мягкой и убаюкивающей.
Стянув перчатки, Виттар развязал галстук, отправил сюртук в угол, а сам устроился на ковре. Он положил голову ей на колени и, когда Тора прекратила играть, обнял ее ладошку.
— Устали?
Ее пальца пробежались по волосам.
— Как собака, — честно ответил Виттар.
Надо заказать ее портрет, чтобы потом, когда она покинет этот дом, хоть что-то осталось.
Но Виттар смутно подозревал: портрета будет недостаточно.
Глава 24. Разноцветные сны
Она давно не приходила, но было бы наивным считать, что Оден вовсе избавился от внимания Королевы. Правда, на сей раз обошлось без ямы и пыточной.
— Настроение не то, — меланхолично заметила Королева. — Зло тоже нуждается в отдыхе. Садись.
Оден огляделся.
Зеленый луг, расшитый травами, и мутноватое небо. Солнце просвечивает сквозь туман, словно бельмо на гигантском глазу, и его зыбкий свет меняет Королеву.
Она сидит на краю платка, из тех, черных, разрисованных алыми маками или же розами, что так милы крестьянским девкам. И Ее Величество ныне сменили облик. Ей к лицу простая белая блуза, и саржевая юбка, грубая, подчеркивающая девичью хрупкость Королевы. Вместо драгоценных камней на шее висят стеклянные бусы. И косы уложены короной, и цветные ленты, что спускаются по плечам — чем не лоза перевоплощенная.
— А у тебя приземленные вкусы, если такое нравится, — заметила Королева и повторила: — Садись, не испытывай терпение.
Оден присел на край платка. Бросил взгляд на руки, убеждаясь, что свободен. И Королева небрежно бросила:
— Мир Грез переменчив.
И не надо гадать, в чьей власти совершить перемену.
— Правда, маленькие девочки очаровательно наивны? И так похожи... все верят в любовь. И в то, что если уж суждено влюбиться, то это навсегда?
— Не трогай ее, пожалуйста.
— Почему? — она потянула за ленту, и косы упали на плечи, темные, тяжелые, Оден помнил, что на ощупь они похожи на змей.
— Это лишь твое больное воображение, дорогой, — заметила Королева. — Ты меня несколько... демонизируешь.
— Причины есть.
— Неужели?
Странный разговор и странный мир. И Оден не удивляется, когда в подставленный королевой кувшин льются небесные туманы, чтобы превратиться в молоко.
— Скажи, зачем ты пришел на Перевал? Точнее не ты, вы... — она разлила молоко по глиняным кубкам. — Будешь?
Отказываться было бы неблагоразумно.
Да и пожелай она отравить Одена, не важно, во сне ли, наяву ли, давно бы сделала.
— Именно, — согласилась Королева, передавая некрасивую, кривовато обожженную посудину. Оден постарался взять так, чтобы не прикоснуться к белым пальцам Мэб. — Десять лет тому граница проходила по ту сторону гор... двадцать — за рекой... тридцать... да и мне ли рассказывать, ты же не глуп, ты сам все понимаешь.
Война началась давно, тихая, подспудная, состоящая из пограничных стычек, которые чаще всего заканчивались поражением альвов. И постепенно, год за годом, граница подползала к горам. А потом и Перевал, узкая расщелина в каменной плоти скал, соединяющая обе стороны мира, перешел под власть Стального Короля.
— Тебе поручили Гримхольд. Тебе, Оден, второму по силе после Короля, и крохотнуюю приграничную крепостицу?
— Мне нужен был отдых.
— И как отдохнулось? — лукавая улыбка и по-прежнему мертвые глаза. — Отдыхают дома, Оден. Ты же хотел вернуться... но тебя попросили. Всего-то год... или полтора... больше никаких войн, раз уж ты устал от схваток. Просто навести порядок. И молодняк поучить.
— Что в этом плохого?
— Ничего, — согласилась Королева. — Признай, вы ведь готовились нанести удар.
— Если и так, то я был не в курсе. В Гримхольде только гарнизон и стоял.
Из тех самых мальчишек, которых Оден учил. И должен был сберечь, но вместо этого заставил держаться, пока пробивалась к поверхности лютая дикая жила.
— Конечно, только гарнизон, — Королева склонилась над плошкой. Молоко она лакала. Мелькал длинный язык, и белые капли оседали на алых губах королевы. — Пока только гарнизон... но вы тянули жилу. И Стальной Король лично явился ее закрепить. Сколько лет ей нужно, чтобы набрать силу? А там и отростки пустить под горами... за горы... я лишь ударила первой.
И проиграла.
— У нас был шанс. Пей.
Молоко не имеет вкуса, наверное, Оден просто забыл, каким оно должно быть.
— Если бы у нас получилось пройти Перевал, мы бы победили. Ты дал Королю время, а мой венценосный брат был достаточно умен, чтобы воспользоваться и временем, и предлогом. Перевал открыли с вашей стороны... спустя месяц. Всего-то месяц, Оден. Хочешь сказать, он не готовился к войне?
— Я не могу обсуждать действия моего короля.
Даже в безумном сне. И Королева Мэб фыркает, отчего молоко разлетается клочками тумана.
— В этом ты весь, верный пес, готовый служить всегда и во всем... тебе и награды не нужно. С тебя хватит осознания, что ты исполняешь свой долг. Меня это в вас всегда поражало. Но не волнуйся, он тебя наградит. Объявит героем. Вручит медаль... или даже две... пожертвует земли за Перевалом, там на многих хватит. И закроет глаза на твою маленькую слабость, противоестественную по мнению многих. Что хмуришься? Это ведь ты сказал, не я, я лишь повторяю.
От молока мутит. И не молоко это вовсе — яд, пусть и не смертельный.
Нельзя глотать отравленные туманы.
— Это не яд, Оден. Это совесть, — Королева выливает последние капли в ладонь, позволяя катиться по синей ниточке вены. — Ты ведь сам все прекрасно понимаешь. Ей позволят существовать... где-нибудь на краю твоей замечательной жизни, так, чтобы твой героический образ не портила.
— Я не позволю ее обидеть.
— Неужели? Ну да... ты постараешься ее приручить. И у тебя получится, мы оба это знаем. Создашь сказку для двоих... будешь поддерживать, пока не надоест. А когда надоест, Оден? Что с нею тогда станется? Для нее ведь все всерьез будет. Она не умеет отличать иллюзии от реальности.
Совесть ли, молоко ли, но тугой вязкий ком подступил к горлу.
— Зачем ты это говоришь?
— Хочу, чтобы ты задумался.
И отступил. Королева не стала разубеждать, но вытащила ленту из волос и подарила ветру. Тот подхватил, атласную, легкую, змеей скользящую над травяными покровам.
— Помнишь сказку о живой и мертвой воде? Вся вода рождается живой, но в мертвой больше силы.
— Поэтому ты убивала источники? Таких вот девочек, как она?
— А ты — мальчиков, — у нее всегда были ответы. — Когда отправлял на прорыв во имя Короля. Жалел пехоту? Жалел... но жалость плохо уживается с долгом. И не было девочек, не было мальчиков, но были ресурсы, а еще цель, которая казалась достаточно великой, чтобы оправдать любые средства. Кстати, Оден... ты ведь и сам в какой-то мере ресурс. Главное, ведь не задумываться над этим, верно? Не задавать ненужных вопросов. Излишнее любопытство не простят даже герою... да и вообще, мертвые герои куда как удобней живых. Там, куда ты идешь, понадобится сила... много силы.
— Я знаю, чего ты хочешь, но я не причиню Эйо вреда.
Еще несколько лент теряются в травах. И волосы, темные тяжелые волосы Королевы, рассыпаются, укрывая узкие плечи. Даже руки скрываются в этих волосах. Она становится похожа на большую мерзкого вида птицу, и белые ладони — те же птичьи лапы.
— У вас могут оказаться разные представления о том, что есть вред.
Она взмахнула руками, уже не руками — крыльями, с которых осыпались обсидиановые перья. Они полетели в лицо, целя в глаза, и Оден едва успел прикрыть глаза руками.
Проснулся.
На рассвете, который научился ощущать так же, как ощущал закат или полдень. Эйо спала. Забралась под руку, прижалась к груди и еще вцепилась, точно боясь, что он вдруг встанет и уйдет.
Вереск. Мед.
И капля серебра.
Оден провел пальцем по тыльной стороне ее ладошки. Шершавая занозистая кожа, наверняка смуглая, потому что Эйо некогда думать о том, как уберечься от загара и от царапин, мелких ежедневных ран. И она уже отвыкла от той, прежней жизни, какой бы она ни была.
Ей нужен дом, надежный и каменный.
И сад — альва не сможет долго прожить взаперти.
Безопасность. Спокойствие. Защита.
В деревню она уедет, как же...
И Оден, коснувшись теплого носа, сказал:
— Доброе утро, радость моя.
Ему хотелось бы увидеть, как она просыпается. Потягивается — это да, не понимая, насколько дразнит его. Зевает. Морщит этот самый нос, обгоревший на солнце и шелушащийся. Ресницы слипшиеся... темные? Светлые? Какого цвета ее глаза?
Сама она, какова?
— Доброе утро, — ворчит... сонный вереск, пьяный мед. — Туман...
Прощальный подарок королевы?
— Не люблю туманы.
Оден знает. И еще ей не по вкусу ранние пробуждения. И лес после дождя, когда любое прикосновение вызывает водопад. И открытые пространства — она чувствует себя незащищенной.
Наверняка, есть множество других вещей, которые она не любит.
Или любит, как сливки.
Придется ли ей по вкусу мороженое? Оден надеялся, что та лавка, в которой уже три сотни лет делали королевский пломбир, пережила войну. И рецепт, передававшийся из поколения в поколение, сохранен. А шоколад? Какой ей нравится? Исконный, горький, который принято пить, добавляя каплю коньяка... или новомодный, вареный с молоком и орехами?
В городе сотня мест, которые Оден хотел бы ей показать, но... какие из тех дверей он действительно сумеет для нее открыть?
— Какой-то на редкость мерзостный туман, — Эйо зевнула.
Именно. От него и мысли дурные, путаные.
И тошнит по-прежнему.
Лосиную гриву он почуял издали: ветер донес аромат цветущего вереска. И сосновой живицы, что плавилась на солнце. Песка. Камней. Воды, пробиравшейся сквозь толщу гранита.
Звенел в поднебесье жаворонок.
И Оден понял, что теряет разум. От тягучего, густого воздуха, от жара, запахов, самого этого места, которого он даже не видел.
Родник плеснул в лицо ледяными брызгами и спрятался под камни, чтобы выбраться чуть дальше. И снова, подарив один-единственный глоток воды, уйти.
Он играл, дразнил, но сдавшись, напоил-таки допьяна, и зубы заломило от холода.
— Догоняй, — за волосы дернули и отпустили.
Вода смеялась.
Вился след, вереска по вереску. Рядом. И чуть дальше.
Всегда на расстоянии вытянутой руки.
— Не поймаешь...
Она сама хохочет, Эйо, радость... его радость.
Не спрячется. Не уйдет.
И дикий хмель бродит в крови, как когда-то очень давно, когда Оден был свободен от долга, Короля, войны... этот хмель заставляет забыть обо всем.
Оден, оставив погоню, падает на спину. Земля мягкая, и стебли вереска касаются щек, шеи, рук... царапают и ласкают, делятся своим ароматом.
— Что ты делаешь, собака дурная? — Эйо подходит слишком близко и тоже оказывается на земле. Теперь не уйдет. Она и не хочет, тянется сама, ловит губами губы. Смеется.
— Что ты со мной сотворила?
— Это не я, — шепчет, трется щекой о щеку, — это место такое... живое... Ты слышишь?
Нельзя не услышать.
И место, и ее саму. Сердце колотится быстро, нервно. И замирает на долю мгновенья, стоит коснуться горячей оголенной кожи. Отпустить.
Поймать.
И удержать в руках. Больше нет места — только Эйо.
— Радость моя...
Она не ускользает, тянется навстречу. Неловкие прикосновения, через робость и страх. Нежность, которая только подхлестывает. И запах, изменяющийся, тяжелый, выдающий ее возбуждение.
И не спешить не выходит: иначе Оден сойдет с ума.
Он уже... но какая разница?
Все же Эйо в последний момент попыталась его оттолкнуть, уперлась ладошками в плечо, вытянулась струной... поздно.
И от обиды, неловкости, боли впилась в шею.
— Все уже, все... сейчас пройдет.
Она судорожно выдохнула и разжала зубы. На поцелуй ответила, но вряд ли услышала хоть слово.
Эйо перестала существовать, но появился источник чистой первозданной силы. Она вливалась бурлящим живым потоком, и Оден пил, глотал, захлебываясь почти, и в то же время страшась упустить хоть каплю.
Сладкая.
Горькая.
Ледяная, как родниковая вода. И обжигающая до того, что он сам того и гляди вспыхнет. Подобная сила жила в открытых ранах Каменного лога, в его огне, что рождался под самым сердцем земли, в мучительном жаре, переплавлявшем каждого. Она оставалась в теле клеймом и даром.
А нынешняя, накрыв первой волной, схлынула.
— Эйо...
Она дышала. Во всяком случае, дышала.
— Эйо, очнись...
Дыхание было глубоким и спокойным. Сердце билось ровно. Только вот тело ее было легким, тряпичным, и отзываться Эйо не желала.
Оден звал. Тормошил.
И добился только того, что Эйо вздохнула, обняла его и пробормотала сонно:
— Отстань. Я больше не хочу. Я устала.
Королева Мэб явилась ночью. Она шла, касаясь вереска, и лиловые цветы осыпались под ноги.
— Ты все-таки решился, — сказала она. — И убивать не стал... добрый?
— Что с ней?
