Дым ел глаза, бушующее пламя опаляло кожу своей близостью. Еще чуть-чуть... Последний заход. Я съежилась, поправляя на плечах неизвестно кем переданное покрывало, метнулась к окну, принимая из рук мужчины последнего спасенного. Ребенок. Кажется, девочка. Потянула тряпку с плеч, пытаясь прикрыть малышку, и уже скорее телом, чем слухом, восприняла вой взметнувшегося за спиной огня. Жар подстегнул, заставил сделать еще один рывок — из последних сил.
Все. Свобода. Кто-то забирает у меня из рук чужого ребенка. Я не вижу кто. Еще кто-то хлопочет вокруг, сбивая языки пламени с моих одежды и волос.
— Пойдемте, барышня, пойдемте...
— Что? Куда?
— Вы ранены, надо перевязать, — и тянет меня за руку.
Я не сопротивляюсь, послушно перебираю ногами. Он лекарь и знает, о чем говорит, но обработать мои ожоги у него все равно не получится. Стоит мне шагнуть через порог — и все. Только меня и видели.
Оглядываюсь в последний раз, чтобы встретиться взглядом с обладателем чудесных ореховых глаз и юного мальчишеского лица. Кажется, я его уже видела. Мальчишка кричит что-то, но я не слышу — лекарь скрывается за дверью и увлекает меня за собой. Я шагаю через порог...
* * *
...И открываю глаза в собственной постели. Пахнет гарью. От меня, конечно. Со стоном поднимаюсь с кровати и иду в ванную. Утро, нет смысла залеживаться. Да и посмотреть стоит, какие следы оставила на мне сегодняшняя ночь.
Да уж... следы. Волосы, мои чудесные волосы, моя краса и гордость, обгорели до неприличного состояния. Надо стричься, притом довольно коротко. Я вздыхаю.
Ожог на руке есть, но он не опасный. Сейчас намажу только. На мне все заживает очень быстро, даже шрамов не остается. Иначе я замучилась бы объяснять происхождение своих боевых ранений.
Хорошо, что теперь я живу одна. Вообще, хорошо, когда твои родители могут себе позволить подарить тебе на совершеннолетие отдельную квартиру. Гораздо хуже, когда знаешь, что этот щедрый дар — не от любви к дочери, а от желания избавиться от нее, забыть о ее существовании. С глаз долой — из сердца вон.
* * *
...Впервые тот мир зацепил меня, когда мне было двенадцать. Я очутилась на какой-то улице, сплошь застроенной убогими домишками. Очень грязной, бедной и дурно пахнущей улице. Хлестал дождь, мне было мокро, холодно и страшно, я не могла понять, где нахожусь и как сюда попала. Ночная сорочка — единственное мое одеяние — противно липла к телу. Я шла вдоль ряда домов, борясь с желанием постучаться в одну из дверей и попроситься внутрь, в тепло. Что-то подсказывало мне, что делать этого не стоит.
А потом дождь кончился, а из домов стали появляться люди. Взрослые в основном не обращали на меня никакого внимания. Некоторые косились, проходя мимо, но не заговаривали. Другое дело — дети.
— Чужачка! Бей ее!
Я не видела, кто это закричал, но инстинкт самосохранения заставил меня рвануть с места. Я неслась что было сил, не замечая, как острые камешки впиваются в босые ноги, хрипя и задыхаясь, а топот ног за спиной не стихал, и вслед мне летели комья грязи.
Открытую дверь какой-то развалюхи, больше напоминающей сарай, чем человеческое жилье, я заметила издалека и устремилась к ней в надежде на спасение. Я не успевала подумать о том, что поступаю глупо, меня гнал инстинкт маленького испуганного зверька: спрятаться, найти укрытие. И я ворвалась в темноту дверного проема, споткнулась о высокий порог, не удержалась на ногах и полетела, со всей дури шарахнувшись... о жесткий матрас собственной кровати. И затихла.
Все только что пережитое казалось таким реальным, что никак не могло быть сном. Израненные ноги саднили, волосы были мокры, запах обляпавшей меня грязи тоже никуда не делся. Я скосила глаза на рукав ночной рубашки и увидела серо-коричневые разводы в том месте, где в меня угодил вонючий снаряд. Так страшно мне не было еще ни разу в жизни — даже совсем недавно, когда я спасалась от преследовавших меня мальчишек в том странном месте. Страшно было из-за того, что сон шагнул за мной в реальность.
Я лежала тихо, как мышь, и ждала, пока родители уйдут на работу. Когда наконец закрылась дверь за мамой, я осторожно поднялась с постели и на цыпочках, щадя исцарапанные ступни, побежала в ванную. Я приняла душ, смывая с себя пережитый ужас, замазала зеленкой кровоточащие ссадины, а рубашку и постельное белье прокрутила в стиральной машине. К счастью, все случилось на летних каникулах. Мне не надо было бежать в школу, а летнее солнце на балконе высушило белье за считанные часы, и я аккуратно постелила его обратно. И сорочку под подушку сунула. После чего вздохнула наконец с облегчением: все, больше никаких следов ночного "преступления". В чем оно состояло, это преступление, я не знала, но в одном была твердо уверена: если маме угодно будет меня наказать, грязная постель вполне сойдет за повод. И никто не станет слушать ни оправданий, ни объяснений.
Отец, в отличие от матери, никогда не наказывал. Он просто игнорировал меня. Даже взглядом избегал встречаться. Иногда я просто начинала сомневаться в собственном существовании.
...Во второй раз меня занесло прямо к тому домику, который спас меня, вернув в родной мир. Недолго думая, я рванула на себя дверь и влетела внутрь — в надежде, что опять окажусь в собственной кровати. Не тут-то было! Домик оказался пустующим сараем, полным пыли и пауков. Я просидела в нем несколько долгих часов, ежась от сквозняка и периодически зажмуривая глаза в ожидании чуда. Но чуда не происходило, я открывала глаза и обнаруживала себя все в том же сарае.
В конце концов мне надоело сидеть без дела, и я осторожно высунула нос наружу. Сарай стоял на отшибе, и рядом никого не было, поэтому я позволила себе переступить через порог. Ничего не случилось. Удаляться от сарая я все-таки побоялась, послонялась немного вокруг, замерзла окончательно и нырнула обратно внутрь, чтобы очутиться все-таки дома.
Ночные путешествия напугали меня. Я стала бояться засыпать. Вечернее родительское "спать пора" стало звучать приговором. Я даже пыталась привязать себя веревкой к кровати, чтобы никуда не унесло, и даже какое-то время верила, что это помогает, пока однажды не очнулась на улице чужого города — в ночной рубашке и с обрывком веревки на щиколотке. И как-то вдруг сразу стало ясно, что бороться с притяжением странного мира моих снов невозможно и бессмысленно. Надо учиться с этим жить.
Я приспособилась ложиться в постель одетой — в длинной свободной юбке на резинке и балахонистой блузе. Куда сложнее было с обувью — спать в туфлях или тапках у меня не получалось. Я пыталась подвешивать на руку мешок для "сменки", но иногда он просто не попадал в сон вместе со мной.
Шагнув в сонную реальность, я могла очутиться в любом месте города — от беднейших кварталов, где на меня в мое первое появление охотилась местная шпана, до вполне респектабельных районов, заселенных зажиточными горожанами, но никогда — в лесу или в поле. Непременно рядом должны были находиться двери — обязательное условие моего возвращения домой, путь к отступлению. Лучше всего для этого подходили входы в продуктовые лавки — там обычно никто не обращал внимания на мою одежду и обувь (или ее отсутствие), если мне, вопреки ожиданиям, доводилось попасть внутрь, а не перенестись в свою постель.
Но это днем. Ночью найти открытую дверь было куда труднее. Однако новый мир был милосерден ко мне — и здесь у меня появились друзья. Такие, к которым можно было постучаться в любое время дня и ночи и рассчитывать на приют в непогоду, на тарелку похлебки и добрые слова. То, что иной раз, постучавшись, я все-таки не заходила в открывшуюся дверь, моих новых знакомцев не смущало. Во всяком случае, никто не задавал мне неудобных вопросов.
Одним из таких друзей стал сапожник Мич. Не просто другом — настоящим спасением. Именно он обувал меня, когда я, по очереди поджимая замерзшие босые ноги, стучалась к нему в окошко. У него всегда была наготове пара башмаков для непутевой странницы.
— Опять из дома сбежала, бедовая? — вздыхал сапожник.
Если мне удавалось возвращаться домой через дверь его мастерской, я сперва забрасывала за порог обувку, а потом уже перешагивала сама. Но когда я в момент перехода оказывалась далеко от его дома, башмаки переносились вместе со мной, и переправить их обратно мне чаще всего уже не удавалось.
— Вот бедовая... — вздыхал Мич, когда я в очередной раз докладывала ему, что башмаки потерялись.
Как-то я попыталась сунуть ему золотую цепочку, которую носила на шее, — в счет прежних и будущих потерь. Но сапожник рассердился на меня и запретил даже заикаться о подобном.
— Не бедствую я, — ворчал он, — уж для одной девочки обувку стачаю лишний раз.
С Витшей мы познакомились в процессе совместного вызволения щенка, застрявшего между досками забора. Звереныша Витша забрала себе, а я с тех пор стала желанной гостьей в ее доме. Заходила я, впрочем, нечасто, зато время от времени мы встречались на улицах города. Витша была вдовой и торговала пирожками вразнос, и я всегда могла рассчитывать на угощение, если голод застанет меня в мире снов.
Еще я дружила с мальчиком из зеленной лавки и гадалкой, которая в праздничные дни пристраивалась на краю рыночной площади. Мне она тоже как-то попробовала погадать, хоть я и не просила. Потом она долго недоверчиво покачивала головой, приговаривая:
— Надо же, такая юная — и чужой жизнью живет... Бывает ли такое?
Бывает, еще как бывает! Иной раз и двумя жизнями — здесь и там — и обе какие-то чужие...
* * *
В этот раз меня впервые занесло не в один из городских кварталов, а на берег пруда в каком-то парке. Мало того, мое появление было замечено — тем самым мальчиком с ореховыми глазами. А уж восторг в этих глазах заставил меня обеспокоенно поежиться и оглянуться в поисках путей отступления.
Дверей не было, но неподалеку виднелась беседка, заросшая плющом, и я понадеялась, что в случае необходимости смогу через нее уйти.
— Ух! — выдохнул наконец пацан. — Ты все-таки пришла! Я та-а-ак тебя звал! Каждый день приходил сюда — и звал.
— Ты кто? — выдала я после секундного замешательства.
— Мильим, — ответил парнишка, — можно просто Миль. А ты?
— Валерия, — решила я представиться, — можно просто Лера.
— Лерьи, — мальчик переиначил мое имя на свой лад, — значит, это все-таки ты...
— Кто — я?
— Ты только не пугайся, ладно? — мальчишка приблизился ко мне и коснулся рукой моего плеча.
— Да ты вроде не страшный, — заулыбалась я.
И соврала. То есть, конечно, мальчишка не страшный нисколько, но сама ситуация какая-то пугающая.
— Ты — моя сестра! — заявил он.
— Ерунда какая... — пробормотала я, снова оглядываясь на беседку.
И подумала вдруг, что ужасно хочется ему поверить. Потому что пацан необыкновенно милый. И еще чем-то похож на меня — вот этими рыжими чуть в желтизну волосами, легкой асимметрией лица, отчего при улыбке ямочка появляется только на левой щеке... И глаза... Как это я сразу не заметила — мой цвет. Только свои я никогда не называла ореховыми. Вообще никак не называла.
— Не ерунда, — помотал головой мальчишка, — я давно подозревал, что тебя подменили. Ты до семи лет добрая была. Со мной играла, звери тебя любили, цветы при тебе росли... А потом вдруг — р-раз! — и другая. Звери стали бояться. Я маленький был, не понимал. Думал — это от болезни. Но болезнь прошла, а ты... нет, она... осталась. Чужая. Подменыш из проклятых... А мама не понимает. Я говорил ей — не верит. Упрекнула, меня, что на сестру наговариваю...
Пацан всхлипнул.
— Эй, ты чего? Не плачь! — чужих слез я переносить совсем не могла — всегда сама начинала плакать.
Вот и сейчас...
— Ведь это же вправду ты? — Миль заглянул мне в глаза.
— Не знаю, — честно ответила я.
Что-то было во всем этом. Словно и впрямь про меня. Например, я себя до семилетнего возраста не помню. Вообще. Как будто раньше меня не было. И в семейных альбомах — ни одной фотографии того времени. Впрочем, родители и позже неохотно меня снимали. А потом я и сама уже не хотела...
— Ты ведь вернешься к нам? — робко спросил мальчишка.
— Как?
— Не знаю... — вздохнул он. — Вообще-то я никогда не слышал, чтобы подмененные возвращались в семью... Но ведь и о том, чтобы подмененные встречались с родными, тоже никто не рассказывал, а мы с тобой встретились! Ты мне расскажешь, как ты живешь там... в чужом месте?
Похоже, мальчишка уже искренне уверовал, что я и есть его сестра. Сама я не знала, верить или нет. Но историю свою ему рассказала. И о своей семье, которая словно бы и не семья. И о ночных путешествиях по миру, который, как выяснилось, вполне может быть моим родным...
— Это несправедливо! — глаза Миля снова были полны слез. — Ты хорошая, а тебя там не любят. А она злая. И ее любят мама с папой.
— Мама с папой верят, что она их родная дочь... Понимаешь, если родители любят, то не за что-то, а просто так. Потому что любят.
Но вообще-то мне и самой стало горько и обидно: получалось, у меня отняли не только родительскую любовь, но и воспоминания детства. Если это все правда, конечно, а не фантазии обиженного подростка.
Я не знаю, сколько мы просидели на берегу, утешая друг друга, но когда я почувствовала, что мне пора, парень задержал меня:
— Постой! Оставь мне что-нибудь свое... Волос, например. Я спрячу его здесь, и тогда в следующий раз ты точно придешь именно сюда.
Я засомневалась: а хочу ли я всегда приходить к этому пруду? Что если Миль разочаруется в своей идее о подмененной сестре, потеряет ко мне интерес, а я останусь привязана к этому месту. Ведь у меня в городе друзья, с которыми хотелось бы видеться хоть иногда.
— Хорошо, — решилась наконец я, — только спрячем волос вместе, чтобы я знала, где он лежит.
Так и сделали.
— И не вздумай перепрятывать без меня! — пригрозила я брату.
Брату... Надо же, как быстро я приняла эту мысль! Но это и понятно — кому ж не хочется, чтобы его любили?..
И я ушла. Через беседку, как и надеялась. И уже нисколько не сомневалась, что следующее мое путешествие в свой-чужой мир начнется на том же самом месте.
Так и случилось. Только Миля не было. Но он обещал, что будет заглядывать сюда три раза в день — утром, в обед, и вечером. Судя по положению солнца, я появилась сразу после полудня. Запыхавшийся братец прибежал через час и повис у меня на шее.
Мы договаривались, что в этот раз он расскажет мне о своей — о нашей! — семье, но парень решительно помотал головой:
— Не сейчас! Ты... подожди здесь немного, ладно? Я скоро вернусь. У меня для тебя подарок есть! — и бегом припустил по тропинке вокруг пруда.
Я люблю подарки, но осторожно отношусь к сюрпризам, поэтому Миля ждала с опаской, готовая в любой момент дать деру. Все-таки мальчишки в пятнадцать — существа дикие и непредсказуемые.
Он действительно вернулся очень скоро, получаса не прошло, и не один, а притащил за собой на буксире женщину — стройную до хрупкости, с копной таких же, как у нас с Милем, желто-рыжих волос и ореховыми глазами. Мама...
— Мама? — неожиданно для самой себя дрогнувшим голосом спросила я.
— Лерьи? — удивилась женщина. — Что ты здесь делаешь? Что вы задумали, Миль? — это она уже сыну.
— Мам, это настоящая Лерьи, — ровным голосом произнес мальчик.
— Что значит — настоящая? — мне показалось, что на самом деле она поняла, о чем говорит сын, просто боялась поверить.
— Настоящая... Не тот подменыш, который живет у нас в доме, — хмуро пояснил Миль.
— Миль, — прошептала мама, — нельзя шутить с такими вещами... Лерьи, почему ты молчишь? Он ведь шутит, да?
Я молча покачала головой:
— Он не шутит. Я не знаю, действительно ли я Лерьи. Там, где я живу, меня называют Валерия. Или Лера.
— Лера... Лерьи... — женщина побледнела. — Я знала... Догадывалась. Она — другая. Язвительная, недобрая. И цветы у нее не растут. Моя дочь — и не умеет говорить с цветами... такого просто быть не может. Но так есть, и я почти смирилась. Днем. А ночью... Ночью приходят сны. Тяжкие, тревожные, недужные. И во сне я знаю, что она не моя дочь. А утром забываю снова... Как же так вышло, милая моя, что я забыла тебя?
И женщина протянула ко мне руки, а я шагнула ей навстречу, в материнские объятия, которых не знала прежде. Так мы стояли... долго. И Миль стоял рядом с нами, а по щекам мальчишки бежали слезы, которые он и не пытался скрывать.
— Может, домой? — робко спросила мама.
— Как же так? А она?
— Она ведь чужая, — всхлипнула бедная женщина, но видно было, что и эту "чужую", которую она вырастила, ей жалко.
— Я тоже... чужая. Вы ведь совсем не знаете меня. Я росла в другом месте, с другими людьми...
— Ты — наша! — решительно вмешался Миль. — Я это понял окончательно, когда увидел тебя на пожаре. Она не полезла бы в огонь спасать чужих детей. Она... вообще не оказалась бы в той части города, потому что презирает простых людей.
— Миль, нет, — я помотала головой, — я не могу. Я не готова...
Он понял. Сник сразу, словно воздух из него выпустили.
— Но ты еще придешь сюда?
— Надеюсь. Это ведь не от меня зависит.
— Придешь, — уверенно сказал парень, — я теперь точно знаю, что придешь.
...И кто я такая, чтобы с ним спорить? Пришла. И застала братишку в слезах.
— Что?! — бросилась к нему.
— Она забыла, представляешь! Забыла, как только увидела ее. Или даже раньше — ты ушла, и я уже не мог с ней о тебе разговаривать. Она меня просто не слышала понимаешь?
— Так и должно быть, малыш, — вздохнула я, — это колдовство такое. Детям проклятых тоже нужна любовь, и они ее получают таким вот обманным путем.
Откуда я это знала? Да ниоткуда. Само пришло. Но в том, что это правда, я не сомневалась.
— И как же быть?
— Никак. Оставить все как есть, — грустно вздохнула я.
Все же хотелось... ужасно хотелось любви.
Поэтому я почти не сопротивлялась, когда Миль схватил меня за руку и потащил к дому.
— Мы должны попробовать! — пыхтел он. — Понимаешь? Мы обязательно должны попробовать! От любого колдовства есть спасение.
Парень распахнул передо мной дверь, и я увидела их. Мать. Отца... Именно таким я его себе и представляла: высокий, немного сутулый, с мягким, добрым лицом. И книжка в руке... И ее. Чужую. Она стояла напротив входа со злой усмешкой на губах и таким жгучим презрением во взгляде, что я невольно поежилась.
А родители потерянно переводили взгляд с меня на нее и обратно. И мне было ужасно жалко их. И себя тоже. Да, мы все — жертвы чужого колдовства. И оно до сих пор никуда не делось, поэтому такой несчастный вид у отца и матери, поэтому они не могут шагнуть мне навстречу, отвергнуть моего двойника. А двойник — вот он, сразу за порогом. Говорят, встретиться со своим двойником — это смерть. Что будет, если я сейчас шагну через порог? Умру сразу? А если не я, то она умрет? Как страшно...
И тут братец нетерпеливо дернул меня за руку, я не удержала равновесие и все-таки качнулась вперед, занося ногу над порогом. И упала в кровать, потерянная, несчастная, убитая. Я заливалась слезами, жалела себя и в то же время понимала: это справедливо. Здесь теперь моя жизнь, и другой у меня не будет. Колдовство необратимо. Нельзя вернуться в жизнь, которой у тебя не было.
...Я надеялась, что в следующий раз сон снова вынесет меня на берег пруда, и тогда я заберу свой волос и постараюсь навсегда уйти из жизни этих людей, чтобы не рвать сердце ни себе, ни им. Но судьба вывернула все по-своему: я вновь очутилась на пороге своего — или не своего? — дома. Все так же стоял в дверях Миль, и родители застыли все в тех же позах, словно и не исчезала я никуда, словно и не прошла в моей жизни целая неделя с того момента, когда я переступила этот порог...
И — она. Ее губы по-прежнему кривились в усмешке, ее глаза все так же выражали презрение, вот только в этот раз я посмотрела на нее и уже не смогла отвести взгляда. И вот что странно: там, в ореховых глазах, за злобой и презрением, пряталась потаенная боль. Тоска. Страх потери. И я окончательно приняла для себя, что больше никогда не сделаю попытки перешагнуть через этот порог, я даже не помыслю отнять любовь у этого несчастного существа,. Я сейчас развернусь и уйду. А она пусть остается тут, потому что ей, с ее искореженной душой, любовь — безусловная родительская любовь — куда нужнее, чем мне.
Было больно. Но я высвободила свою руку из руки Мильима, улыбнулась брату — возможно, в последний раз — и была готова уже развернуться и уйти. Вот только... Что это было? Словно ветер толкнул меня в спину. Упрямый ветер, так похожий на моего младшего брата. И я не удержалась, качнулась вперед и даже не перешагнула, а упала через порог, приземлившись на обе коленки.
— Лерьи? — бросилась ко мне мама. — Лерьи, доченька, ты не ушиблась?
Я подняла глаза — ее не было. Не было нигде. Она исчезла. Никто ничего не заметил: здесь была лишь одна Лерьи — я. И только братец, когда я поймала его взгляд, подмигнул мне и улыбнулся. Он-то знал.
* * *
Она пришла ко мне ночью, когда весь дом уже спал, и только я ворочалась с боку на бок, одолеваемая страхом: я боялась проснуться утром в своей квартирке и забыть дорогу в этот мир.
Я обнаружила ее сидящей в кресле напротив кровати — полупрозрачную, словно бы не совсем настоящую, с грустной улыбкой и ореховыми глазами. Нет, не ореховыми — только сейчас я разглядела, что ее глаза намного темнее моих, почти карие.
— Прости, — шепнула я одними губами.
— Тебе не за что просить у меня прощения, — отозвалась она, — ты все сделала правильно.
— Правильно? — я удивилась. — Правильно было уйти. Я так и собиралась сделать. Это все ветер.
— Это не ветер, — возразила она, — это чудо. Оно случилось, потому что ты пожалела меня. Случается, что подмененные возвращаются к порогу своего дома, но если они озабочены только своей болью, чуда не происходит. А ты пожалела меня — и отпустила.
— Куда?
Она пожала плечами:
— Я пока поживу в твоей квартире. Мне там нравится. А потом видно будет. Я ведь теперь свободна. Знаешь, что колдовство держало и меня, привязывало к этому миру? Ты освободила, и теперь я вольна выбирать, где буду жить.
— Рада за тебя, — я улыбнулась.
— И я за тебя рада, — улыбнулась она в ответ.
А потом она исчезла, и я смогла наконец заснуть. Чтобы проснуться утром — тоже свободной. Чтобы без страха шагнуть через порог собственной комнаты — навстречу новой жизни.
Февраль 2016
