Татьяна Минасян
Ольга I, Павел II...
Санкт-Петербург, 1826 г.
Император Николай I в крайнем раздражении смотрел на лежащий перед ним лист бумаги, исписанный красивым женским почерком. Что себе позволяет эта дама? Мало ему других срочных дел, всевозможных прошений и других документов, которые необходимо рассмотреть, так еще она со своей сумасшедшей просьбой! Да как она, жена государственного преступника, вообще смеет ему писать?!
Он поднялся из-за стола и несколько раз прошел взад-вперед по кабинету, постепенно успокаиваясь. Напоминания о прошлогодней попытке восстания до сих пор выводили царя из себя, несмотря на то, что дело это давно закончилось и виновные либо держали ответ перед судом более высоким, чем императорский, либо уже несколько месяцев ехали к месту ссылки. Вот и теперь прошение супруги одного из сосланных в Сибирь бунтовщиков освежило эти неприятные воспоминания и заставило Николая Романова мысленно вернуться во времена следствия и суда над восставшими, что не замедлило сказаться на его настроении.
'Зачем ей это нужно? — в крайнем изумлении спрашивал себя император. — Семьи бунтовщиков не несли никакой ответственности за их преступление, она может жить в столице, ни в чем не зная нужды! Что это за глупая фантазия, ехать за мужем в ссылку, как какая-нибудь крестьянка?! Нет уж, потакать подобным безумным идеям я не буду!'
Он вернулся к своему письменному столу, еще раз пробежал глазами прошение и на краткий миг заколебался: в конце концов, если этой Марии Волконской взбрело в голову ехать в Сибирь, стоит ли этому препятствовать? Пусть едет, жене бунтовщика там самое место! А Волконский, значит, вместо того, чтобы искупать свою вину, будет радоваться жизни, воссоединившись с супругой... Этого еще не хватало!
И хотя Романов прекрасно понимал, что даже если он разрешит Волконской уехать и она сможет добраться до места каторги, жить вместе с осужденным преступником ей все равно не позволят, решение было принято окончательно и бесповоротно. Резко обмакнув перо в чернильницу, он прижал прошение к столу и, едва не порвав бумагу, наискосок перечеркнул написанный на ней текст неровной отрывистой надписью: 'Отказать'.
Получив отказ, княгиня Мария Николаевна Волконская предприняла еще несколько попыток добиться разрешения на отъезд к бывшему князю Сергею Григорьевичу, однако император, сказав 'нет' один раз, уже не мог изменить своему первому решению. Прошли годы, и Волконская смирилась с тем, что ей придется остаться в Петербурге и что она больше никогда не увидит своего мужа. Утешением для нее стал подрастающий сын, воспитанию которого она и посвятила свою дальнейшую жизнь.
Что же касается жен других ссыльных, то, если у кого-нибудь из них и возникали такие же мысли об отъезде в Сибирь, как у Волконской, они, наученные ее горьким опытом, не решились на них настаивать.
Несостоявшееся восстание постепенно забывалось, а к концу царствования Николая I о нем не часто вспоминал даже сам император. После смерти царя Николая в 1855 году ссыльным было разрешено вернуться в столицу, но те немногие, кто к тому времени был еще жив, этим разрешением не воспользовались: они прочно обосновались на поселении, завели семьи с местными женщинами и менять устоявшуюся жизнь не захотели.
Ясная Поляна, 1862 г.
В кабинете графа Льва Николаевича Толстого царил обычный для этого помещения беспорядок — много неделями не вытираемой пыли и разбросанных где попало вещей. Впрочем, справедливости ради следовало бы сказать, что в последние месяцы, с появлением в доме молодой хозяйки, эта комната, как и все имение в целом, сделалась гораздо более чистой и прибранной. По крайней мере, сапоги на туалетном столике у Толстого больше не стояли, да и табачным дымом в кабинете теперь пахло не так сильно. Вот только хозяина кабинета эти перемены совершенно не радовали.
Он смотрел в будущее и не видел ровным счетом ничего. Новая жизнь, которая, как ему представлялось, должна была начаться после женитьбы на барышне Софье Берс, так и не началась. Все шло, как прежде, разве что прибавилось поводов для раздражения: молодая супруга то и дело порывалась чем-нибудь ему помочь и сделать что-нибудь 'для его спокойствия' и при этом словно бы нарочно добивалась противоположного результата. И больше всего пугали Льва не ее неуклюжие попытки порадовать его, а мысли о том, что теперь так будет всегда, до самой его старости, что такая жизнь уже никогда ни в малейшей степени не изменится...
Вести дневник ему теперь приходилось тайком, преподавание в крестьянской школе и другие дела, в которые он еще недавно уходил 'с головой', больше не приносили ему удовольствия... Даже писать не хотелось. А точнее — хотелось, но граф абсолютно не знал, о чем. Продолжать рассказы о войне? Он, несомненно, мог бы еще многое сказать по этому вопросу, но почему-то душа к нему у писателя больше не лежала. Он бы предпочел взяться за что-то новое, возможно, за большой роман, который занял бы его на много лет, в который можно было бы погрузиться полностью... Однако стоило Толстому задуматься о том, что могло бы лечь в основу такой работы, как все его мысли заходили в тупик. Да и размышлять часто было некогда — Софья Андреевна все время оказывалась рядом в самый неподходящий момент. Вот и сейчас она наверняка постучится в дверь с каким-нибудь очередным вопросам по хозяйству или по подготовке к празднованию Рождества!
В дверь постучали. Граф Толстой тяжело вздохнул и раздосадовано вскочил из-за стола.
— Войдите!
В кабинет осторожно прошмыгнула миниатюрная графиня Софья Андреевна. Ее большие, полные любви глаза смотрели на мужа неуверенно и робко. Эта совсем еще юная женщина чувствовала, что с ним что-то не так, и больше всего на свете ей хотелось облегчить ему жизнь и сделать его счастливым. Вот только она плохо представляла себе, как это сделать, а кроме того, не была уверена, что у нее есть право помогать тому, кто не просил ее помощи. Но и не делать вообще ничего Софья тоже не могла — а потому старалась хотя бы время от времени отвлекать супруга от одолевавших его неприятных мыслей.
— Я вам помешала, Лев Николаевич? — спросила она извиняющимся голосом, увидев в беспорядке лежащие на столе бумаги. — Вы начали писать что-то новое?
— Нет, я пока ничего не начинал... И вряд ли начну в ближайшее время, — покачал головой Толстой. — Мне сейчас не до этого. А что вы хотели?
— Там ряженые приехали, — чуть заметно улыбнулась молодая женщина. — Не хотите немного повеселиться?
— Ну что ж, пойдемте, — старательно скрывая скуку и недовольство, согласился граф и вслед за женой вышел из комнаты.
Санкт-Петербург, 2008 г.
В большой пустынной аудитории Императорского государственного университета было сумрачно и прохладно. Голоса сидящих на подоконнике юноши и девушки гулким эхом разносились по залу, где еще полчаса назад сидело множество студентов и шла консультация для абитуриентов. Девушка, одетая по самой последней моде в брюки вместо юбки, держала в руках толстую растрепанную тетрадь, почти до конца исписанную крупным витиеватым почерком. Изредка она опускала глаза на эти записи, сравнивая с ними ответы своего друга, но чаще выслушивала их, не глядя в тетрадь, одобрительно кивая, если он отвечал верно, и поправляя его, когда он ошибался — даты царствования российских императоров, в которых этот приехавший из провинции молодой человек постоянно путался, юная барышня знала назубок.
— Давай еще раз, сначала, скажем, с Николая Первого, — сказала она, когда юноша, наконец, с грехом пополам, добрался до последнего царя. — Закрепим результат.
— Ага, сейчас, — сосредоточенно вздохнул молодой человек и принялся со скучающим видом заново перечислять так сложно запоминающиеся цифры. — Значит, Николай Первый — с восемьсот двадцать пятого по восемьсот пятьдесят пятый годы, Александр Второй — с пятьдесят пятого по девяносто шестой, Николай Второй — с восемьсот девяносто шестого по девятьсот... э-э-э... девятьсот двадцать шестой, правильно?
— Да-да, все верно, давай дальше.
— Дальше — Алексей Второй. С тысяча девятьсот двадцать шестого по тысяча девятьсот сорок третий...
— Да не сорок третий, а тридцать четвертый!
— Ох, точно, тридцать четвертый! Опять цифры местами поменял! Ладно, потом идет Ольга Первая — с тридцать четвертого года по шестьдесят второй, после нее Павел Второй — с шестьдесят второго по восемьдесят третий, а потом — Николай третий с восемьдесят третьего года и до сих пор!
— Молодец, все можешь, когда захочешь, — похвалили его девушка. — Только с Алексеем Вторым будь внимательнее, — она перевернула несколько страниц тетради и хитро улыбнулась. — Ну что, давай теперь даты подавленных мятежей?
— А может, в следующий раз? — вкрадчиво спросил молодой абитуриент. — Я так с этими царствованиями намучился — больше никаких дат не помню!
— Да их же всего три было, и все сразу же разогнали! Ну неужели так трудно выучить! — возмутилась девушка. — Ты так никуда не поступишь и вернешься в свой Всеволожск! А мне бы... — она чуть понизила голос и посмотрела на него более ласковым взглядом, — мне бы этого совсем не хотелось, понимаешь?
— Я все выучу! — воскликнул молодой человек. — Честное слово, я сам хочу остаться в Питере, я не хочу с тобой расставаться! Просто мне очень сложно запоминать цифры.
— Ладно, завтра я с тебя спрошу и Романовых, и мятежи, — пообещала девушка. — А сегодня — так уж и быть, отдыхай. Мне, кстати, все равно домой пора, надо еще реферат по Толстому писать.
— И зачем вам изучать Толстого, некрупный ведь писатель, один сборник рассказов всего, — буркнул юноша, подавая подруге руку и помогая ей слезть с высокого подоконника.
— И хорошо, что только один сборник, если бы еще и он, как другие, романы писал, я бы точно никуда не поступила! — усмехнулась девушка и принялась засовывать тетрадь в туго набитую учебниками сумку.
— Кстати, держи, — молодой человек достал из кармана кошелек и протянул подруге две слегка помятые купюры. Она рассеянно взяла их, но потом, чуть подумав, вернула одну обратно:
— Это слишком много, я же у тебя только даты царствований проверила.
— А, хорошо, — кивнул юноша и убрал лишние деньги в кошелек. Потом он взял свою спутницу под руку, и они вместе направились к выходу из аудитории.
СПб, 2008
