Somebody To Love
— Неблагодарный паршивец!
Страшный топот, сотрясавший равнину, едва не заставлял его падать лицом в пыль. Проклятые кирпичи упирались в висок, руки обессилено скребли о стену, таща изможденное тело. Мышцы сводила судорога страха. Ноги вязли в невидимой жиже. Тупое рыло преграды стирало кожу и недвижимо било со страшной мощью. Каждое касание причиняло боль. Но без стены он не прошел бы и двух шагов.
- Паршивый ублюдок!
Мясистая десятиметровая туша с проклятьями на слюнявых устах нагоняла. Спиной он чувствовал, как развеваются полы старомодного пиджака, чуял запах нафталина, исходящий от непомерно великого клетчатого жилета. Ноги ступали все тяжелее. Скоро конец.
Серая полоса стены уходила за черно-серый край горизонта. Всюду лишь пустота. Нет спасения от чудовища.
— Отродье! — дохнул на него зловонием злобно кривящийся рот, гигантская раздутая ручища ухватила за шею, едва не сломав позвоночник как перышко.
Он почувствовал, как ноги отрываются от земли. Безликие ряды кирпичей поползли перед глазами вниз. Державшая за шею рука развернула пойманного к себе. Налитые дурной кровью глаза, каждый размером, наверное, с его голову, впились в до смерти перепуганное лицо полным ярости взглядом.
— Думал убежать от меня?! — пустив изо рта тягучую струю зеленоватой слюны, вопросило корявое существо, лишь отдаленно напоминавшее человека. Облаченное в старомодный костюм официального вида, трещавший на огромном теле, оно надуло синюшно-бледные щеки. Измочаленный клок волос на шишковатой макушке яростно дернулся, когда существо повело головой, качнув полдюжины жировых складок под подбородком.
Откуда-то вдруг появились силы. Видимо, страх и отвращение заставили утекающую в пустоту душу сгуститься в последнем отчаянном рывке. Его собственная рука, тонкая, бледная, лишенная ласковой защиты костюма, взметнулась в воздух и обрушилась на буроватое запястье, теревшееся о шею. Сжавшаяся в кулак ладонь ударилась о шершавую и отвратительно влажную кожу, похожую на чешую ящерицы, и отскочила подобно резиновому мячику. Чудовище яростно взревело.
— Ах ты, гаденыш! — вторая рука потянулась скрюченными пальцами к груди. — Сейчас я преподам тебе новый урок! Будешь знать, как поднимать руку на старшего!
Похожие на стальные буры пальцы с огромными кривыми ногтями почти касались обнаженного тела, готовясь разорвать кожу в клочья, выдрать легкие, смять грудную клетку и уничтожить сердце. Снова. В который уже раз. Повторяясь бесконечным циклом вот уже многие, многие годы. Каждый раз, закрывая глаза, он попадал на растерзания чудовищам.
Чудовищам, которых сам породил.
Но почему так? Почему он должен мучаться даже теперь? Разве мало?
Кривой конец ногтя уперся в ребро, прорывая кожу. Тонкая струйка алой крови потекла по боку.
За что? За что ты оставил меня?
Но тут случилось невероятное.
Чудовище, еще секунду назад кровожадно скалившее гнилые зловонные зубы, вдруг страшно, пронзительно завизжало, выпуская жертву и падая. Он почувствовал, как валится наземь, ударившись спиной о стену. В лицо брызнуло чем-то гадким.
Поймавшая его тварь билась в агонии, лежа у обрубков собственных ног и судорожно дергая кровоточащими культями. Уродливая харя болезненно кривилась, изрыгая жалкие стоны. Огромные ручищи беспомощно скребли по земле.
Над поверженным уродом в вечных сумерках пустоши возвышалась плохо различимая фигура в темном. Расслабленная тонкая рука покачивала стиснутый в ладони тонкий узкий меч, по лезвию которого стекала одна-единственная капля нечистой крови. И лишь глаза, эти невероятные синие глаза смотрели на спасенного из сумрачной непроглядности.
Пусть. Пусть совершенно один. Пусть отреклись все. Пусть исчезнут из памяти их лица.
Ибо ты не оставил меня.
— Non mihi, non mihi, sed nomini Tuo da gloria!
Губы сами зашевелились, произнося слова молитвенного восхваления. Он полз, собирая жалкие крохи жизни внутри себя, полз, дабы прикоснуться к спасителю, как прокаженная из библейской легенды, хотя бы ухватиться за край одежды. Более всего во Вселенной он желал ощутить прикосновение своего бога.
С трудом открывшиеся глаза увидели, как рука тянется к белой пелене потолка.
Сон. Разумеется.
Вокруг царила темнота его комнаты, разбавленная лишь отблесками луны и уличных огней, пробивавшихся сквозь пластиковые линии жалюзи. Где-то в доме гудела старая стиральная машина. Но, в остальном, здание, как обычно, погрузилось в ночную тишь.
Флегматичные часы, подвешенные на спинку кровати, показали половину двенадцатого. Отложив подсветившийся в руках циферблат, Фрэнки откинул одеяло и поднялся с постели. Тощий ковер отозвался щекотанием пяток.
Шкаф распахнулся приветливо и уютно, обдав его сухим чистым воздухом, застоявшимся здесь с незапамятных времен. Костюм висел в черноте ночи, расслабленно распяленный на вешалке. Фрэнки протянул руку и снял с перекладины брюки. По старой привычке он даже дома не мог ходить в одном исподнем.
Оставаясь раздетым по пояс, мужчина, сонно потирая глаза, прошел в ванную комнату. Стоило пересечь порог, и автоматически включившееся освещение резануло по зрению, заставляя прикрываться ладонью. Под радостно излучавшими желтый свет лампами призывно заблестели краны. В зеркале над раковиной отразилось его лицо. Следы поражения, полученного в Токио, уже исчезли, но бледнота и изможденность после недель регенерации все еще напоминали о позоре. Всклокоченные волосы стояли черной короной, тонкие усы смотрелись почти жалобно. Н-да. Надо привести себя в порядок.
Отвернув кран, Фрэнки подождал, пока струйка холодной воды наберет достаточный напор, и подставил руки. Прохладная жидкость приятно обжигала кожу. Он набрал в согнутые ковшиком ладони побольше и окунул в воду лицо. Остатки сонливости принялись растворяться среди молекул животворящего нектара.
Он втер остатки утекавшей сквозь пальцы жидкости в щеки, помассировал веки и распрямился. С физиономии сошла унылая угрюмость, даже бледнота чуть спала. Оставалось лишь причесаться и почистить зубы. Чем Фрэнки с удовольствием и занялся.
Привычная гигиеническая рутина позволяла мыслям течь размеренно и отвлеченно. Фрэнки вспомнил, что сегодня впервые увидится с ним впервые после отъезда. Интересно, будет ли он ругать за случившееся в Японии? Будет ли грустен? И вообще, что же там будет-то? Фрэнки ведь старался. Сделал все, что мог, честно. И очень не хотел разочаровать. Сама мысль даже не о наказании или порицании, а о том, что пронзительные синие глаза выразят печаль огорчения, вызывала у него почти физические страдания.
Задумавшись о грядущем, Фрэнки очнулся только тогда, когда вытащенный из холодильника и небрежно надкушенный бутерброд полез в пищевод, Он присел за стол в своей крохотной кухоньке, опустил на гладкий полированный пластик локти и принялся задумчиво жевать.
Однако долго предаваться размышлениям не получилось. Послышался щелчок открываемого замка. Вход в квартиру сейчас был хорошо виден сквозь распахнутую дверь кухни. Пиликнув опознаванием чьей-то карточки, врата в его обитель принялись открываться.
Подвешенный на специальном крючке нож сам собой прыгнул в руку. Фрэнки проглотил остававшуюся во рту еду.
Вот железная пластина некрашеной двери ушла в темноту коридора. Вот зашевелилась в невидимости ночи чья-то фигура, переступая порог. Рука Фрэнки, державшая нож, распрямилась, посылая широкое отточенное лезвие для резки мяса в направлении неизвестного.
— И ты здравствуй, — сказала Анна, поправив рыжий локон своих пышных волос, сбившийся, когда свистнувший над ухом нож с треском вонзился в косяк, обрамлявший входную дверь. Тонкая аристократическая ручка, открытая до плеча, поднялась, нащупывая выключатель. Мгновением позже коридор залил свет.
Она стояла на фоне автоматически захлопнувшейся двери. Эта ненавистная рыжая тварь. Этот чертов сосуд вожделения и наслаждения, который даже он осушал с удовольствием. Тонкие ноги в туфлях на остром каблуке совершенно бессовестно сверкали нежной розоватой кожей. Короткое сиреневое платье с глубоким вырезом плотно облегало стройную невысокую фигурку, выгодно подчеркивая изящность талии и полноту не слишком-то похожей на вымя груди. Открытые плечи, один из самых сильных инструментов воздействия на мужское подсознание, создавали впечатление уязвимой невинности, отчасти компенсируемое лукавым взглядом зеленых глаз и разбойничьим цветом медной прически. Умелый макияж и крохотные сережки в ушах довершали картину.
Красивое, знающее себе цену, пленительное чудовище. Как же сильно ненавидел ее Фрэнки! Ненавидел за показную самоуверенность и надменный тон. Ненавидел за несомненное очарование, которым она обволакивала всех и каждого, заставляя мужчин ползти следом на корточках, а женщин завистливо стариться. Ненавидел за плавность и женственность в движениях, делающую ее похожей на лукавую рыжую кошку. Ненавидел за эти зеленые глазищи, полные тайного яда, выпускаемого острым змеиным жалом ее языка. Ненавидел за то, что ее чувственная плоть столь часто доставалась тому, кто был для Фрэнки богом. За то, что бог ценил ее и подпускал к себе, нарушая священный трепет раба, оказавшегося вдруг за границей самого близкого круга.
Она знала о его ненависти и платила презрением. А бог, словно забавляясь, постоянно сводил их вместе, зная, что ни тот, ни другая не посмеют ослушаться. Вот и сегодня она должна была заглянуть домой к Фрэнки и подвезти до места. С отвращением заходила Анна в обшарпанный подъезд, с отвращением ехала в дурно пахнущем, видавшем виды лифте. С откровенной тяжестью на душе открывала дверь запасными ключами. Здесь воняло. Воняло Фрэнки, его омерзительным телом и не менее омерзительной душонкой. Ей была противна его сущность, чудовищный способ существования, садистская жестокость. Анна всегда видела во Фрэнки лишь зверя, выдрессированного и покорного воле хозяина. Манера чудовища становиться на лапки и вилять хвостиком при виде кормящей руки даже забавляла. Но то внимание, что ее любимый уделял проклятому нечистому псу, вызывало глухое раздражение, перерастающее в ропот.
Сейчас пес сидел там, на кухне, глотал, наверняка, нечто отвратное, что-то, чем привык питаться, пожирая людей. Кое-как уложенная копна черных волос, тараканьи усики над верхней губой, взгляд исподлобья. Этот его тощий бледный торс, все еще изуродованный бурыми шрамами, оставшимися после Токио. Как обычно, мерзок.
— Ты бы вообще в одних трусах пошла, — сказал Фрэнки, вставая из-за стола.
— По эксгибиционизму и прочим извращениям ты у нас специалист, — ответила Анна, остановившись в дверях кухни. — Собирайся.
— Не погоняй, не купила, — огрызнулся он, направившись обратно в комнату. Скрывшись от брезгливого взгляда зеленых глаз, он с облегчением вернулся в нетронутую жизнью темноту спальни. По-прежнему распахнутый шкаф любезно предоставил носки, рубашку и пиджак. Облачившись, Фрэнки почувствовал себя лучше. Пиджак ласково грел тело через рубашку. Молодой и голодный. Взятый взамен того, что разорвала наглая стерва в Токио.
Мужчина вышел в освещенный коридор. Глядя на плечо стоявшей за углом Анны, разглядывавшей кухню, он обувался. Наверняка сейчас презрительно морщит крохотный носик. Как бы славно было подойти и врезать по нему со всей силы. Чтобы ноздрю порвать, чтобы юшка брызнула! Повалить на пол и затоптать ко всем чертям! Выдернуть из косяка нож и распотрошить это проклятущее прекрасное тело! Искромсать в лоскуты гладкую кожу только за то, что бог осквернял себя, прикасаясь к ней! Подвесить рыжие волосы на флагшток и маршировать по улицам, наконец-то избавив мир от твари!
Руки, завязывающие шнурок, предательски дрогнули. Внутри росло опасное возбуждение, которого сейчас допускать не стоило. На охоту, надо будет выйти на охоту. Но столько потом. Бог не любил, когда он срывался с цепи без разрешения.
Анна, услышав возню в коридоре, шагнула назад и заглянула за угол коридора. Фрэнки поспешно обувался. До чего же мерзко он шевелился! Как будто насекомое гигантских размеров. Так бы и раздавила каблуком, как следует придавив, слушая хруст и мерзкое чавканье хитинового панциря. Лишь бы только не нужно было снова работать и дышать рядом с мерзопакостным чудовищем, к которому любимый испытывал ничем не оправданную симпатию.
— Ну что, ты готов? — спросила она, когда Фрэнки распрямился.
— Готов, — ответил он, глядя в сторону.
— Он не сказал, зачем нам ждать в машине? — Фрэнки поерзал на пассажирском сиденье. Он постарался отодвинуться подальше от расположившейся за рулем Анны.
— Сказал, увидим, — она расслабленно опустила ладони на колесо руля. Все-таки несколько непривычно было водить самой. Но любимый сказал, что нужно быть самостоятельнее. И она решила ездить на машине своими силами.
Иссиня-черный электромобиль обтекаемых форм стоял сейчас в небольшом тупичке, выходящем на широкую, аккуратно вычищенную улицу. В этой части мира после коллапса Соединенных штатов встречались самые разные формы заботы о лице городов. Кое-где, бывало, проспекты превращались в помойные ряды. Но здесь, в сердце Калифорнии, на глянцевом бульваре, роскошный парадный лик клуба "Палатин" был очищен от малейшей соринки. В этом месте проводили сборища представители богемы — толпы паразитирующих на трупе континента бездельников, воров, их любовников и любовниц, светских проституток, сплетников, бандитов с желанием покрасоваться, молодых мажоров и их стремящихся развлечься содержателей. Вокруг, влекомые сладостно-гнилым запахом денежных наслаждений и порочных болячек, стайками вились молодые дураки и дуры.
Стайка вышеупомянутых молодых и глупых столпилась как раз сейчас на тротуаре. Кучкующиеся парни и девушки, одетые с разной степенью помпезной крикливости, неуверенно мялись у входа в узкую аллею, ведущую меж выдающимися вперед стенами к сверкающему в ночи входу. Широкие стеклянные двери "Палатина" приветливо распахнулись. Но плебс просто так еще не впускали. Пока что к красной ковровой дорожке, устилавшей те пару десятков метров, что нужно было пройти по аллее, один за другим подъезжали блестящие, как будто лоснящиеся от денежного жира, автомобили. Из них царственно выбирались высшие чины богемной иерархии, самый богатые, самые известные и самые влиятельные. Вот мимо завистливо охающих простолюдинов, высоко вскидывая отвисающий зад, прошествовал кинопродюсер под ручку со стандартно-грудастой пассией. Вот следом за ним пьяно выкатился актер, держащий под мышкой бородатого карлика-режиссера. Вот из следующего лимузина выплыла наряженная нарочито неброско дама-телемагнат. Вот вразвалочку протопал по дорожке некто совсем неизвестный, но явно влиятельный. Как пунктуальные работники стекались сливки гнилого общественного торта в самый роскошный и самый закрытый из клубов. Попугайчатая толпа по краям, оттесняемая бдительной охраной, лишь радостно ежилась, предвкушая ночь безделья в окружении зубров.
— До чего же они тошнотворные, — сказал вдруг Фрэнки.
— Кто бы говорил, — недовольно буркнула Анна, сквозь подкрашенное бликами ночных огней стекло разглядывая столпотворение. — Чем это они тебе так не нравятся?
— Они как скот, — ответил усач, старательно прижимаясь к дверце. — Вон, посмотри, на рожах — ни единого признака мысли.
— Какие мы высокоинтеллектуальные, — фыркнула она, поправляя волосы. — Еще скажи, что они слушают плохую музыку и мало читают.
— А скажу, — окрысился он. — Человек, если он не хочет стать скотиной, должен слушать что-то кроме двух аккордов, настроенных бить басами в уши. И читать что-то, кроме рекламных объявлений.
— Вы посмотрите, какой выискался фанатик культуры, — она насмешливо изогнула бровь. — Последний, от кого я ожидала бы высокопарных слов о деградации человечества — это ты.
— Почему это? — Фрэнки кинул в собеседницу неприязненный взгляд и тут же снова отвернулся к боковому окну.
— Потому что ты сам — одна сплошная деградация, — источая голосом декалитры яда, провозгласила Анна.
— А не пошла бы ты... — он продемонстрировал руку с характерно выглядывающим из кулака средним пальцем. — Иди, послушай с этими баранами какое-нибудь дерьмо.
— Ой-ой-ой, — она саркастически покривила губами. — Скорее, я тебя вышвырну. Машина-то моя.
— А ты попробуй!
— Ладно, успокойся, дите малое, — отмахнулась девушка.
Фрэнки, недовольно поигрывая желваками, решил все же не превращать их сидение в одном салоне очередную перепалку. Подобные лениво-злобные диалоги возникали ниоткуда и уходили в никуда всякий раз, стоило им оказаться рядом и не иметь срочного занятия, способного отвлечь от неприятного компаньона. Иногда последнее слово оставалось за Фрэнки, чаще — за Анной.
Возле клуба, кажется, начиналось. Часы на приборной панели показывали ровно час ночи. Именно сейчас клуб должен был открыть двери для ночной тусовки. Гости главного калибра уже забрались внутрь. Оставалось впустить плебс. Толпа у входа радостно зашевелилась, сгущаясь у цепочки, перекрывавшей вход в аллею.
— А знаешь, — совершенно неожиданно, даже для себя, произнесла Анна. — Мне они тоже не нравятся.
— Да ну? — Фрэнки почему-то удержался от новой колкости.
— Они все... — она замялась, подыскивая слово. — Они все как атомы. Каждый сам по себе. И плевать на окружающих. Знаешь... Несмотря на то, что ты редко способен родить умную мысль, в этот раз ты выразился точно — они скот. Что богатые, что бедные. Каждый вечер эти люди превращаются в самодовольный хрюкающий скот. Думающий только о том, как бы подергаться, напиться и совокупиться.
— Хе... — он с хрустом почесал макушку. — Ну да.
— Хм...
Оба почувствовали неловкость, повисшую паузой в воздухе. Впервые в жизни анна и Фрэнки пришли к единому мнению. И столь неожиданное согласие оказалось в новинку.
Анна, пытаясь перебороть неуместное ощущение, крутанула ручку автомагнитолы. На выскочившей наобум станции крутили Queen. И вместе с первыми аккордами песни легендарной группы звякнула снимаемая охранником цепь, сдерживающая толпу тусовщиков. Обряженные в разноцветные тряпки тела плотным потоком устремились к аллее.
Зрелище было отвратительным. Не сговариваясь, Анна и Фрэнки вновь презрительно покривились про себя. Глупые скотски радостные лица, толкотня, шум, похожий на возню тараканов в загаженной кухне. Почему сборища, подобные нынешнему, вызывали у них обоих такое отвращение? Ведь толпа существовала всегда. Но по какой причине столь омерзительным виделся поток самовлюбленной тупой плоти, лишенной всякого намека на смысл в колыхании жировых складок своего существования? Что заставляло видеть в простых людях, взращенных цивилизацией, лишь счастливых в собственной безмозглости животных?
Быть может, все дело заключалось в том, что, будучи тем, кем они были, и Анна, и Фрэнки являлись изгоями всякого общества. Толпа боялась бы их, знай скрываемые от животных секреты. И в ответ трикстеры ненавидели толпу. За то, что были в ней чужими. За то, что видели, почему чужаками стоило стать, но желали никогда ими не становиться. И общая ненависть к миру сближала даже Фрэнки и Анну сильнее, чем что бы то ни было.
Внезапно Фрэнки, первым услышавший вой сирен, подобрался на пассажирском сиденье, подаваясь вперед. Проследив за его взглядом, Анна увидела, как к клубу на полной скорости подлетают полицейские машины. Ловко повыпрыгивавшие из салонов люди в форме на ходу расчехляли дубинки и электрошокеры.
— Ха... — протянул усач, позабыв о сидевшей рядом девушке. Он во все глаза глядел, как затянутые в синее спины врезаются в бурлящий строй разноцветных тел. — Ха-ха-ха...
Полицейские без предупреждения обрушили орудия усмирения на ничего не понимающую толпу тусовщиков. Чуткое ухо Фрэнки уловило хруст первой сломанной ключицы. Затем пришли растерянные крики. Передовой отряд полиции вгрызался в податливый поток людских тел, кусая, пиная и круша. Сзади уже спешила подмога, со щитами и не слишком смертельным оружием усмирения. Поспешно распадающаяся на перепуганные клочки толпа редела на глазах. Сдуру бросившиеся сопротивляться плебеи получали свое тяжелее всех. После того, как завершится разгон, их утащат в камеры. Остальные, оглашая окрестности отчаянным стоном забиваемого скота, пятились прочь от вожделенной аллеи, получая удары, электрические разряды, теряя зубы, волосы, падая и чувствуя, как топчут тело ноги соседей.
Фрэнки ощущал, как в груди разрастается что-то теплое, что-то радостное и мягкое. Вот, значит, какое на сегодня планировалось представление! Ну надо же! Вот это шутка! У них на глазах полиция избивала толпу скота. Специально. На заказ.
Анна, широко распахнув свои зеленые глаза, смотрела на схватку цепных псов Калифорнии с суматошно визжащей и ревущей толпой. В голове медленно воцарялся полнейший сумбур. Выходит, он знал. Он знал об их тайной ненависти к постоянно кружившей рядом толпе чужаков. И показал свое отношение.
Вот так?
В глубине же аллеи, наблюдая за разгоном ни в чем не повинных гостей, ощущая спиной встревоженное шевеление VIP-персон, стоял его бог и ее любимый. Стоял, заложив руки за спину, и с добродушием в пронзительно синих глазах наблюдал, как истекает кровью толпа.
Can anybody find me
Somebody to love?
Не мне, не мне, но имени Твоему слава! (лат.)
