Зала была пуста. Наверное, она много смогла бы рассказать о предательствах, договорах, разрушенных росчерком пера судьбах и столь же легко возводимых империях. Впрочем, что там — за росчерком чей-то подписи, она не знала и не видела — зала была парадной. Иногда по ней проносился прохладный ветерок кондиционеров, видимо, поставивший целью выстудить из залы все живое, нежданно зашедшее в дремлющее помещение. Вскоре ветер сменится на теплый, с мебели будут сдернуты чехлы, а таинственные тени скроются, напуганные светом вспыхнувших люстр. Но пока — зала тонула в сумраке и где-то далеко, словно в другом мире, доносился гомон голосов и торопливый топот шагов обычного рабочего дня.
Пока зала отдыхала: от изящных словесных кружев и откровенной лжи, от дорогих костюмов и запаха сердечных капель, от пятен воды и крови, от невысказанных угроз и невыполненных обещаний и, если прислушаться, можно уловить гул давно смолкших голосов, громких, тихих, ликующих и вкрадчиво шелестящих, треск расстроенного микрофона, скрип кресел и чьих-то зубов, звонки смолкших телефонов. Можно уловить запахи чьих-то духов, но не стоит — их так много, что человеку чувствительному может стать нехорошо.
Зала уже вычищена и обеззаражена, но опрометчиво будет колоться о письменный прибор — кто знает, в кого его метали? Зала помнит сломанные пальцы и выбитые зубы, помнит фальшивые слезы и "дружеские" объятия...
Зала помнит ничтожно мало — лишь то, что сама видела глазами видеокамер, лишь то, что ощущала своими стенами: врезавшегося с разгону парламентария, обновившего разбитым носом некогда кипенно-белую стену, или украдкой обтертую об обивку руку после пожатия — лишь то, что было в ней.
Зала в предвкушении замирает, слыша чьи-то приближающиеся шаги: "Неужели? Неужели что-то новое?", а потом тихонько жалуется вошедшему дежурному на облезшую в углу штукатурку: может, хоть он закрасит?
