Страница произведения
Войти
Зарегистрироваться
Страница произведения
Убрать выделение изменений

Еврейское счастье военлета Фрейдсона


Опубликован:
12.01.2017 — 13.04.2019
Читателей:
8
Аннотация:
Попаданец в ВОВ. вселенец в хроноаборигена. Без командирской башенки, перепева Высоцского и унасекомливания Хруща промежуточным патроном. ---- купить электронную версию книги можно здесь https://shop.cruzworlds.ru/?a=book&id=2005
 
↓ Содержание ↓
 
 
 

Еврейское счастье военлета Фрейдсона


Аннотация:

Чужое тело и чужие награды еще полбеды. Беда в том что совсем ничего не помнится ни за себя, ни за того парня, в которого подселился. Даже как самого себя зовут. Вспомнилось только что война закончиться 9 мая 1945 года нашей победой. А на дворе снежная зима января 1942 года. Самого страшного года войны. Что делать? Воевать. За себя и за того парня, который вместе с именем оставил в наследство золотую звезду героя Советского Союза. И быть достойным наследником. Но для начала выйти из госпиталя и попасть на фронт.

18+

Дмитрий Старицкий (с)

$

ЕВРЕЙСКОЕ СЧАСТЬЕ ВОЕНЛЁТА ФРЕЙДСОНА.

$

Посвящается:

$

Полковнику Борисову Дмитрию Сергеевичу (1908-1977) сапёру-штурмовику, начавшему войну с первого её дня комбатом на Ханко и закончившем её начальником штаба 12-й Мелитопольской отдельной Краснознаменной орденов Суворова, Кутузова и Красной звезды штурмовой инженерно-саперной бригады РВГК в Будапеште 1945 г. Кавалеру ордена Ленина, двух орденов Красного Знамени, двух орденов Отечественной войны 1 степени, двух орденов Красной звезды, медалей ''За боевые заслуги'', ''За оборону Москвы'', ''За взятие Будапешта'' и креста Храбрых на поле боя (Польша).

$

Рядовой Борисовой (урожденной Рогожиной) Валентине Васильевне (1926-1994) начавшей войну 16-летней девчушкой приписав себе год добровольцем по комсомольскому набору в 1942 году в Сталинграде зенитчицей. Затем после контузии воевала снайпером в штурмовой группе и санинструктором в 12-й ОШИСБр РВГК, закончив войну в Будапеште 1945 г. Кавалеру ордена Отечественной войны 2 ст. и медалей ''За отвагу'', ''За оборону Сталинграда'', 'За взятие Будапешта''.

$

Их совместный боевой путь: штурм Мелитополя, форсирование Сиваша, строительство моста через Сиваш, штурм Джанкоя, штурм Сапун-горы и Севастополя, форсирование Днепра, Яссы, Болгария, Югославия, Венгрия, Польша.

$

Победителям, подарившим мне жизнь. В прямом смысле этого слова. В 1954 г.

$

И всему их поколению.

$

Это книга не о них, но она мой памятный долг им.

$

$

$

1.

Палата, в которую меня привели, ничем кроме высоты побеленного потолка не поражала. Палата как палата. Масляной краской крашена в веселенький персиковый цвет. Две лампочки под жестяными абажурами плоскими конусами. Больничка как больничка. На шесть железных коек два окна и один стол с двумя гнутыми венскими стульями. У кроватей деревянные тумбочки. Вот и вся мебель.

Заняты три койки. Исключительно ампутантами, как успел уже заметить. Под рыжими одеялами верблюжьей шерсти заметно было, что у одного раненого объема в ногах не хватает. Второй был без руки. Третий вообще без обеих ног под самый корень сидел на заправленной койке и терзал небольшой баян, пытаясь выдавить из него смутно знакомую мелодию.

— Вот ваша койка, — заявила мне сестра-хозяйка и для доходчивости постучала ладошкой по железной спинке. — Располагайтесь, товарищ старший лейтенант. Отдыхайте. Бельё я принесу. Курить только в особой курилке на первом этаже. Но вам как костыльнику можно и в туалете здесь на этом этаже. По коридору направо за сестринским постом. Ну, я пошла?

— Спасибо вам, няня, — обронил я, смущаясь.

— Хорошо, хоть бабушкой не назвал, — усмехнулась медичка и вышла из палаты, плотно закрыв за собой дверь.

Ей было далеко за сорок. Для меня совсем бабушка, если о сексе говорить. Никогда мне не нравились чрезмерно расплывшиеся бабы в возрасте. Интересно, а это я откуда знаю?

— Давай знакомиться, — безногий положил баян на койку рядом с собой. — Я Коля Раков. Лейтенант-танкист. Сгорел в танке под Ельцом седьмого декабря. Еле вытащили из люка. А ноги уже тю-тю... сжег вместе с бурками. Ах,... какие бурки были. Белые. Генеральские. Как думаешь, что мне теперь делать без ног?

Вот так вот. Ни много ни мало, а судьбу ему напророчь. Хотел огрызнуться, что я ему не цыганка с базара, но решил, что не стоит сразу портить отношения с однопалатниками. Перевел в шутку. Переставил костыль, придвинулся ближе и пожал его крепкую шероховатую ладонь. Рабочую такую. Ну и выдал.

— Главное руки целы, — криво улыбнулся я, припомнив юную санитарку в морге. — Хоть подрочить сможешь без посторонней помощи.

Остальные раненые задорно засмеялись, смутив танкиста.

— Баян у него есть, — махнул рукой ближний ко мне следующий ранбольной, что без ноги лежал на койке у окна, коротко стриженый усатый лет сорока мужик, жизнью по виду уже потрепанный. — Сколотит себе тележку на подшипниках и будет на базаре жалостные песни петь. Бабы у нас сердобольные... подадут. К тому же мужиков ражих богато сейчас повыбивает на войне. Не пропадет танкист — главный струмент у него не сгорел. Будем знакомы — я Иван Данилкин, кавалерист из корпуса Доватора, капитан, комэска ## был. Мне вот действительно на деревяшке с конями несподручно будет. Вот и думай, как жизнь менять, коли, большая её половина уже кавалерии отдана?

$

$

## К О М Э С К А — командир эскадрона.

$

— Пойдешь ты, Иван Иваныч, на ипподром кассиром. Ставки принимать — вернул ему колкость танкист. — Всё ж при конях будешь...

— А я бы на месте Ивана пошел бы на ветврача учиться. Хорошая профессия. Не без гешефта, — заявил третий сосед, который без руки. — Мне проще. Главное рабочая правая рука осталась, — он победно озвученной рукой потряс над головой. Так, что хоть и на нестроевую определят, но в политорганах останусь до конца войны. Это точно! Я — Коган Александр, старший политрук.

— Скажешь тоже... учиться... Куда учиться, когда мне уже за сорок? — буркнул кавалерист. — Мне впору мемуары писать, как я с Дутовым рубался, Капеля от Волги отгонял, с чехословаками схлестывался и от Пилсудского вместе с Гаем## в Восточной Пруссии спасался. Как с басмачами гоняли друг дружку по Каракумам... Сопка наша — сопка ваша. И все сопки из песка — барханы называются. И песок там ветром спрессованный твердый как асфальт.

$

$

## Г А Й — Гая Дмитриевич Гай (наст. имя Гайк Бжишкянц 1887-1937) участник первой мировой войны, штабс-капитан, выслужившийся из армянских дружинников-добровольцев, награжден двумя солдатскими георгиевскими крестами. В Гражданскую войну — командир 3-го кавкорпуса РККА. В Советско-польской войне 1920 г. драпая от Пилсудского интернировал свой корпус в Восточной Пруссии, однако получил за эту компанию второй орден Красного знамени. В 1935 г. обвинен в ''создании военно-фашистской организации в РККА'', арестован, осужден на 5 лет. В 1937 г. после попытки побега расстрелян.

$

— Та ладно, — недобро усмехнулся танкист. — Тебе, Коган, все просто. Открыл рот, закрыл рот вот и держишь свое рабочее место в чистоте. Если по гамбургскому счёту, то руки тебе вообще не нужны. Главное у тебя язык. А он у тя без костей.

Безрукий политрук на подколку никакого внимания не обратил. Видимо привык уже. Снова пристал ко мне.

— А ты кто у нас будешь такой красивый?

— Сам не знаю, — честно ответил я ему. — Очнулся сегодня в морге. Сказали — помер. Уже обмывали. А кто, что, чего... я даже имени своего не помню. Ничего не знаю. Сказали — лётчик. Попал сюда с контузией и сломанной ногой в конце ноября. А сегодня ночью помер. Так-то вот.

— Во, везунчик. На Новый год помереть — это умудриться надо. А звать-то тебя как? — Раков аж подпрыгнул на скрипнувшей койке. Забавно он подпрыгивал без ног на одной заднице.

— Сказали Ариэль Фрейдсон. Ариэль Львович. А так не помню ничего.

— Еврей? — моментально спросил Коган.

— Наверное, — пожал я плечами. — А что такое еврей?

Ответом мне был общий громкий хохот.

— Точно память потерял, — вытирал пальцами слезы политрук. Чернявый. Носатый. Карие глаза навыкате. Длинная шея с ярко выраженным кадыком. — Я вот еврей. И всегда об этом помню. Даже если забуду — напомнят. Но главное то, что я советский еврей. Советский человек.

— Вот вам братья-близнецы. Только разные отцы и матери тоже, но до чего похожи, — укатывался танкист.

— Ты что думаешь, что евреев блондинистых не бывает? — явно обиделся политрук.

Блондин это про меня. Я себя сегодня в зеркале видел. Блондин я чуть рыжеватый с серыми глазами. Больше на мещерского татарина из Касимова похож. Коган в обратку брюнет жгучий.

Тут сестра-хозяйка, стукнув дверью, внесла мне подушку, вафельное полотенце и постельное бельё, зубной порошок в квадратной жестяной банке. Мятный. Зубную щетку, монументальную такую деревянную с натуральной щетиной. Обмылок духовитого мыла. Кажись, земляничного. По крайней мере — по запаху — похоже, но запах какой-то химический. Положила это на свободную тумбочку у окна. Уперла руки в боки. И выдала.

— Вы мне, архаровцы, Арика не обижайте. Он защитник наш — летчик-истребитель московского неба. Герой Советского Союза. Посмертно, между прочим. Восемь сбитых фрицев у него. Последнего таранил. Ночью. Сам не скажет, так как не помнит ничего с контузии-то.

— Это ты, брат, как Талалихин что ли? — округлил глаза танкист.

Пожал плечами и повернулся к сестре-хозяйке.

— Няня, так я что? Не в первый раз тут помираю? — натурально удивился я.

А в голове пронеслась мысль про какого-то Дункана МакЛауда. Кто такой? Почему не знаю?

— Нет, в первый, — няня утешительно погладила меня по плечу. — Тебя бабы какие-то вытащили из оврага в Крылатском, куда ты упал с неба. На санках до Рублевского шоссе на себе волокли. Потом на колхозной полуторке к нам доставили. Не ближний свет. Только госпиталь ВВС ещё дальше — в Сокольниках. А мы ''Лефортовская главная военная гошпиталь'' ещё Петром Великим выстроенная. Для сухопутных войск. Вот в полку тебя и потеряли, посчитали, что ты погиб при таране. Указ о твоем награждении напечатан в ''Красной Звезде'' в последних числах декабря. Так и напечатано было. Посмертно. Что видела, то и говорю. Доктор тогда шутил, что сто лет через свое геройство жить будешь. А ты в новогоднюю ночь возьми и помре. Праздник всем испортил, вредина. Пришли с ночным обходом, а ты уже холодный. Так вот, соколик. Наверное, действительно сто лет жить будешь. Ложись уже, ирой, — улыбнулась она мне по-доброму. — Натерпелся, небось, скакать с того света на этот и обратно.

— Новый год... А какой год настал? — спросил я, усаживаясь на стул.

— Тысяча девятьсот сорок второй новой эры, — откликнулся политрук. — Год двадцати пятилетия Великой Октябрьской революции. Первое января сегодня.

— Здравствуй, опа, Новый год, — мне это ровно ничего не говорило.

Сестра-хозяйка застелила мне койку, и я с удовольствием, пристроив к железной спинке костыли, разлегся. Подмышки от костылей уже горели. Надо будет ваты и бинта выцыганить у медсестер и обмотать деревяшки. Умягчить, так сказать, рабочую поверхность. Завтра у доктора спрошу, сколько мне еще на костылях шкандыбать осталось?

Тут отбой подоспел и непреклонная дежурная медсестра выключила в палате свет.

— Братва, я вот не понял... Здание здесь можно сказать огромное, а медиков мало, — задал я в темноту давно меня мучивший вопрос. — Да и раненых по коридорам ходит не густо.

Со стороны Данилкина потянуло сгоревшим табаком.

Политрук, поднял светомаскировку, стукнул о раму форточкой и прикурил от папиросы кавалериста. Затянулся и ответил.

— Так, тут такое дело, сокол ты наш беспамятный... Первый коммунистический красноармейский госпиталь в котором нас пользуют от тяжких ран полученных в борьбе с германским фашизмом и его прихвостнями находится в эвакуации с октября. Осталась только консервационная команда. Она вот нас и лечит. А основная врачебная деятельность тут пока такая — формировать фронтовые госпитали и экипажи санитарных поездов. Так, что из постоянного штата тут только бабки старые да школьницы, комсомолки-доброволки остались. Даже главный хирург в госпитале и тот без ног.

— Как это без ног? — удивился я. — Как же он тогда оперирует?

— Руками. У него табуретка специальная есть, высокая такая с хитрыми ручками. Хорошо оперирует. Тут в нашей палате парень лежал из пехоты. Ему все ноги шрапнелью посекло по самый... этот. Так доктор ему даже этот... детородный член восстановил. После выписки тот приходил нас проведать. Хвастал, что струмент у него рабочий не хуже чем был.

— И как же зовут такого кудесника? — мне стало интересно.

— Военврач первого ранга профессор Богораз, лауреат Сталинской премии первой степени. Я про него, про Николая Алексеевича, даже статью хотел в ''Красную звезду'' написать. Не разрешил. А зря... хороший был бы материал. Жизнеутверждающий, — сокрушился политрук.

— Скромный он, хоть и еврей, — съязвил танкист.— И не унывает никогда.

Но никто эту тему развивать не стал.

— Ты, летун, если курить хочешь, то двигай сюда, под форточку, — предложил кавалерист. — Дежурная сестра минимум полчаса тут маячить не будет. С пониманием баба.

Пришлось вставать на костыли, влезать в плоский кожаный тапок, который делали под девизом ''Ни шагу назад'' и придвинуться к койке кавалериста у их окна.

Мне протянули пачку папирос из мягкого картона.

— ''Пушки'' — прочитал я вслух надпись на пачке при неясном лунном свете.

— Ну, извини... — кашлянул дымом политрук. — ''Делегатских'' тут тебе или ''Дюбека'' не заготовили. Что в госпитальном пайке дали, то и курим. Рядовым бойцам вообще махорную крупку выдают.

Я вынул папиросу. Понюхал. Пахло неплохим табаком. Настоящим.

— Что тормозим? — спросил кавалерист, поднося к моему лицу огонек зажигалки.

— Не помню вот: курил я или нет, — я действительно этого не помнил. Но, по крайней мере, табачный дым меня не раздражал.

— Затянись и сразу поймешь, — резонно заметил танкист из своего затемнённого угла.

Прикурил. Затянулся. Нормально пошло. Горло не драло. Вкус у табака был приятный.

''Не то что...'' — пронеслось в голове... А что?... я вспомнить так и не смог.

Хватило папиросы на пять затяжек. Сразу как-то похорошело. Так что вроде я куряка. Точнее тело мое новое к табаку до меня ещё приучено. А точно новое? Точно. Когда в зеркало гляделся сразу понял, что отражается не моя морда. Не родная. Симпатичней, чем моя. Таких блондинов девушки любят. Росточку бы повыше... Читал где-то, что после того как в США женщинам дали избирательные права не стало ни одного президента ниже метра восьмидесяти.

— Всё. Покурили. Отбой по палате. Приказываю как старший по воинскому званию, — заявил кавалерист.

Потом приходила дежурная медсестра угощать нас жестяной уткой. Цилиндрической такой эмалированной синим в белую крапочку банкой, к которой приделали носик с раструбом. Политрук как ходячий сам сбегал в сортир, пока нас троих занимали специфическим обслуживанием. Было в этом действе что-то такое неприятное, неудобное, то, что стесняло и унижало мужскую самость. Но пожилая медичка, не включая в палате света, сделала все деловито и довольно быстро. По-матерински я бы сказал, нас обиходила.

Натянул я на нос колючее верблюжье одеяло и подбил итоги своего первого дня жизни. По крайней мере, с момента воскрешения. Обрадовался, что сегодняшний день я прекрасно помню. Во всех деталях. Ну, хоть не инвалид совсем... на голову.

А дело было так... Очнулся я от того, что почувствовал, как кто-то ласково гладит мои вялые гениталии. Стало приятно. Губы растянулись в дурацкую лыбу.

Открыл глаза. Лежу голый на больничной кушетке. Подо мной клеенка детского такого цвета, поросячьего. И меня на этой кушетке девчушка-соплюшка старшего школьного возраста тряпочкой намывает. Вся в глухом халате, накрахмаленном до состояния жести. Из-под белой косынки черные косы торчат вразлет с белыми же атласными бантиками. Халатик небольшая острая грудь оттопыривает. Лет пятнадцати-шестнадцати особь.

Малолетка и мокрощелка — выдал мозговой комментатор.

Обмывает меня эта дева попеременно голой рукой и мягкой тряпкой. Рукой чаще. Тренируется, видать, пока я еще теплый...

Сон голимый.

— Я пока ещё не покойник, — возмущенно просипел я сухой гортанью и перепугал своим хрипом девицу да столбняка.

Стоит, глазами лупает, обмахиваясь длинными ресницами чуть ли не со щелчками. А глаза у неё серые, большие, чуть навыкате. Радужка лучистая.

Нос не курносенький, но такой вздернутый слегка.

Губы яркие четкой красивой прорисовки. И ни грамма помады, что характерно.

— Не тормози, милая, — продолжаю я свои речи. Сон же... Во сне все можно. — Начала так доканчивай. Сожми кулачок покрепче, авось и встанет... Если долго мучиться, что-нибудь получится.

Тут девочка отмерла, отбросила мой гениталий из руки с омерзением как противную гусеницу, подорвалась бегом наружу, стукнув с оттяжкой дверью о метровый проем стены и как заверещит на всё соседнее помещение ультразвуком.

— А-а-а-а-а-а!!! Солосич, Солосич!!!! Там! Там! Там! А-а-а-а-а!!!

Ущипнул себя за локоть. Больно. Знать не сплю. Наяву такая хня творится. Ой, мля... Неудобно даже перед девчонкой стало.

— А-а-а-а-а-а-а!!! Герой воскрес!!! Он там такое!!!...

В открытую дверь был слышен неопределяемый бубнёж под громкие визги юной санитарки.

Интересно, кто тут герой?

Герой чего?

Судя по визгам, явно не её романа.

Высокий потолок надо мной был весь в глубоких трещинах. Несмотря на то, что его совсем недавно побелили. Запах побелки ещё чувствуется. Видно по старым трещинам мазали. Тут вообще всё в побелке, что выше человеческого роста. И стены. И сводчатые потолки. А ниже до полу все окрашено масляной краской персикового цвета пополам с белилами. Пастель такая. Полы метлахской плитки зачем-то ещё окрашены суриком. Здание старинное, стены метровой толщины, судя по оконным простенкам. На века строили. Только это вековое качество давно усиленно жрет грибок, вспенивая по углам свежий глянец эмали.

Не моё это здание. Не был никогда в таком.

И руки не мои... Пальцы длинные такие, манерные... Ни разу не рабочие, хотя мозоли на ладонях есть. Ногти давно не стрижены, хотя ''траура'' под ногтями не наблюдается. Так... и откуда на моих руках может быть такой густой блондинистый волос. И на груди тоже. Форменный обизьян. Арон-гутан, как шутил... кто шутил? Ни черта не помню.

Я же...

А и, правда,... что: ''я же''?

Точнее: кто ''я же''?

Поручик Киже, мля.

Кто такой поручик Киже?

Не-е-е-е... отставить упаднические звиздастрадания. Главное — живой. Путь зеленый, пусть в пупрышку, пусть весь этим рыжим волосом обрасту как лиса. Но живой.

Живой...

Живой, потому как мне холодно. После того как меня всего извазюкали мокрой тряпкой.

Живой, только вот мое сознание мне с кем-то изменяет. Ничего не помню. Бред голимый. Сны доктора Фрейда под тусклой ''лампочкой Ильича''...

Ужаснах... Я не могу вспомнить кто я такой. Но ясно осознаю, что нахожусь не в своем теле в очень странном месте. ''Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью...''

А в комнате реально холодновато. На окнах изморозь. ''Он рисует на стекле пальмы, елки, пряники. Говорят ему сто лет, а шалит как маленький...''. Зима. Прямо, Новый год. А я тут голый лежу весь уже в гусиной коже. Обсох уже после отмывки теплой фланелевой тряпочкой. Пора бы и одеться... А шалит Дед Мороз. О! Вспомнил, однако. Не все знать потеряно.

Хеппи нью и-и-ир!

Хеппи нью и-и-ир!

Только снегурка от меня сбежала.

Ага... Вот и халат больничный из толстой бежевой байки. Обшлага и воротник шоколадного сукна. На вороте ещё белый воротничок навыпуск пришит, сменный, чтоб сукно не залоснить. Попробуй до него с загипсованной ногой дотянись...

Опа!

Получилось. Дотянулся. Прихватил за кончик и утянул, протащив по деревянным решеткам на полу. Обгаженное исподнее брать не стал.

Кстати, а почему зима, когда мы девятое мая праздновали?

Кто мы?

И что такое ''девятое мая''? Почему так значимо?

Дурдом! А внутренний голос ещё и подкалывает, что дурдом-то, как дурдом, образцово-показательный, между прочим. Имени Клары Цеткин, как водится. А буду дурковать, то окажусь уже в самой настоящей психушке. С решетками на окнах и здоровенными санитарами шуток не понимающих. Оно мне надо?

В четыре приема принял вертикальное положение. Гипс справился, когда я на него наступил — боли не было. Но рисковать я не стал, устаканился на одной ноге, надел халат в рукава и затянул концы пояса этой больничной одежки. Почему больничной? А какой он еще может быть? Только казенный и больничный халат этот. На внутренней стороне правой полы штамп фиолетовый. Квадратный. На нем надпись чуть свезенная ''1-й Комм. Красноарм. Госп.''.

А халатик-то по размеру. Как на меня шили. Абрам, где шили тебе этот костюм? В Париже. Это далеко от Жмеринки? Полторы тысячи верст. Надо же... такая глушь, а так хорошо шьют. Что такое Жмеринка и что такое Париж? Пока не узнаю лучше такой анекдот никому не рассказывать.

А вот вода в графине. Хоть и задумалась протухнуть, но кошерно, как бог есть, кошерно и даже насладительно. Это ж, сколько времени меня не поили?

— Молодой человек, что вы себе позволяете тут? — в помещение порывисто влетел пожилой уже доктор, с несколько излишней полнотой, с пузцом и продолжил мне одышливо выговаривать. — Это же уму непостижимо...

Доктор был такой... классический... чеховский... (Знать бы ещё: кто такой Чехов? Случайно не знаете? Тогда, почему доктор чеховский?). Седая бородка тупым клином. На носу золотое пенсне на цепочке, шапочка-таблетка на завязках полотняная и белая, как и его же халат.

— Я позволяю? — возмутилось всё во мне. — Это вы тут, что себе позволяете? Обмывать живых людей как покойников. Это вас тут такие религиозные обряды? Сатанинские или вуду? (боже, что за хрень я несу?) Или ещё похлеще и древнее?

Доктор встал в позу: ноги ''азом'' руки ''фертом''. Ростом он был выше меня и глядел соответственно сверху вниз.

— Товарищ ранбольной, приведите себя в человеческий вид, — голос врача окреп, и в нем прорезались властные нотки. — Вы хоть и не по форме одеты, но должны себя вести как подобает среднему командиру перед военврачом второго ранга. Режим, как и Дисциплинарный устав на военном объекте ещё никто не отменял. Тем более в военное время. Вам все понятно, товарищ старший лейтенант?

Я недоуменно оглянулся, чтобы посмотреть какой тут ещё старший лейтенант безобразия хулиганит, но никого не увидел. И мои ужимки не прошли незамеченными для рассерженного эскулапа.

— Перестаньте паясничать, ранбольной. Это вас не красит. Ну-ка... Садитесь. Снимите халат до пояса.

Сердце мое и прочий ливер врач второго ранга слушал внимательно через деревянную трубочку. Пальцами всё простучал. Везде протыкал, продавил ими же — твердыми как дерево. Пульс по карманному хронометру измерял по секундам. Пальцами в глаза лез и заставлял язык показывать. Дышите — не дышите... всё по-взрослому.

— Ничего не понимаю, — врач наконец-то отстал от моей — не моей тушки. — Сам же ночью писал заключение о вашей смерти. Никаких сомнений не было. Все бумаги сегодня с утра отправили в ГУК## наркомата. Так что официально вы мертвец. И по вашему поводу в комендантской роте столичного гарнизона сейчас, несмотря на праздник, напрягают оркестр и наряжают отделение для отдачи вам последнего салюта. И место на кладбище присматривают.

$

$

## Г У К — главное управление кадров Наркомата обороны СССР.

$

— Каком-таком кладбище? — не понял я.

— Думаю, на Ваганьковском или Донском. Для Новодевичьего вы хоть и герой, но чином не вышли, — просветил меня доктор. — Не говоря уже о Кремлевской стене.

— Доктор,... Точнее товарищ военврач второго ранга... Мы можем перейти в более теплое помещение, а то я уже довольно подзамерз тут.

— Да-да... одевайтесь. И пошли в мой кабинет.

— Я тоже так думаю, что в вашем кабинете... Особенно если там будет горячий чай. Мы там более плодотворно обсудим дела наши скорбные. Я вот лично считаю, что та девушка, которая меня обмывала, явила миру обыкновенное чудо. Чудо воскрешения если я действительно был уже мертвый.

— Мертвее некуда, — отозвался врач. — Сейчас пойдем. Только... Ариэль Львович, я вас умоляю... без хулиганства. Вы и так Сонечку напугали до икоты. Она в госпитале только второй месяц. Школу бросила. От эвакуации отказалась. Первый раз покойника к похоронам готовила. А вы её так... Так можно и будущего хорошего врача угробить. А то, что Сонечка станет врачом, я ни секунды не сомневаюсь.

Доктор укоризненно покачал головой.

— Мне стыдно, доктор, но у меня есть оправдание... — повинился я. — Всё случилось так неожиданно. Кстати, а вы, сейчас, к кому обращались по имени-отчеству?

— К вам.

— А разве меня так зовут? Не по-другому?

Тут я замялся. Я отчего-то твердо знал, был просто убежден, что меня зовут по-иному, что я никакой не Ариэль Львович, но вот засада... не помнил как надо.

— Ну, как ещё по-другому, — улыбнулся врач. — Мы же с вами пару недель назад посмеялись над тем, что ваш покойный батюшка был идейный революционер и ещё в молодости порвал с еврейской традицией, но назвал вас редким еврейским именем. Так... — доктор поднялся с банкетки. — Пошли разбираться, молодой человек, с вашим воскрешением. Чую я всё тут нечисто.

— Вот только нечистого нам с вами в компанию и не хватало, — хмыкнул я, нащупывая ногой кожаный тапок и одновременно принимая от врача костыль. Почему-то один.

Поддерживаемый врачом я вышел в широкий коридор цокольного этажа. Там подоконники начинались на уровне уличной мостовой. Похоже, что уровень двора был ниже уровня улицы. В эти окна-недомерки были видны ноги немногочисленных прохожих. Сквозь двойные рамы тускло слышалось, как трамвай звенит на повороте.

Стайка женщин в зеленых ватных безрукавках поверх белых халатов пялилась на нас, перешептываясь.

Санитарка Сонечка столкнувшись со мной взглядом, покраснела и спряталась за их спины.

— Что дел больше не стало в госпитале? — прикрикнул на них доктор. — Подумаешь чудо какое... Воскрес человек — радоваться надо. Быстро все поскакали светомаскировку на окна ладить, а то смеркается уже.

Бабы постарше похватали мешки с каким-то бельем и порскнули разом в оба конца коридора. Девчушки — санитарки вжались в стены, пропуская нас, хотя широкий коридор позволял пройти нам совершенно свободно. И ещё по паре таких же нас по краям поставить, никому не мешая.

Проходя мимо Сонечки, я озорно подмигнул ей, нахально улыбнувшись.

— Спасибо, что решившись явить миру чудо, милая Соня, вы остановили свой взор на мне, — сказал как можно проникновеннее. — Я этого никогда не забуду.

И тут же схулиганил.

— Особенно ваши ласковые ручки.

Девчушка вся стала густо пунцовой, хотя, казалось бы, больше некуда. А сказать что-либо не могла, потому что от волнения у нее горло перехватило. Так и стояла с полуоткрытым ртом.

— Пошли уже, галантерейный кавалер, — схватил меня доктор за рукав. — Только, что со смертного одра встал, а уже туда же... Успеешь ещё извиниться перед девушкой.

Дошкандыбав до конца коридора не торопясь поднялись по широкой мраморной лестнице на бельэтаж, и доктор завел меня в тесную тёмную каморку, где помещались только однотумбовый стол, двухэтажный сейф, кустарно крашеный под дерево, шкаф и три стула. На столе стоял телефон. Железный такой... С рогульками. Настольная лампа и чернильный прибор зеленого камня. Единственное окно было плотно занавешено черной крафт-бумагой.

— Вот. Война. Пришлось уплотниться, — пожаловался извиняющимся тоном доктор, пропуская меня вперед и щелкая выключателем тусклой люстры-тарелки. — В моем старом большом кабинете теперь начальник отдела формирования полевых госпиталей прописался. Кукушонок. Но он бригвоенврач — генеральский чин.

Когда расселись за столом, то под ярким светом настольной лампы доктор, не вставая со своего места, открыл, громыхая связкой ключей, верхний этаж сейфа и вынул из него серебряные спиртовку и чайник. Долил в него воды из большого стеклянного графина. Поставил на рогульки подноса. Брызнул на поднос вонючего спирта из обычной бутылки и поджег его спичкой. Не удержался и похвастал агрегатом.

— Варшавская работа. Дореволюционная. Теперь такие вещи делать уже разучились. И не только у нас, в Варшаве тоже. И вообще... серебряную посуду делать перестали. А жаль... хотя бы просто из гигиенических соображений.

Он говорил, а его руки как бы сами по себе превращали канцелярский стол в достархан. Появился маленький фунтик плотной синей бумаги с заранее мелко наколотым сахаром. Чашки фарфоровые. Серебряные ложечки. Заварочный чайник, который, как и чашки был расписан пышными розами по блекло-зеленому полю.

Врач с любовью показал мне со всех сторон этот чайничек. Похвастал.

— Гарднеровский фарфор. Остатки былой роскоши. Большой сервиз был на дюжину персон. И вот всё, что от него осталось. Молочник есть ещё дома. Ничто не вечно...

Потом уже из недр письменного стола появилась чайница цветного стекла с серебряной крышкой. Напоследок доктор опять запустил руку в сейф и вынул из его глубин в горсти десяток сушек с маком. Я заподозрил, что сушек там было намного больше, и доктор все их вынимать просто пожидился. Ну, пусть его и так угощение царское.

— Угощайтесь, Ариэль Львович, Увы... шампанского нет, чтобы торжественно отметить ваше возвращение с того света. От водки я рекомендую пока воздержаться, тем более что в последнее время спирт нам поставляют откровенно гадкий. Чайком побалуемся. Чай у меня хороший. Индийский, второй сорт. Богатый танинами и очень полезный для сердечной мышцы.

— Товарищ военврач, а как вас величать по имени-отчеству? А то как-то излишне казенное у нас общение получается. Да с перекосом. Вы ко мне по имени-отчеству, а я вас... — развел я руками.

Доктор, снимая вскипевший чайник со спиртовки, и священнодействуя над процессом заварки, охотно откликнулся. Всё же врачи редко бывают чинодралами.

— Ну, что ж... Резонно... Давайте знакомиться заново. Соломон Иосифович Туровский, — представился эскулап. — Ваш лечащий врач, кроме ноги. Её хирурги лечат. В детстве меня мама Шлёмой звала. Но чаще шлимазлом. Потому, что я не хотел торговать в шинке, а читал книги и мечтал поступить в университет. Но для этого надо было окончить гимназию, хотя бы экстерном. И дело даже не в том, что там была процентная норма для еврейских мальчиков, а в том, что мы не были столь бедны, чтобы за моё обучение платил кагал ##. А родители при всём желании не могли выделить столько денег из семейного бюджета на одного из семерых детей. Дело прошлое... Угощайтесь, Ариэль Львович. Чем богат по нашим-то военным временам. Посидим спокойно как два еврея. Ир редн идиш?

$

$

## К А Г А Л — руководство самоуправляемой еврейской общиной в Российской империи.

$

— Извините меня, Соломон Иосифович, но я не понял вашу последнюю фразу, — переспросил я.

— Я спросил: вы говорите по-еврейски? На идиш? — пояснил доктор.

— Не обижайтесь на меня, Соломон Иосифович. Просто я вернулся с того света и ничего об этой жизни не помню. Совсем ничего. Где я? Кто я? И даже когда я?.. Тем более я не помню, что такое идиш.

— Вы пейте чай, Ариэль Львович, угощаетесь всем, что на вас смотрит. А идиш, молодой человек, это еврейский язык. Не единственный. Есть еще ладино, на котором говорят сефарды. Иврит, доступный лишь раввинам и цадикам #. В древности ещё евреи говорили на арамейском языке, который уже никто не помнит. Ну, а евреи Российской империи, Австро-Венгрии и Германии говорили на идиш. И зовут нас, в отличие от других евреев, ашкеназами. Но если судить по тому, как вы великолепно изъясняетесь по-русски, без малейшего признака еврейского акцента, могу предположить, что в детстве вокруг вас никто не говорил на идиш. Потому вы и не поняли эту мою фразу. А на идиш в Советском Союзе издаются литературные и общественно-публицистические журналы. Газеты. Есть богатая художественная литература. На Малой Бронной улице в Москве стоит еврейский театр, куда я рекомендую вам обязательно сходить, когда они вернутся из эвакуации. Я в детстве страшно не любил наш штетл ## под Туровым, это в Белоруссии, рвался оттуда на широкую волю. В большой мир. Мечтал раствориться в нем. В еврейском местечке мне было душно. Меня унижала крайняя мещанистость окружения, которая кроме денег и бога знать ничего не хотела. А сейчас я с умилением смотрю в театре пьесы о дореволюционной жизни в таких же маленьких штетлах. Старею, наверно... У нас на Иерусалимке напротив моего дома была аптека. Какая на ней была вывеска! ''Ставим банки, пиявки, пускаем кровь. А также играем на свадьбах''. Восторг! И наш семейный шинок не отставал. ''Кошерная кухня с ночлегом''. Как вам? Меня тогда это дико раздражало, теперь умиляет.

$

$

##1 Ц А Д И К — праведник, святой, безгрешный человек в иудаизме, особенно в хасидизме, где цадик — духовный наставник наделенный чудодейственной силой .

##2 Ш Т Е Т Л — еврейское местечко в черте оседлости.

$

Соломон Иосифович вздохнул. Протер пенсне и положил его на стол.

— В этом театре только про дореволюционную жизнь ставили спектакли? — спросил я.

— Что вы, — замахал на меня руками врач. — Больше всего было постановок про нынешнее время. Даже комедии про первопоселенцев в Биробиджане.

— Это где?

— На Дальнем востоке. Веселая была пьеска зажигательная. Михоэлс в ней блистал.

Соломон Иосифович засунул большие пальцы под мышки, растопырив остальные и, раскачиваясь, задорно картавя, пропел вполне неплохим баритоном.

$

Дядя Хоза.

Я с колхоза.

Я женюсь на вашей Роза.

Яй-я-я-я-я.

$

— Даже поговорить об этом не с кем. Богораз давно и окончательно выкрест. Со всеми вытекающими. С бабами-санитарками о таком не поговоришь — не поймут. Хотя, подсовывал я им читать Шолом-Алейхема, на русском конечно. Им нравится. Наверное, ностальгирую, — доктор с хрустом сломал в кулаке сушку, но есть её не стал. — В нашем шинке было три комнаты с отдельным коридором, которые мы сдавали под ночлег. Большее время они пустовали — кому нужна гостиница на тупиковой дороге? Постоянными клиентами были только местные проститутки, которые приводили своих клиентов днем, заодно и обедали у нас за их счёт. И так получалось, что всё, что моя мать готовила на продажу, клиенты шинка не съедали — они больше приходили пить водку без закуски, и доставалась вся эта вкуснятина нам — детям. Так, что я не могу кивать на голодное детство. Бедное — да. Голодное — нет. Одна из этих девиц легкого поведения — красавица Рива, в одной из этих комнат лишила меня невинности. Даже не за деньги, а просто так из интереса. Скучала в простое. И научила, как доставить женщине истинное наслаждение. Я даже ревновал её к её клиентам. Потом... Потом была уже взрослая жизнь, которая как определил мой отец больше всего похожа на детскую сорочку — коротка и обосрана.

Врач замолчал и снова надел пенсне.

— А что было дальше?

— Вам интересно? — врач поднял брови над пенсне.

— Очень, — ни на йоту не слукавил я.

— А дальше была война. Которая империалистическая. Я как порядочный еврейский мальчик ходил в хедер ##1, но параллельно закончил в городе Высшее начальное училище. Меня должны были призвать в армию в пятнадцатом году... Тогда мои родители, споив писаря, не стали мне покупать модную в еврейской среде справку о том, что я ''страдаю хернёй'' ##2, а пристроили меня в школу военных фельдшеров, которую я и закончил в аккурат к февральской революции. Бесплатно, между прочим. На казенный кошт. Учтите, Ариэль Львович, на будущее — главные люди в любой бюрократии не начальники, а писаря. Все дела надо делать через них. Потом была Гражданская война, Красная армия и я в ней — полковой фельдшер. В двадцать третьем меня демобилизовали и я, притащившись на божью волю в Москву, смог поступить во 2-е МГУ на рабфак. Советская власть уже не требовала аттестата классической гимназии для поступления на медицинский факультет, диплома фельдшера было достаточно. Потом опять Красная армия с тридцатого. Уже врачом. В тридцать пятом аттестовали меня на военврача второго ранга. Ну как? Почувствовали себя немножечко евреем?

$

$

##1 Х Е Д Е Р — религиозная школа для еврейских детей.

##2 С Т Р А Д А Т Ь Х Е Р Н Ё Й — во время первой мировой войны было много желающих откосить от призыва в армию. Соответственно у медиков в комиссии по призыву покупалась справка, что данный призывник страдает паховой грыжей и призван быть не может. Грыжа по-латыни пишется как Hernia.

$

— Не знаю пока, — честно ответил я.

— Тогда я вам расскажу еще одну забавную историю про идиш. Когда я служил в Одесском окружном госпитале, то одно время я тесно общался с Леонидом Утесовым. Ещё долить? Вообще-то он не Леонид и даже не Утесов, а Лазарь Вайсбейн. Еврей, но ассимилировался как я. Как и вы. Даже лучше нас. И поёт только по-русски, Так вот... гуляли мы как-то одной компанией. Девочки, казавшиеся такими доступными, нас обманули и не пришли, так что пили мы втроём. Он, я и хозяин квартиры. Хозяин был русский, и общались мы по-русски. А у него была собака — немецкая овчарка. Он её в другой комнате запирал, чтобы она нам не мешала. Потом уложил нас спать по кроватям в той же комнате, где гуляли, а сам улегся в той, где была заперта собака. Выключили свет, и собака стала проверять помещение. Собакой работать. Меня обнюхала не нашла ничего интересного и пошла к Лёне. Встала лапами на его кровать и нюхает уже его. И тут Леня испугано говорит мне на идиш.

— Скажи хозяину, чтобы забрал свою псину. Мне страшно.

Крикнул я, пришел хозяин и забрал пса к себе.

Я Леню спрашиваю:

— А почему ты вдруг по-еврейски заговорил?

— Это чтобы собака не поняла, — важно так отвечает.

— Да... Жизнь подчас круче любого анекдота, — сказал я отсмеявшись. — Только одного не пойму: зачем вы это мне все рассказываете? Не просто же для того, чтобы развлечь гостя?

Доктор стал похож на бегуна, неожиданно наткнувшегося на невидимое препятствие.

— Затем, что у меня трое детей и больная мама. Ещё шестеро братьев и сестер и два десятка племянников. Затем, что завтра в госпитале начнется пожар в борделе во время наводнения. Вы думаете все так сразу и обрадовались вашему воскрешению? Вы себе не представляете, сколько геморроя вы этим доставили разным начальникам. А уж что придумает наш оперуполномоченный от Особого отдела, я и предсказывать не берусь. Он у нас не только карьерист, но и грузин к тому же, — доктор сделал акцент на слове ''грузин'', хотя мне это ничего не говорило. — В общем, готовьтесь — завтра начнутся тараканьи бега. А приз — вы.

Чай был очень вкусным и ароматным. Крепко заваренным. (Ага... Я тоже вспомнил про ''жиды, не жалейте заварки'', но озвучивать анекдот не стал). Кусковой сахар безумно сладким. Мне хотелось ещё сушку с маком, но я постеснялся попросить, видя состояние эскулапа. И с сожалением поставил фарфоровую чашку на стол.

— И?... — я мало что понял из последних слов врача и хотел пояснений.

Доктор переложил пенсне по столу с места на место.

— Я должен составить анамнез вашего случая, но так как он не поддавался обычному опросу больного, попытался его выявить в свободном, так сказать, общении. Мне же ещё по поводу вашего воскрешения официально отписываться предстоит. Та ещё морока.

— И к чему вы пришли? К какому выводу? — спросил я, не надеясь на ответ. Но доктор ответил и ответил подробно.

— К тому, что вы — табула раса. Фактически чистая доска, на которой любой захочет писать свои письмена, но... вы обладаете сохранным интеллектом, логикой, и свободой воли. Подозреваю, что ваша ретроградная амнезия не полная, а только личностная. Язык-то вы не забыли. И если с вами поработают хорошие мозголомы, то окажется, что вы много чего помните. Я надеюсь, что вы не будете принимать на веру всё, что вам будут говорить. Ибо в вашем случае принимать всё на веру, без критики суждений, это погубить себя. А мне бы этого не хотелось. Вы хороший еврейский мальчик. Я бы с удовольствием выдал за вас свою дочь, но она ещё маленькая, в куклы играет. Но поймите вы и меня, если на чаши весов положат мою семью и вас, как вы думаете, что я выберу? Вам уже один раз крупно повезло, когда во время большой чистки в армии вы оказались в Китае и там отличились. Но вы этого, наверное, не помните...

— Не помню, — согласился я.

— А раз не помните то и страха иудейского не имеете перед этим молохом. Вы даже не понимаете, как я рискую вам всё это говорить.

— Соломон Иосифович, давайте начнем сначала. Да — да... И для начала расскажите мне кто есть я? Хотя бы основные факты моей биографии.

— Я знаю только то, что написано в вашей медицинской карте и карточке учета поступления раненого в госпиталь. Какие-то обрывки от ваших товарищей по полку, когда они приезжали вас навестить. Я не знаю, что в вашей прошлой жизни может всплыть такого... что... даже не могу вам этого объяснить как следует.

— Но я даже и этого не знаю про себя.

— Тогда слушайте. И можете всем говорить, что это вам сказал я. Найду как отбрехаться. Но... мне придется тогда обратиться к доктору Фейнбергу и вызвать по вашу душу врачебную комиссию из института Сербского сюда, в госпиталь. И постараться, чтобы она состояла их своих. Из аидише копф.

— Что это такое? Институт Сербского?

— Научно-исследовательский институт судебно-психиатрической экспертизы имени Сербского. Будет лучше, если они приедут сюда, чем наш Ананидзе упечет вас туда за решетку. Там фактически тюремный режим. Поэтому гипс пока с вас снимать не будем. На сегодня всё. Скоро отбой. Вас проводит сестра-хозяйка в новую палату. Вы всё равно про старую свою палату и её обитателей ничего не помните, а их завтра всех будут допрашивать насчет вас, как вы помирали. Будет лучше вас развести, всё равно ваше нынешнее общение ничего не решает по большому счету. Но... но... никто никого не сможет обвинить в сговоре.

— Согласен.

— Вот и ладушки. Пусть не думают... мы-то дураки, а они-то нет? — усмехнулся врач.

— Так кто я? Вы мне, наконец, это скажете, а то я весь извелся уже.

— Скажу. Вы, Ариэль, военный летчик. Хороший летчик. Результативный. Восемь сбитых это вам не фунт изюма. По воинскому званию вы старший лейтенант ВВС. Ночной истребитель московской противовоздушной обороны, а туда отбирали лучших. До того воевали в небе Китая оказывая интернациональную помощь в борьбе с японскими агрессорами и войне с белофинами поучаствовать успели. Награждены орденом. Это всё, что я знаю про вашу профессиональную деятельность.

Доктор малость передохнул, отирая выступивший на лбу пот. Я эту паузу переждал молча. Не спугнуть бы. Сам уже давно понял, что жить мне тут нормально можно будет только по легенде доставшейся мне тушки. Иначе чучелком... В безымянной могилке. Времена тут отнюдь не травоядные, судя по тому, как доктора трясёт.

— Рождения вы тысяча девятьсот семнадцатого года. Тринадцатого сентября по новому стилю. Вы можно сказать ровесник республики.## Значит, вам исполнилось полных двадцать четыре года. По задокументированной национальности вы еврей, но не обрезаны.

$

$

## Республика в России была объявлена А.Ф. Керенским 1 сентября 1917 года по старому стилю (14 сентября 1917 года по новому стилю). Предварительно в августе вся императорская фамилия была посажена под домашний арест.

$

— Чем не обрезан? — переспросил я заинтересованно.

— У вас не обрезана крайняя плоть на детородном органе. Что как раз и удивило Сонечку. У евреев и у мусульман она обрезается по традиции. У евреев в младенчестве, у мусульман, кажется, лет в десять. Остальные народы этого не практикуют. По крайней мере, в Европе.

Однако... А мне так показалось, что у Сонечки далеко не академический интерес был к осязаемому воплощению моей мужественности.

А доктор продолжал.

— Вы коммунист, кандидат в члены ВКП(б). Образование у вас среднее специальное. Вы окончили семилетнюю единую трудовую школу, аэроклуб и военное училище летчиков. И, наконец, главное... происхождение... из крестьян. Как вам удалось это, мы уже вряд ли узнаем. Но это настраивает на изворотливость вашего ума и питает надежду.

— А как мне узнать: что такое коммунист?

— Ну, знаете ли... — возмущенному удивлению доктора не было предела.

— В том-то и дело, что не знаю, — пожал я плечами.

— Завтра я, как только откроется библиотека, дам вам устав и программу партии. И маленький такой нюанс — у нас принято в большинстве случаев говорить просто ''партия'' вместо полного названия ''Всесоюзная коммунистическая партия (большевиков)''. Потому как в стране осталась только одна политическая партия. Так сложилось исторически в горниле Гражданской войны.

Доктор встал из-за стола, приоткрыл дверь в кабинет и попросил кого-то в коридоре мне с моего места не видимого пригласить к нему сестру-хозяйку.

— Приготовьтесь к длительным допросам самыми разными людьми, — добавил Туровский, обернувшись ко мне от двери. — И к тому, что всё вами сказанное в разных кабинетах будет перекрестно перепроверяться. Возможно, что и превратно толковаться. Требуйте очных ставок с теми, кто мог бы вас опознать как Фрейдсона.

— Но я не помню никого.

— Хорошо. В ваш полк я сам сообщу, что вы воскресли.

Отвернулся и распахнул дверь.

— Вот, няня, вы-то мне и нужны, — сказал он толстой женщине закрывшей собой весь дверной проем. — В какой палате есть свободные места, но в другом крыле, нежели ранее лежал Ариэль Львович? Но палата должна быть командирской.

— У ампутантов три койки свободные, Соломон Иосифович. На втором этаже, — сообщила та требуемую информацию. — И как раз в противоположном крыле.

— Прекрасно, — улыбнулся доктор. — И бельё ему выдайте взамен того, что в морге осталось. То сразу в стирку.

Военврач протянул мне руку для пожатия, я в ответ протянул свою и пожатие состоялось.

— Советую вам хорошенько выспаться. Завтра вам силы понадобятся. Спокойной ночи. И... удачи вам. А ткже терпения. Помните, что терпение это та добродетель, которая позволила нашему народу выжить за две тысячи лет.

Вот практически и весь мой первый день. Да... ещё ужином няня меня покормила. Пшенной кашей с постным маслом в пустой столовой. Выдала она же белье в каптерке — рубаху и кальсоны. Там же я его и натянул на себя, мельком заглянув в зеркало. Отражение мне понравилось. Кроме роста. Мелкая мне тушка досталась. Вот и всё, что было до палаты с этими замечательными командирами.

Решив, что если я не хочу попасть в руки кровавой гебни, то отныне мне быть суждено только Фрейдсоном. Вот и буду Фрейдсоном. И даже Ариэлем. Смущает меня только ношение чужих наград за чужие подвиги. Я-то знаю, что я не Фрейдсон. Только вот на самом деле: кто я? Кто бы подсказал.

Все, спи уж, еврей новокрещёный. Рожденный сразу в двадцать четыре года.

И я уснул, так и не вспомнив, что такое ''кровавая гебня''? И почему мне надо её бояться?

Так спал до самого утра без сновидений, хотя заказывал во сне увидеть Сонечку. Но на это госпитальный сервис не раскошелился.

$

$

$

2.

Солнечное утро принесло хорошее настроение и госпитальную услугу в виде лысого как коленка старого хромого парикмахера, который, разведя в стаканчике какой-то мыльный порошок, по очереди побрил всю палату устрашающей опасной бритвой, которую правил на широком солдатском ремне, заранее привязанном к спинке кровати.

И СПИДа не боятся, пронеслось в голове. Стоп! Что такое СПИД?

Хорошо побрил. Гладенько. Без порезов. Под байки из ранешних времен. Как он брил Шаляпина и прочих знаменитостей начала века. Мне как новичку достался рассказ об организации цирульного бизнеса при ''проклятом царизме''. С ходу ляпнув мыльным помазком меня по губам (наверное, чтобы я не имел возможности возразить) старик-парикмахер, намыливая мои щеки рек свой мемуар.

— Дело свое я вел на Трубе ##. Основная моя публика была артистической не носящей на лице никакой растительности, а посему вынуждена бриться ежедневно. Мамант Дальский, к примеру, брился даже дважды в день, так быстро у него отрастал волос. Утром он брил себя сам, а вот к вечеру, приуготовлявшись к сценическому гриму, особенно к роли Отелло, он уже требовал квалифицированной услуги. Двойной компресс... вежеталь... бриолин... Последние сплетни ''от брадобрея''... Мамант у меня не столько брился, сколько расслаблялся перед спектаклем. На каждую премьеру он обязательно оставлял мне контрамарку, не то, что Шаляпин, который вечно вместо шестидесяти пяти копеек норовил всучить мне полтинник. Жадный был человечешко и большой матершинник. А вот цирковые с Цветного бульвара ко мне не ходили, хоть и рядом совсем, скопидомничали и сами брили друг друга. Да и грим у них грубый такой можно и на щетину класть. А без грима там только Дуров выступал со зверушками. Бог с ними... Потому, как главный мой доход был не с мужчин, а с женщин, ибо мало кто умел, как я, хорошо брить ноги. С утра у меня был дамский прием, мужской только с обеда. Я даже специально держал работницу, которая пока я трудился над дамскими ножками, делала клиенткам жуткие увлажняющие маски на лицо — как взглянешь, так вздрогнешь. Женщине что надо? Кроме услуги она желает, чтобы её выслушали. Так, что место бойкое было. Там же на Трубе при втекании на площадь Рождественского бульвара с одной стороны бульвара стоял Богородице-Рождественский женский монастырь, с другой стороны, прямо визави, был дом свиданий для благородной публики (там сейчас Дом политпросвещения). Так вот прежде чем заголяться перед любовниками в этом доме светские львицы чистили свои перышки у меня в заведении. Улучшали так сказать свой товарный вид. И не только их ноги требовали моих умелых рук. Я вам авторитетно скажу, товарищи средние командиры, что хуже женских волосатых ног есть только женская волосатая грудь. Приходилось мне и такие перси выбривать. А что делать? Женщинам всегда хочется быть красивыми не только на взгляд, но и на ощупь. Особенно перед романтическим свиданием. И нет таких затрат перед которыми бабы остановятся в достижении желаемого. Ну, вот... Теперь и вас, молодой человек, можно выпускать на свидание, ибо мужчина, который чуть симпатичней обезьяны уже красавец. Особенно если он с положением. Как говорил Козьма Прутков: ''Если хочешь быть красивым — поступай в гусары''.

$

$

## Т Р У Б А — Трубная площадь в Москве.

$

— Это у кого же из артисток была волосатая грудь? — полюбопытствовал Коган.

Брадобрей усмехнулся и тайком от политрука подмигнул мне.

— Когда работаешь с людьми, то главное держать язык за зубами и хранить случайно доставшиеся вам частные тайны. Поэтому даже простое бритье у меня стоило не шестнадцать, а шестьдесят пять копеек.

— А как же сплетни, как обязательная приправа к бритью? — удивился Раков.

— Одно другому не мешает. Сплетни на то и сплетни, что это субстанция общедоступная в отличие от тайны, — ответил парикмахер, как отбрил.

Мда... очень конечно занимательная и познавательная информация. Но чем она мне может помочь в обещанных мне доктором ''крысиных бегах''? ...или тараканьих? Было о чём подумать после ухода словоохотливого цирюльника. Особенно, о том, как он со своей повышенной болтливостью умудрялся хранить тайны.

Пока всё тихо. Но ведь только-только завтрак развезли. Манная каша сладкая на молоке, хлеб, масло сливочное и чай с колотым сахаром. Нам, как лежачим, с доставкой в палату.

Врачей пока не видно. Вся начальственная братия ещё по домам харчится.

Включили тарелку радиотрансляции для лучшего усвоения манки. Красивый женский голос произнес

— От советского информбюро. В течение ночи на второе января наши войска вели бои с противником на всех фронтах.

Активизировалась гитлеровская брехня о налетах немецкой авиации на Москву. Немецкое командование завело манеру публиковать лживые сообщения о якобы успешных действиях немецкой авиации на Востоке. Особенно рьяно упражняется в этом берлинское радио с тех пор, как гитлеровская армия терпит одну неудачу за другой на советско-германском фронте. Так, например, двадцать восьмого декабря немцы сообщили по радио о том, что их ''самолеты продолжали бомбардировку Москвы''. Тридцать первого декабря гитлеровцы оповестили по радио: ''Вчера соединения германской авиации совершили несколько налетов на Москву''. Гитлеровские пустобрёхи подобными сводками лишь ставят себя в глупое и смешное положение, ибо в указанные дни ни больших, ни малых ''соединений германской авиации'' над Москвой не появлялось. Тридцатого декабря два немецких самолета подходили к столице, но были обращены в бегство, после первых же выстрелов советской зенитной артиллерии. Своей брехней о несуществующих действиях немецкой авиации гитлеровцы продолжают одурачивать немецких обывателей, скрывая свои поражения на советско-германском фронте.

А сейчас послушайте классическую музыку в исполнении симфонического оркестра Московской филармонии.

— Саш, выключи этот лесопильный завод, — жалобно попросил Раков при первых звуках дюжины скрипок.

— А ведь и, правда, — заметил политрук под увертюру, выключая репродуктор. — Последнюю неделю по ночам сигнала воздушной тревоги я не слыхал. Слышь, летун, хорошо ваши работают.

Последняя фраза как я понял относилась ко мне.

— Мне это приятно слышать, — облизал я ложку с сожалением. Порцайка была всё же маловата. — Хоть и не помню ничего, но мне гордо сознавать, что принадлежу к воздушной обороне столицы.

— Молодцы, военлёты, — констатировал Данилкин.

Потом пришел доктор Соломон Иосифович и принес мне, как обещал, программу и устав партии, чем вызвал нездоровый интерес однорукого политрука. Вызнав, зачем мне понадобились эти тонкие брошюрки, он заявил.

— Не беспокойтесь, доктор, коммунистический зачет я у нашего героя сам приму.

— Александр, давайте я сначала их прочитаю, — попросил я.

— Ари, если что будет непонятно, обращайтесь без стеснения, — предложил Коган. — Мне всё равно тут делать нечего.

Он взял с тумбочки кавалериста папиросу со спичками и ушел курить в туалет.

Но почитать мне не дали. Пришла дежурная медсестра с градусниками. Засунула нам их под мышки под запись показаний на температурные листы, висящие на фанерках, прикрепленных к спинкам кроватей. Оделила таблетками и стаканчиками с декоктом.

Потом был обход, который делал доктор Богораз в окружении стайки прехорошеньких девиц — практиканток из медицинского института, для которых мы выступали наглядными пособиями. С личными пояснениями лауреата Сталинской премии.

Как я ни приглядывался, никак не мог на глаз отличить его знаменитые протезы от настоящих ног.

— А вас, товарищ Фрейдсон, — заявил Богораз, наигравшись со сгибанием моей ноги, той, что в гипсе, — отправляем на рентгенографию. И если никаких патологий нет, снимаем гипс и бегом на лечебную физкультуру. Ларочка, — обратился он через плечо к одной из девиц, — запишите: Фрейдсону — рентген. Данилкину — костыли, хватит ему бока отлеживать. Ракову — массаж культей и мускулюс глютеус. А Когана направим на военно-медицинскую комиссию. Как, Александр, надоело вам, небось, кроватные сетки продавливать?

— Давно пора, — откликнулся политрук. — Меня на фронте ждут.

— А вот про фронт, товарищ Коган, вам придется забыть, — осадил его Богораз. — Чтобы воевать, надо обе руки иметь. Но... вы можете заменить здорового человека в тылу. Парторгом военного завода, к примеру. И принести существенную пользу фронту отправив вместо себя в армию здорового человека из тыла.

День потихоньку стал набирать свою инерцию как маховик, несмотря на то, что у каждого кабинета пришлось посидеть в коридоре. Благо банкетки стояли часто. У нас без жданок нигде и никуда. Даже в отсутствие ''живых'' очередей. Я уже успел пожалеть, что оставил партийные брошюры в палате.

Рентген в отличие от много пишущих приходящих специалистов много времени не занял. Специалист был один. Молодой, чуть ли не студенческого возраста, но в ядовито-зеленых петлицах носил целую шпалу. И помещение мне показалось избыточно пустым. Пока не обратил внимания на пустой фундамент от второго аппарата. Куда-то явно демонтированного.

— Садитесь сюда, — напутствовали меня рентгенолог, — ногу вытянуть вот туда. Замереть и не шевелиться. Пленка нынче дефицит. Испортите лист — другому раненому не хватит. И это останется на вашей совести.

Немного удалось почитать устав партии перед обедом. Но совсем немного. Привезли на каталке с процедур Ракова и тот взахлеб делился с сопалатниками своими яркими впечатлениями.

— Эх, братва, какое же это невыносимое наслаждение, когда твою попочку ласково гладят и мнут умелые женские пальчики. Я чуть не кончил...

Он так вкусно об этом рассказывал, что вызвал искреннее чувство зависти. По крайней мере, у меня. Вспомнил Сонечку, ласковую к моим почти умершим гениталиям.

Остановил излияния танкиста только прибывший обед. Кормили нас вроде неплохо, блюда все были простые, но готовили их вкусно, и всё равно оставалось легкое чувство голода. Мне так было мало, чтобы почувствовать себя сытым.

Когда я это объявил всей палате, то сопалатники громко смеялись.

— Просто привык ты, Арик, к шоколаду, к ''Ворошиловскому завтраку''##, ситному хлебу, вареным яйцам и копченой колбасе по лётной норме. К хорошему быстро привыкаешь, — просветил меня Коган. — А нам так эта пайка даже лучше фронтовой, окопной. На фронте в период отступления питание трехразовое: понедельник, среда, пятница, — криво улыбнулся политрук. — Это если полевую кухню не разбомбят.

$

$

## В О Р О Ш И Л О В С К И Й З А В Т Р А К — стартовый завтрак, подаваемый военным лётчикам на аэродроме, введенный наркомом обороны маршалом Ворошиловым.

$

— Это точно, — согласился с ним кавалерист Данилкин. — Сколько раз бывало вообще без обеда, когда полевая кухня от эскадрона отставала. А в рейде по тылам немецким... Последнюю неделю перед выходом через линию фронта ни мы, ни кони вообще ничего не ели. Нечего стало. Кончилось продовольствие. А добыть у местных — так немцы на загривке висели.

После обеда вышел покурить вместе с Коганом в мужской туалет на этаже. Пахнущее мочой и хлоркой заведение с монументальным — во всю стену — постоянно сочащимся водой писсуаром и напротив три очка в ряд без перегородок — вмазанные в бетон вокзальные ''гнезда орла''. Между ними проход широкий — метра три. Высокий потолок не дает табачному дыму скапливаться внизу. В туалете довольно прохладно несмотря на висящие на стене над писсуаром три больших радиатора водяного отопления.

Угостился у политрука папиросой, огоньком к ней. Спросил.

— А когда тут папиросы выдают?

— Скоро уже, — ответил он, затягиваясь дымом. — Числа пятого-шестого. Двадцать пять пачек на месяц. В пачке двадцать пять папирос. Вот и считай. Это если тебя повторно на довольствие поставили. Ты же у нас человек со справкой, что помер. А таких с довольствия снимают, — ржёт весело зубы скаля.

— Но ведь меня кормят... — задумался я.

— Ну, что там с большого котла выкроить ещё одну порцию, — протянул политрук. — А вот табак, кофе, сахар, спирт — продукты строгой отчетности.

— Значит, я тут не свой сахар ем?

— Угомонись с угрызениями совести. На одно рыло интендант всегда найдет внутренние резервы. Ты лучше скажи, что тебе непонятно в Уставе партии?

— Да практические всё понятно. Просто написано, доходчиво. Вот только смутил термин ''демократический централизм''. Вроде как круглый угол...

— О, батенька, эта дефиниция имеет славную историю. Дореволюционную ещё...

Политрук настроился на лекцию, но тут в туалет ворвался новый персонаж. Лет сорока с бритой налысо костистой головой. В отличие от нас — халатников, в пижаме, но сшитой из такой же толстой байки, что и наши халаты. Сел орлом на дальнее от нас очко и, громко испортив воздух, заметил.

— Делать вам больше нечего, как демократический централизм в сортире обсуждать. Лучше анекдот бы рассказали. А тот тут с тоски можно сдохнуть. Другие госпиталя хоть артисты посещают, а тут никого.

Коган оживился.

— Потому что это не госпиталь, дядя, а пункт формирования полевых госпиталей, госпиталь с октября в Горьком находится, — и повернулся ко мне. — Действительно, Ари, ты какие-нибудь анекдоты помнишь?

Меня как холодом обдало от этого слова ''анекдоты''. Таким, что заставило поежиться, почувствовать опасность. Почему — не понимаю, но чувствую, что за благо будет сократиться.

— Навскидку не вспомню, — ушел я от темы на всякий случай.

— Ну, тогда я вам расскажу, — заявил мужик, тщательно разминая газетку на очке. — Вызывает к себе председатель колхоза передовую доярку. Говорит ей. Машка, тут до тебя с города корреспондент приезжает. Будет тебя... это... Читает с бумажки: ин-тер-вью-иро-вать. Вот. А та в свою очередь его спрашивает: а что это такое? Председатель плечами пожимает: сам не знаю, но ты на всяк случай подмойся.

И ржёт. Заразно так, что и мы засмеялись. Затушили бычки, и вывались в коридор, посмеиваясь.

— А госпиталь в Москву вернётся? — спрашиваю Когана, шкандыбая костылем до палаты.

— Куда он денется. Конечно, вернётся. Немца от Москвы отогнали. Поспокойней стало. Вы вот бомбить нас уже не даёте. Сейчас чуть ли не все школы под госпитали в Москве переоборудуют, а тут такое здание простаивает, специальное чуть ли не на две тысячи коек. Не по-хозяйски будет. А насчет скукоты полковник прав...

— Какой полковник?

— Какой, какой... Сам в сортире видел какой. Лысый. Целый командир дивизии. Его сюда из центрального госпиталя наркомата перевели под опеку Туровского долечиваться от после инфаркта.

А я опять засмеялся. Дошла до меня соль анекдота. Как до жирафа.

— Товарищи, тише, пожалуйста, — шикнула на нас с поста медсестра. — Это вы выздоравливающие, а тут и тяжёлые лежат.

— Всё, всё, Наденька, молчим. Исихию ## приняли, — заверил её политрук.

$

$

## И С И Х И Я — молчальничество. Обет молчания, дававшийся православным монахом.

$

Из нашей палаты доносились приглушенные звуки баяна. Я в очередной раз подивился толщине стен и хорошей звукоизоляции этого старинного здания.

Танкист, сидя на кровати, мучил гармонь, тихо подвывая тонким жалостным голосом.

— Старенький дом с мезонином. Чуть потемневший фасад. Густо заросший жасмином старый запущенный сад...

— Смотри, Ари, — усмехнулся Коган. — Человек уже готовится к гастролям по барахолкам и рынкам. Застуженный деятель из кустов, две лауреатских медали не дали...

— Заткнись, а... — попросил танкист. — Надоело твое ёрничанье. Что мне без ног тут ''Вставай страна огромная'' разучивать. Так не встану же. Не на что.

Последнюю фразу он чуть не выкрикнул.

— Вот-вот, — поддержал танкиста кавалерист, что обматывал свои новенькие костыли бинтами. — Я же терплю, хотя он тут безбожно Есенина перевирает. И вы потерпите.

— А как правильно? — спросил я, — усаживаясь на койку, и отставляю свои костыли в сторону. Заметил про себя, что идея моя пошла в массы, но мне же бинтов с ватой для костылей и не дали. Вот так всегда у нас.

Комэска оставил свое занятие, закатил глаза под брови и с любовью, с чувством продекламировал.

$

Приехали.

Дом с мезонином.

Немного присел на фасад.

Волнующе пахнет жасмином

Плетневый его палисад...

$

— А ты прочти всё, — попросил Коган.

— А обвинять в упадничестве не будешь? — понял капитан бровь. — Как у вас водится.

— Нет. Не буду, — заверил его политрук. — Я насмотрелся на фронте разного, давно понимаю, что бойцам после боя не агитки нужны, а романсы для душевного отдохновения. Агитка она до боя хороша, чтоб зубы скрипели от злости.

Потом мы сидели по койкам и тихо, открыв рты, слушали гениальные строки простого рязанского парня почти до ужина. Если и есть в нашем мире магия то только такая — магия стихотворного слова, с одним условием: поэт должен быть настоящим магом, а не рифмоплетом которых нынче развелось как блох на барбоске. Две строчки срифмовал — уже поэт, будьте любезны. Настоящая магия заставляет дрожать струны души в унисон слову.

Кавалерийский капитан оказался большим любителем Есенина. А я из него вспомнил только напевное ''ты жива ещё моя старушка'' и то не всё... Но хоть что-то.

— Вот, — закончил вечер декламации капитан. — А ваше поколение так уже не умеет, Саша.

Впервые при мне капитан назвал политрука по имени. Когану было под тридцать, Данилкину за сорок.

— Умеет. Наше поколение не хуже вашего умеет, — взъерепенился политрук. — А то поколение, что идет нам на смену уже доказало, что оно даже лучше нас.

— И прочесть можешь? — прищурил левый глаз кавалерист, подначивая.

— Могу, — политрук чуть задумался и своим хрипловатым голосом отрывисто начал читать стихи.

$

Есть в наших днях такая точность,

Что мальчики иных веков,

Наверно, будут плакать ночью

О времени большевиков.

И будут жаловаться милым,

Что не родились в те года,

Когда звенела и дымилась,

На берег рухнувши, вода.

Они нас выдумают снова —

Сажень косая, твердый шаг —

И верную найдут основу,

Но не сумеют так дышать,

Как мы дышали, как дружили,

Как жили мы, как впопыхах

Плохие песни мы сложили

О поразительных делах.

Мы были всякими, любыми,

Не очень умными подчас.

Мы наших девушек любили,

Ревнуя, мучась, горячась.

Мы были всякими. Но мучась

Мы понимали: в наши дни

Нам выпала такая участь,

Что пусть завидуют они.

Они нас выдумают мудрых,

Мы будем строги и прямы,

Они прикрасят и припудрят,

И все-таки пробьёмся мы!

Но людям Родины единой,

Едва ли нам дано понять,

Какая иногда рутина

Вела нас жить и умирать.

И пусть я покажусь им узким

И их всесветность оскорблю,

Я — патриот. Я воздух русский,

Я землю русскую люблю,

Я верю, что нигде на свете

Второй такой не отыскать,

Чтоб так пахнуло на рассвете,

Чтоб дымный ветер на песках...

И где ещё найдешь такие

Берёзы, как в моем краю!

Я б сдох как пёс от ностальгии

В любом кокосовом раю.

Но мы ещё дойдем до Ганга,

Но мы еще умрем в боях,

Чтоб от Японии до Англии

Сияла Родина Моя ##

$

$

## Текст — Павел Коган (1918-1942)

$

— Чьи стихи? Я раньше их не слышал, — задумчиво спросил Данилкин. — Твои?

— Нет, — смущённо ответил политрук. — Павла Когана, брата моего троюродного. А слышать ты их и не мог. Он мне их в письме прислал в сентябре прошлого года.

— Не Есенин, конечно, но у парня большое будущее, — вальяжно напророчил кавалерист.

— Нет у него никакого будущего. Был он лейтенантом полковой разведки, — политрук закрыл лицо единственной ладонью. — Дочка осталась. Оленька. Да тонкая тетрадка стихов.

— От других и этого не остается, — отодвинув с мявком мехов баян от себя, тихо пробормотал танкист Раков. — А ты, Ариэль, что нам прочтешь?

Господи. Лезет же всякая чушь в голову, а что поталантливей, то вроде как тут опасное. Такое вот декламировать про ''широкую грудь осетина''... Лучше что-нибудь из старого. До нынешнего времени... О! есть на злобу дня. Откинул на стенку голову и, как умел, прочитал.

$

Мы были высоки, русоволосы.

Вы в книгах прочитаете, как миф.

О людях, что ушли, не долюбив,

Не докурив последней папиросы.##

$

## Текст — Николай Майоров (1919-1942).

$

И умолк.

— А дальше? — спросил Коган.

— Дальше не помню, — скрипнул я зубами.

— А чьи стихи? — не отставал от меня политрук.

— Если бы помнил, казал бы.

— Жаль, что не помнишь, — встрял кавалерист. — Сильные строки. Очень сильные.

— Ничего, — успокоительно сказал мне танкист. — Может, что другое зацепит. И всё вспомнишь. Ты, брат, главное, внутрь себя не ныряй.

— Спасибо, — я подтянул костыли, встал на них.

Подошел к кавалеристу.

— Пошли, покурим в туалет, — предложил.

Вместе с Коганом помогли Данилкину встать на его единственную ногу. Поддели его костылями и пошкондыбали втроем курить. Безрукий, безногий и безголовый.

Ужин с его вечной пшенкой прошел под сводку с фронта. Мощный баритон пророкотал в черной тарелке.

— В течение второго января на ряде участков фронта наши войска продолжали наступление, успешно преодолевая попытки немецко-фашистских войск создать для себя новые оборонительные рубежи. Наши войска заняли ряд населенных пунктов и в их числе город Малоярославец. По уточненным данным, за тридцать первое декабря уничтожено не двенадцать, как об этом сообщалось ранее, а тридцать один немецкий самолет. За первое января уничтожено двадцать восемь немецких самолетов. Наши потери — девять самолетов. За первое января наша авиация уничтожила восемь немецких танков, пятьсот девяносто пять автомашин с военными грузами, триста тридцать четыре повозки со снарядами, взорвала и сожгла шесть железнодорожных составов и рассеяла более трех полков немецкой пехоты.

Слушать после сводки пение Руслановой по радио я не остался. Оказалась, что она мне не нравится, хоть и поёт хорошие песни. Голос её не нравится. Неискренний какой-то.

Спустился на цокольный этаж в надежде столкнуться с Сонечкой. Не нашёл. Её дежурство закончилось, и она уже ушла домой. Грустно...

Зато нарвался на Соломона Иосифовича. Тот взял меня твердыми пальцами за рукав, отвел к зашторенному черной крафт-бумагой окну. Усадил на банкетку и отечески так произнес.

— Соню искали?

— Надо же извиниться перед девочкой, — промямлил я.

— Ариэль Львович, я всё понимаю. Не был бы я циником, не был бы хорошим врачом. Соня сейчас в таком возрасте, что соблазнить её ничего не стоит. У девочки подростковый шторм в крови. Как там, в модной песне по радио поётся ''...а с семнадцати годов мучит девочку любовь''. Вот-вот. Безотносительно: есть объект такой страсти или нет его. Природа так захотела. А где прорывается природа, разум часто бессилен. Особенно у женщин. А вы летчик. Герой... И сам на лицо пригож. Язык у вас правильно подвешен, что немаловажно. Не устоит девочка перед вами. Но... такое вот дело. Я обещал её родителям, что за ней присмотрю. Да-да... Именно в этом смысле. Но как врач и старый циник прекрасно понимаю, что против природы не попрёшь. Я вас очень прошу, если у вас с Соней всё сладится, то пусть это случиться за пределами госпиталя. Так моя совесть будет хоть немного спокойна. Договорились?

— Да я...

Доктор рукой меня осадил.

— Вот именно... да ты... Я что хотел-то? Вот... — Туровский вынул из кармана сложенную восьмушкой газету. — Вам на память. Тут Указ о вашем награждении опубликован. Берите. Насовсем.

— Спасибо, доктор.

— Всегда, пожалуйста. Мне самому приятно сделать доброе дело. А теперь в палату. Таблетки принять и спать. Спать. Сон — лучшее лекарство, которое только изобрела природа, — пожал мне плечо и пошел не оборачиваясь. Знал, наверное, мудрый доктор, что я никуда не пойду пока не прочитаю газету.

На первой полосе ''Красной звезды'' был мой портрет. Ну, как мой — моей тушки. То же самое лицо, которое я видел в зеркале у кастелянши. Бравый военлет в фуражке с ''птичкой'', тремя кубарями в петлице и орденом на груди.

Рядом заметка ''Нет выше подвига, чем жизнь положить за други своя'' про то, как адъютант старший эскадрильи Н-ского ИАП старший лейтенант Фрейдсон А.Л. назначенный ведущим эскадрильи истребителей МиГ-3 в ночь с 27 на 28 ноября 1941 года отражал вражеский налет на столицу.

С жадностью вчитался я в текст статьи.

Фрейдсон был опытным летчиком-истребителем и его самолет нес на борту семь красных звёздочек, означающих семь воздушных побед нал врагом.

Эскадрилья в ту ночь сбила три Хейнкеля-111, остальных рассеяла и отогнала от Москвы.

Уже возвращаясь с задания, сталинские соколы заметили ещё одну армаду вражеских бомбардировщиков надвигающихся на спящий город. Старший лейтенант Фрейдсон А.Л. приказал: ''атакуем!'', и летчики отважно бросились на врага. И вот тут у Фрейдсона закончились патроны. Почти весь боекомплект он использовал в прошлом бою. И верный сын отчизны пошёл на таран, решив не допустить, чтобы враг смог сбросить бомбы на спящий город.

Самолет с номером 03 из виража как беркут упал на ведущий вражеский Юнкерс-88, рубя своим пропеллером хвост бомбардировщика. Но этого оказалось мало. Тогда коммунист Фрейдсон А.Л. выпустил шасси и ударил ими по кабине вражеских летчиков. Столкновение самолетов было неизбежно.

Ведомые адъютанта эскадрильи видели, как Юнкерс подмял под себя МиГ и оба самолета стали падать, при этом от МиГа отлетело крыло и самолет закружило. Но храбрый советский пилот успел выпрыгнуть с парашютом. Казалось бы, герой спасся после своего подвига. Ан, нет. Горящий обломок Юнкерса пролетел рядом и от него вспыхнул парашют старшего лейтенанта Фрейдсона А.Л. и советский летчик упал на землю с высоты 800 метров и разбился.

За мужество, героизм и самопожертвование, за повторение подвига лётчика Талалихина, проявившееся в ночном таране вражеского бомбардировщика в небе столицы, Командование представило старшего лейтенанта Фрейдсона Ариэля Львовича к высшей награде родины — званию Героя Советского Союза. Посмертно.

Вечная память герою.

А. Кривицкий.

Ниже шел сам текст Указа.

$

Указ Президиума Верховного Совета СССР

О присвоении звания Героя Советского Союза старшему лейтенанту Фрейдсону А.Л.

За образцовое выполнение боевых заданий Командования на фронте борьбы с германским фашизмом и проявленные при этом отвагу и геройство присвоить звание Героя Советского Союза с вручением ордена Ленина и медали Золотая Звезда старшему лейтенанту Фрейдсону Ариэлю Львовичу.

Председатель Президиума Верховного Совета СССР М. Калинин

Секретарь Президиума Верховного Совета СССР А. Горкин

Москва. Кремль. 27 декабря 1941 года.

$

Уф-ф-ф-ф-ф...

Вот это наследство оставил мне Ариэль Львович Фрейдсон! Теперь я куда угодно могу пройти без очереди. Типографский бланк завести для обращений в инстанции.

Только и взвалил он на мои плечи порядочно. Я теперь живу ''за себя и за того парня''. Так что...

Первое: надо соответствовать статусу Героя. И не опозорить имя Фрейдсона. Он-то настоящий герой.

Второе: научиться летать на самолете и не хуже, чем это делал Фрейдсон.

Третье: Бить врага настоящим образом. Мы всё равно победим, по-другому просто быть не может. Откуда я это знаю? Отсюда, — стучу себя пальцем по лбу. — Девятое мая, которое мы праздновали — День Победы. Именно так с большой буквы каждое слово.

А вот как зовут меня настоящего так и не вспомнил. Хотя,... что считать настоящим. Упираемся тут в основной вопрос философии, что первично: душа или тело, идея или материя. А это вопрос фидеистичный, принимается только на веру. А всё остальное уже из этого и вытекает. Ой... не ляпнуть бы так при упертых марксистах этого времени.

— Товарищ Фрейдсон, — пора в палату. Лекарства принимать, — окликнули меня.

Сестра с нашего этажа. Наверное, её за мной Туровский послал.

— Иду, сестричка, — потащил под мышку костыль.

Лет ей где-то тридцать пять точно есть. Так, что на сестру тянет.

— Что муж с фронта пишет? — спросил уже шкандыбая в сторону лестницы. Не идти же молчаливым бирюком. Мне этот разговор ничего не стоит, даже времени, а ей приятно.

— Да что он может писать при такой цензуре. По половине письма тушью вымарано. Остаётся только: воюем, бьем врага со всей своей пролетарской силы, люблю, целуй детей. Я боюсь как бы не замерз он там, холода-то какие стоят давно таких не было. Я от старого свитера рукава распустила и связала ему варежки такие, с пальцем, чтобы на курок нажимать удобно было. И носки толстые. И вместе с этим свитером, считай теперь жилеткой, выслала посылкой. Вот и гадаю: дойдет — не дойдет.

— Дойдет, — обнадеживаю её. — А что холодно, то это хорошо: немцы вымерзнут — они не привычные к морозу. И одеты плохо.

— Да... зато мы привычные, только если полушубок романовский дадут да валенки. А как если в одной шинелишке останется и в ботиночках с обмотками? — женщина истово перекрестилась, — Пресвятыя Богородица, спаси, сохрани, заступись перед сыном своим за раба божьего воина Афанасия. Аминь.

— Сколько лет мужу?

— Сорок третий пошел. Большой уже мальчик, — усмехнулась медсестра.

— Что ж его призвали не в срок?

— Так он доброволец. В дивизии Народного ополчения комиссарит в батальоне. До войны он парторгом на заводе был. На ''Фрезере''.

— А дети как? Одни дома?

— Что им будет. Они уже взрослые, самостоятельные. В восьмой класс пошли. По ночам на крыше зажигалки тушат, — сказала с гордостью. — Двое их у меня. Близнецы-сорванцы. Ой, подождите, я вам тут, на посту таблетки дам. Вот водичка — запейте.

— Спасибо, — отдал я пустую мензурку.

— Вы сами только выздоравливайте быстрее, товарищ Фрейдсон, да прикройте моего Афоню сверху, чтоб ему воевать было ловчее. А то бают, лютует фашист в воздухе. Бомбит и бомбит бойцов наших. А вы, сказывают, их сбивать умеете, фашистов проклятых.

— Обязательно, как только так сразу, — ответил я ей. — Спокойной ночи. Как звать то вас?

— Да зови Васильевной. Меня все тут так зовут.

В темной палате ярко, как два красно-желтых карлика, звездами мерцали папиросы у окна.

— Ари, давай подгребай к нам на ночной перекур, пока обхода нет, — Коган подал голос от форточки.

Подошел, взял папиросу. Прикурил. И после первой затяжки я спросил у комэска.

— Иван Иванович, странно мне, что вы в вашем возрасте всего лишь капитан. Но если это для вас вопрос неприятный, то можете не отвечать.

— Да всё просто, Ариэль. После Гражданской я десять лет прослужил старшиной эскадрона. На сверхсрочной. И думал до пенсии старшиной служить. А на смотре сам Буденный за отличную рубку шашкой мне часы серебряные вручил да и направил в приказном порядке меня под Ленинград на курсы. Я ж не знал, что это такое. Оттуда я через полгода вышел уже по третьей категории — кубик в петлицу. И на взвод. В тридцать пятом аттестовали на старшего лейтенанта. А в тридцать восьмом эскадрон поручили, шпалу кинули и медаль ''ХХ лет РККА'' на грудь повесили. Удовлетворил твое любопытство?

— Угу, — промычал я, потому как в это время затягивался табачным дымом.

— Что еще хочешь знать? Не стесняйся.

— А расскажите про Гражданскую войну.

$

$

$

3.

На третий день жизни мне наконец-то дали выспаться. Всласть. Проснулся я только после того как репродуктор включили.

''Кайфоломовы. Я бы ещё притопил минуток так сто двадцать в охотку'', — подумал я, не открывая глаз, зевая, и пропуская мимо ушей слова диктора, читающего сводку с нудным перечислением трофеев Юго-западного фронта.

А когда открыл глаза, то меня порадовал шедший за окном густой пушистый снег. ''И погода нелетная сегодня'', — отметил автоматически.

Из динамика наконец-то вылетело что-то конкретное не про трофеи: ''В течение ночи на третье января наши войска вели бои с противником на всех фронтах''.

Затем на три голоса радио запело мелодичные украинские народные песни и под них как раз внесли завтрак, как поросенка с цыганским выносом в ресторане. ''Кстати, откуда я знаю про поросенка с выходом?''

На завтрак сегодня для разнообразия к манке прилагался толстый шматок омлета. А вместо чая был кофе с молоком, бачковой, судя на вкус. С заранее растворенным сахаром.

— Вот и до нас доехали ''Яйца Черчилля'', — хохотнул Коган, приступая к трапезе.

— Какие ''Яйца Черчилля''? — мы трое спросили его, чуть ли не хором.

— Яичный порошок американский, который они поставляют в Англию в долг, как антифашистскую помощь соратникам в борьбе. А те продают его нам, — пояснил политрук.

Сделал театральную паузу и добавил.

— За наличное золото.

— Нашел чем удивить, — махнул рукой Раков. — Вот если бы англичанка нам его задарма давала, тогда я бы подивился в каком лесу медведь сдох.

— Ешьте омлет пока теплый, — строго указал кавалерист. — Золотой же. Жалко будет его холодным жрать. Кстати, какой день недели сегодня?

— Суббота, — сообщила нянечка, пришедшая забирать казенную посуду.

После еды, перекура, мыльно-рыльной экзекуции хромого брадобрея, таблеток и декокта повели меня на лечебную физкультуру. Пока еще в гипсе и на костылях.

Девочка, которая была приставлена к тренажерам в просторном зале, старалась быть со мной строгой. Как она забавно звенящим голосом произносила слово ''больной!'', кося на меня карим глазом, как лошадь в упряжи. Но, увы, такой типаж мне не нравится. Пройдет пять-шесть лет, и она станет похожа на тумбочку. Уже сейчас талии считай что нет. Это при практическом отсутствии вымени.

Толи дело Сонечка...

Закрыл глаза. Улыбнулся. Представил Соню и... закачал ногой в этом пыточном инструменте с противовесом.

— Медленнее, больной, ещё медленнее. Нагрузка спортивного снаряда должна быть на мышцы равномерной, — третировала меня медичка.

— У меня нога под гипсом чешется, — пожаловался я.

— Чешется — хорошо. Чешется, значит, выздоравливает, — прочитали мне нотацию. — Для того доктор вам и прописал занятия ЛФК. ##

$

$

## Л Ф К — лечебная физкультура.

$

И вся забота о раненом герое.

Потом, отпустив очередную строгую порцию оральных указивок, а тактильно поправляя мне ногу в тренажере, она перешла на поглаживание моей ноги выше гипса, спрашивая с придыханием.

— А это страшно: идти на таран?

Ого... со мной уже заигрывают!

— Не помню, — честно ответил я.

Тут дверь открылась, влетел Коган. ''Сегодня день такой... День обломов. С утра мне, сейчас медичке'', — улыбнулся я.

— Больной вы мешаете проводить процедуры, — окрысилась на политрука девица.

— Ойц, только не надо, мадам, драматизма и излишних страданий... — повертел он перед её носом единственной рукой. — Мне совсем без надобности та нога красного командира, в которую вы вцепились как в золотой запас страны советов. Так пара вопросов, пара ответов и я удалюсь в голубую даль и даже исчезну из ваших девичьих грёз.

— Только по-быстрому, чтобы доктор не видел, — нехотя разрешила медсестра.

— Ари, ты прибыл к нам в палату нагой и босый как из тех ворот, что валит весь народ. У тебя с собой вообще никаких вещей не было? — затараторил политрук.

— Саш, если б я помнил, — качнул я ногой.

Тренажер ответил скрипом.

— Погоди ногой болтать. Ты курящий. Значит, спички или зажигалка хотя бы должны были быть, раз — предположим, папиросы ты все скурил? Логически рассуждая... Опять-таки из полка тебя за прошедший месяц скорее всего проведали... Гостинцы привозили? Или нет? Не поверю, чтобы лётчики без гостинцев в госпиталь пришли.

— Саш, спрашивай у персонала, — ответил я ему, подколов. — Логически рассуждая. Я ничего не помню.

И в свою очередь спросил его о главном.

— Ты лучше скажи мне как комиссия прошла?

— Комиссия как комиссия, — дернул Коган щекой, — ничего неожиданного. Не годен в мирное время, опасен в военное.

— Поясни, — не понял я.

— Не годен к строевой. Ограниченно годный к нестроевой в военное время. Ты ожидал для меня чего-то другого?

— Да, — улыбнулся я.

— Догадливый... — улыбнулся мне в ответ Коган. — Мне предложили занять должность политрука госпиталя. Этого госпиталя. С оставлением меня в рядах Красной армии. Даже комнату в Москве пообещали.

За моей спиной медичка сказала.

— Ой!

— Здорово, — образовался я за приятеля. — Тогда у нас точно появятся артисты в палатах? Полковник будет счастлив.

— Какой полковник?

— Лысый, — напомнил я ему. — Комдив — анекдотчик.

— Нет уже того полковника. Помер.

— Как помер? — удивился я. — Такой живчик был.

— Как поц: вот стоял и упал. И больше не дышит. А в палатах артистов у нас и так достаточно. Я бы даже сказал — клоунов. Полная самодеятельность, — хохотнул он. — Но ты прав. Должен этим кто-то заняться персонально. Ладно, я побежал, — протянул он руку для пожатия. — Бельё сдавать, форму получать, бумажки выправлять...

— Беги. Комиссарь, — пожал я его ладонь.

— Не... комиссарить мне рано, — ответил он на ходу. — Комиссар в госпитале есть. Полковой комиссар Смирнов. Я ему в помощь буду.

У двери он обернулся и подмигнул.

— Газеты по палатам вам читать. С мелодекламацией.

— А что такое мелодекламация? — спросила медичка, когда за Коганом захлопнулась дверь.

— Не помню, — честно ответил я.

— Не интересно с вами разговаривать, — заключила девица. — Переходим к следующему снаряду.

Когда я вышел из кабинета ЛФК то оторопел от толп народу, рассекающего по обычно пустоватым госпитальным коридорам. И в военной форме и в гражданке. Мужчин и женщин. Женщин было больше. Они меня чуть с ног не снесли. Упал бы точно, если бы меня две женщины лет двадцати пяти в форме, в шинелях и буденовках, вовремя не подхватили.

Буденовки у них были мастерски пошитые. На лбу суконная зеленая звезда с малиновой окантовкой. В центре её кокарда — обычная эмалевая звездочка. Петлицы также зеленые с малиновым кантом. На каждой шпала! Над шпалой золотистая чаша со змеей. Военврач третьего ранга. Звание равное армейскому капитану. Коган меня в местной геометрии рангов первым делом просветил.

И сами девушки такие ладные, аккуратные. Длинные шинели по фигуре ушитые, ремнями крест-накрест перевитые. Да ещё в островерхих буденовках. Очень они напоминали шахматные фигурки.

— Извините, мы не нарочно, — проворковала одна врачиха, устанавливая меня вертикально, пока её подруга подбирала мой костыль с пола.

— А чтобы подобного не случилось с вами снова, мы вас проводим до палаты. Где она? — даже не предложила, а потребовала другая.

— На втором этаже, — только и успел я проблеять.

У лестницы я всё же спросил в честь чего сегодня в госпитале такая демонстрация.

— Формируются санитарные поезда. Эвакуационные. Мы их штатный персонал. Нас по такому случаю даже раньше на полгода из института выпустили. Так, что все выходные вам тут будет тесно и шумно. Я — Маша Шумская, Она — Лена Костикова. А вы?

А я схулиганил перед девчатами в не обмятой форме.

— Герой Советского Союза старший лейтенант Ариэль Фрейдсон. Честь имею.

— Так уж и герой, хватит заливать, — девчонки даже остановились.

Я обиделся. Вынул из кармана халата газету, развернул и дал им почитать.

Врачихи на внешность были обычные. Не красавицы и не уродки. Форма их красила. Особенно буденовки.

— Ой, и правда герой, — прикрыла губы ладошкой Костикова.

— А может он и не Фрейдсон вовсе? — заосторожничала Шумская.

— Ведите уж меня в палату и там спросите, как меня зовут, — предложил я, отбирая у них газету.

В палате Коган натягивал на свои кривые ноги галифе из синей диагонали. Они у него были английского фасона: очень узкие в голенях и в коленях, а аккуратные ''уши'' начинались на полторы ладони выше колен.

— Ойц, мадамы, пардоньте, — он резко повернулся к нам спиной, демонстрируя свой плоский зад с отвислыми на нем кальсонами. — Один момент.

Натягивать тесные галифе, да ещё одной рукой ему было неудобно, и он замешкался, неловко дергаясь.

На помощь ему бросилась Шумская. Толкнула Когана ненароком, и они чуть не грохнулись ниц на кровать, но кавалерист вовремя схватил военврача за хлястик шинели. Хлястик затрещал, выстрелил пуговицей, но удержал.

Они вновь приняли вертикальное положение, и в три руки довольно быстро галифе оказалось на положенном месте. Через минуту врачиха уже выговаривала политруку, что с таким тесным галифе надо носить шелковые кальсоны. Не иначе.

— Они и были у меня шелковые, — Коган густо покраснел. — Да вот пока мне руку отрезали, кто-то их спёр.

При этом политрук неловко пытался надеть правой рукой на левое плечо подтяжку. С правой стороной он справился лихо. А с левого плеча она соскакивала у него.

Шумская помогла ему и с подтяжкой и с габардиновой гимнастеркой, и с портупеей без кобуры.

Коган стал выглядеть браво. Особенно блестя медалью ''За боевые заслуги'', но всё портил свободно висящий левый рукав с сиротливой красной звездой. Наконец и его заправили за ремень.

— Позвольте представиться, — слегка наклонил он разлохмаченную голову перед женщиной. — Старший политрук Александр Коган. Политрук этого богоспасаемого заведения.

— Так это вы нам должны читать лекцию о международном положении? — спросила Костикова.

— Не буду отказываться от такой чести, — вскинул подбородок Коган.

— А что же вы тогда одеваетесь в палате раненых?

— А где ещё, если я утром лежал на этой койке в статусе раненого, — улыбнулся политрук.

Заглянул в палату доктор Туровский.

— Так... Это ещё что за митинг?

— Мы вашего ранбольного героя привели, Соломон Иосифович. По дороге позаботились, чтобы его не затоптали, — улыбнулась Шумская.

Доктор Туровский вскинул руку и упёр указательный палец в грудь военврача.

— Шумская.

— Так точно, товарищ военврач второго ранга, — бодро отрапортовала та, откозыряв. — Военврач третьего ранга Шумская. Представляюсь по случаю присвоения воинского звания.

— Э.... — палец старого врача уже смотрел в грудь другой девушки. — Костина.

— Костикова, Соломон Иосифович, — поправила она.

— Ну-с, девушки, поздравляю вас врачами. Не рано ли?

— Следующие за нами курсы будут выпускать уже по сокращенной программе. Нам, уж не знаю: за кого следует помолиться, засчитали полный курс.

— И как оно в новом качестве?

— Еще не поняли, Соломон Иосифович.

Улыбаются обе.

— Пошли отсюда, у меня договорим, — взял он девушек под руки.

У дверей обернулся.

— Коган.

— Слушаю вас, — вытянулся политрук.

— В морге у нас полковник Семецкий лежит. Хладный уже. Надо бы как-то траурно оформить... наглядно в холле. Это теперь ваша же епархия?

— Будет исполнено, Соломон Иосифович, — политрук перевел тональность разговора к больше интимности.

— Я надеюсь на вас, Саша, — улыбнулся ему доктор и повлек за собой девушек из палаты. Да так, что их пожелания нам выздоравливать мы услышали уже из коридора.

— А что с полковником, — спросил Раков.

— Надорвался от анекдотов, — буркнул Коган. — Жил грешно, да и помер смешно. Смеялся. Зашёлся. Сердечный приступ. Не откачали... И так бывает.

Он был очень недоволен тем, что Туровский увел новоиспеченных военврачей от нас.

А Раков пожал плечами и снова стал терзать гармонь и петь по старенький дом с мезонином.

Данилкин остановил его и попросил сбацать что-нибудь веселого.

— ... а то и так тут настроение траурное.

И Раков, не возражая, растянул меха и, смешно приплясывая на заднице, стал наяривать ''камаринского''.

— Пуговица! — вдруг воскликнул Коган, перебивая разухабистый мотив. Это нейтральное слово прозвучало у него как архимедова ''эврика''.

Подняв из-под кровати Данилкина пуговицу, отлетевшую от хлястика с шинели Шумской, Коган, как бы оправдываясь, заявил.

— Отдать же надо, а то нарушение формы одежды получается...

И исчез из палаты.

Я же растянулся на койке и, пока оставалось некоторое время до обеда, раскрыл кем-то принесенную мне книгу в простом картонном переплете, оклеенном бежевой бумагой, уже потертой. ''История Всесоюзной коммунистической партии (большевиков). Краткий курс''. Под редакцией комиссии ЦК ВКП(б). Одобрен ЦК ВКП(б). Москва. ОГИЗ. 1940 г.

Интересненько... Как они тут живут?

Обед принесли, когда уткнувшись в предисловие, осмысливал я утверждение, что данная книжка есть ни больше ни меньше как ''энциклопедия философских знаний в области марксизма-ленинизма'', в которой дано ''официальное, проверенное ЦК ВКП(б) толкование основных вопросов истории ВКП(б) и марксизма-ленинизма, не допускающее никаких произвольных толкований''.

От оно как...

Вовремя мне эта книжка на глаза попалась.

Особенно если я сам тут в этой ВКП(б) и состою.

Это очень хорошо для меня, что ''не допускающее никаких произвольных толкований''. Зубрить легче. Путаться меньше.

Бли-и-и-ин. Зовут тут меня Фрейдсон, а веду я себя как Штирлиц.

Знать бы ещё: кто такой Штирлиц?

$

Лекция по международному положению состоялась через полчаса после обеда. В актовый зал госпиталя набилось народу как сельдей в бочку. И ходячие раненые, и госпитальный медперсонал, и врачи-фельдшера формируемых санитарных поездов.

В президиуме под накрытым красным сукном длинным столом сиротливо скучал комиссар госпиталя, а Коган с указкой в руке красовался у трибуны, где развесили большие карты мировых полушарий и отдельно Европы.

На трибуне стоял большой графин с водой и простой граненый стакан. Я ещё ехидно подумал, что докладчику зараз три литра не выпить. Можно было поставить графинчик и поменьше.

Коган прокашлялся и хорошо тренированным голосом стал рассказывать, поясняя свою речь указкой по карте.

— Товарищи, сегодня знаменательный день. День, когда опубликована в ''Известиях'' подписанная в США на Вашингтонской конференции первого января Декларация двадцати шести стран или иначе Декларация объединенных наций. Этой декларацией в мире наконец-то окончательно оформилась Антигитлеровская коалиция, к созданию которой призывал товарищ Сталин с момента прихода фашистов к власти в Германии. Но тогда ведущие европейские страны решили, что им выгоднее провести политику так называемого ''умиротворения агрессора'' и в тысяча девятьсот тридцать восьмом году они пошли на сговор с Гитлером в Мюнхене. Пытаясь подпихнуть бесноватого фюрера к походу на восток для уничтожения первого в мире государства рабочих и крестьян, так называемые ''европейские демократии'' отдали ему на растерзание Чехословакию, как впоследствии и Польшу.

Отдав Чехию немцам, англичане и французы одним росчерком пера вдвое увеличили военно-промышленный потенциал Германии, так как чешские заводы были основой военной промышленности Австро-Венгрии в первую мировую войну. И эти заводы теперь поставляют Вермахту танки, самоходные орудийные установки, самолеты, пушки, пулеметы и винтовки. Патроны и снаряды.

Одновременно эти так называемые демократии делали всё от них зависящее, чтобы в предвоенный период сорвать мирные инициативы Советского Союза по созданию Антигитлеровской коалиции. Противодействовали в этом нам даже в мелочах. Но в мелочах весьма оскорбительных по дипломатическому протоколу. Так, к примеру, нашу делегацию возглавлял маршал Ворошилов, а французскую... какой-то пехотный капитан. Хотя дипломаты всего мира с Венского конгресса тысяча восемьсот пятнадцатого года исповедует принцип переговоров равных по статусу.

Мюнхенский сговор стран Запада с Гитлером и их противодействие объединению всех прогрессивных сил мира против фашизма оставляли в то время Советский Союз в будущей войне один на один с Германией. И наша страна, чтобы не быть втянутой в войну уже в тридцать девятом году пошла на заключение с Германией пакта о ненападении, который оттянул начало неизбежной войны на два года. И сейчас идет война для нас не один на один с Гитлером, как им того хотелось, а когда у Гитлера вынужден висеть на холке бульдожьей хваткой Черчилль, за которым стоят буржуазные круги Америки. Они не торопятся открывать второй фронт в Европе, и всё же мы не одни в борьбе с фашизмом, и не только морально. Они всё же вынуждены драться с немцами на второстепенных фронтах в африканских пустынях и средиземноморских островах. На море.

Основные государства, подписавшие Декларацию двадцати шести это... — указка политрука со стуком тыкалась в карту мира, — Советский Союз, Североамериканские соединенные штаты, Великобритания и Китай. К ним присоединились свободные государства: Австралия, Гаити, Гватемала, Гондурас, Доминиканская республика, Индия, Канада, Коста-Рика, Куба, Никарагуа, Новая Зеландия, Панама, Сальвадор и Южно-Африканский союз. И даже оккупированные Германией и Италией страны нашли в себе силы и мужество прислать своих представителей на конференцию в Вашингтон и подписать эту декларацию: Бельгия, Греция, Люксембург, Нидерланды, Норвегия, Чехословакия и Югославия.

Самое главное в этом событии даже не то, что все страны-подписанты обязались использовать все свои военные и экономические ресурсы против находящихся с нами в войне участников Тройственного Берлинского пакта тысяча девятьсот сорокового года, иначе называемые осью Рим-Берлин-Токио, и сотрудничать друг с другом в этом святом деле. Главное, все эти страны объединенных наций обязались не заключать с Германией и её сателлитами не только сепаратного мира, но даже перемирия до безоговорочной капитуляции врага...

Слушал я Когана и всё это время меня не оставляло ощущение, что всё это я уже где-то слышал или читал. И могу даже сказать, чем всё это закончиться. Но как-то я сам себе ещё не слишком доверяю. Но ладно я... А вот народ на Когана смотрит разинув варежку. Так и дослушали, внимая, до лозунгов...

— Да здравствует великий Сталин! Да здравствует коммунистическая пария — вдохновитель и организатор всех наших побед! Да здравствует Красная армия! Наше дело правое! Враг будет разбит! Победа будет за нами!

Положив указку на трибуну, политрук налил половину стакана и под аплодисменты вкусно выпил воду.

— Но ведь Англия вроде как помогает нам. Материально, — раздался густой голос из зала. — Я вот воевал на подаренном английском танке ''Валя-Таня''. ## Правда, недолго. Сожгли его фашисты.

$

$

## В А Л Я — ТА Н Я — жаргонное обозначение у советских танкистов английского танка ''Валентайн''; который англичане продавали нам с осени 1941 года.

$

— Подарили... За золото, — спокойно ответил Коган. — Как и в первую мировую войну, когда Англия помогала Российской империи только за наличное золото. Так и сейчас Англия помогает нам за золото. Империалистов не исправить. У них на первом месте нажива везде и всегда. Но... мы пошли на это сознательно, потому как эвакуированные за Урал и выросшие в чистом поле заводы только сейчас начинают давать продукцию в полную силу. Надеюсь, что поставки из Америки в долг с оплатой после войны будут нам полезнее английской помощи.

— Что можно считать началом мировой войны? — пискнул девичий голосок из третьего ряда. — Какое событие?

— Большинство комментаторов и у нас и на западе называют дату первое сентября 1939 года. Но... в этот день началась не мировая, всего лишь германо-польская война. И началась она как региональный конфликт, также как нападение Италии на Эфиопию в 1935 году или нападения Японии на Китай в 1937 году. Но вот объявление войны самой Германии со стороны Англии и Франции и их колоний третьего сентября 1939 года моментально превратило германо-польский конфликт в мировую войну, которая грохочет сейчас по всей планете. Итак, начало второй мировой войны 3 сентября 1939 года. Остальные страны уже присоединялись к тому или иному военно-политическому блоку. И так было до нападения фашисткой Германии на СССР. Для нас эта война является справедливой, освободительной... воистину Отечественной, каковой являлась в начале девятнадцатого века война против Наполеона. И будьте уверены, товарищи. Победили Наполеона, победим и Гитлера. Нет в этом никаких сомнений. А Бонапарт ведь в восемьсот двенадцатом году Москву даже взял и сжег...

Вечер вопросов и ответов продолжался до ужина.

На помощь политруку пришел комиссар. Говорить так красиво и эмоционально как Коган он не умел, но говорил грамотной речью. Хотя и суховато.

После ужина была баня, куда мы вместе с Данилкиным шкандыбали уже сами, а Ракова на носилках носили санитары.

Выдала мне пожилая угрюмая санитарка с отёчными ногами бахилу из клеенки на завязках — гипс не мочить, кусочек темно-коричневого хозяйственного мыла и лыковую мочалку — пучок плоских пластин древесного луба. И терли мы друг друга этим предметом народной пытки с плохо пенящимся мылом, аж похрюкивая от удовольствия и только и сожалея, что парной тут нет, как нет.

— А смена белья будет? — кто-то крикнул сквозь туманную взвесь испарений от противоположной стены мыльни.

— А как же, — подхватил Раков под общий смех, — наша палата будет меняться с вашей.

Но свежее белье нам выдали. Даже новое совсем. Ни разу не надёванное. Везёт мне — чуть ли не каждый день бельё меняют.

— Кто знает: завтра кино показывать будут? — спросил Раков перед сном.

— Коган вернется — у него спросишь. Он теперь здесь главный по развлечениям, — ответил ему Данилкин. — Если вернется в палату...

Судя по тому, что стол в палате занят рулоном ватмана, коробкой разноцветной гуаши, пузырьками с тушью и прочими агитационными принадлежностями политрук в нашу палату возвращаться планировал.

Кавалерист помолчал немного и добавил.

— А всё-таки... что ни говори,... но ходить, пусть даже и на костылях... гораздо лучше, чем лежать пластом. Ничего, братва... Будем жить... Назло врагам. Они рушат, а мы всё опять отстроим... красившее, чем было. Обязательно. Ариэль, курить будешь?

— Спасибо, но не хочется что-то, — ответил я.

Мне не хотелось курить. Мне хотелось Сонечку. Но её и сегодня в госпитале не было.

Я спал. Мне снился зеленый крапивный болгарский шампунь в прозрачном пластиковом флаконе, в руках моих зажаты две голубые поролоновые губки — мягкие, нежные, в срывающихся хлопьях пышной мыльной пены. А между этими губками зажмурив глаза, счастливо улыбаясь, вальяжно потягивалась голенькая Сонечка, благодарно принимая от меня необычную ласку.

$

$

$

4.

Утром подняли меня до подъема тихой побудкой.

Дежурная санитарка с заспанным мятым личиком равнодушно выдала мне баночку из-под майонеза, пустой спичечный коробок и одноразовый деревянный шпатель которым доктора любят лазить в глотки пациентам, приговаривая: ''Скажите а-а-а-а...''. Молча зевнула, типа, что с меня взять кроме анализа и махнула рукой в сторону туалета. Подождала в коридоре и отвела меня в полуподвал. Причем мои вымученные с ранья анализы она торжественно несла впереди в эмалированном судне таком кривом. Коробок завернула в оберточную почтовую бумагу и подписали ''Фрейдсон'', чтобы случаем не перепутали. А баночку сверху закрыла пергаментной бумагой и замотала такую импровизированную крышку ниткой, а вот подписывать не стала. Никакой логики в действиях.

Оглядывал я всю дорогу аппетитные колыхания симпатичной кормы санитарки, припомнился мне анекдот армейский.

Генерал на пенсию выходит, медкомиссия, анализы... Санитарка ногу подвернула и баночку с его мочой разбила. Испугалась. По-быстрому осколки замела, замыла, другую баночку достала и сама в неё напрудила... и шито-крыто.

На следующий день вызывает генерала начальник госпиталя и, мнясь, ему сообщает.

— Всё у вас в порядке, товарищ генерал. Разве, что вот... по анализу мочи выходит, что вы беременны, — и руками разводит, мол, я тут не виноват.

— А что?... — генерал спокойно подкручивает ус. — Всё может быть. Всё может быть. По службе тридцать лет сношали не вынимая.

А вот, наконец, и лаборатория в белом кафеле вся, в белой мебели. Стекло кругом в самых разнообразных видах как в террариуме, в котором живет... черепаха Тортилла. Нет, женщина, конечно, даже в белом халате и со шпалой в зеленой петлице с малиновой окантовкой, но уж больно похожа. Фигура плоская, шея кожистая, нос крупный, рот широкий и очки с толстыми линзами. Лет так сорока. Ровесница века...

— Доброе утро, молодой человек, — здоровается она, кивая белой шапочкой-таблеткой. — Садитесь, вот сюда. Костылик можете пока отставить в сторонку. Буду вас вампирить. Пить вашу пролетарскую кровь.

— Я из крестьян, — возражаю из вредности.

— Мда?... — поднесла она какой-то бланк почти вплотную к очкам. — А написано Фрейдсон. Вы из-под Одессы?

— Нет, я с Урала.

— Еще интереснее, — улыбнулась врачиха. — Точно: сны Фрейда. В Гражданскую там застряли?

— Не помню. Я теперь много чего не помню. Я об землю без парашюта упал. С тех пор и не помню... Простите, не знаю вашего имени-отчества

— Ой, что это я так... — смутилась врачиха и представилась. — Берта Иосиповна Гольд, биохимик.

— Берта Иосифовна, — повторил я, мягко её поправляя.

— Никак нет,— улыбнулась врачиха. — Именно Иосиповна. Через букву ''Пэ''. Именно так моего отца писарь в кантонисты записал. Давно. До исторического материализма ещё. Вы крови не боитесь?

— Я вообще-то, Берта Иосиповна, Герой Советского Союза, — надулся я. Мне вдруг стало за Фрейдсона обидно.

На что биохимик Гольд только что руками не всплеснула.

— Ой,... Не видала я героев, которые от вида собственной крови в обморок брякаются как барышни на выданье в мужской бане. Хотя чужую лили только в путь. Только честно — боитесь?

— Не знаю, — честно ответил я. — Не видел я ещё своей крови после того, как воскрес.

Врачиха засмеялась заразительно. А отсмеявшись, по-доброму так предложила.

— Вы чаю хотите?

— Очень хочу, — сознался я.

Меня с побудки не кормили и не поили. Даже водой.

— Тогда ускоряем процесс... давайте сюда ваш пальчик. Кровь надо брать натощак. И можете отвернуться. Ваша мужественность в моих глазах не пострадает. Я вспомнила, что слышала о вас. О вашем беспарашютном падении.

Говорила, а сама колола мне пальцы и цедила из них ярко-алую кровь по двум десяткам тонких трубочек. Потом капала на маленькие стеклышки, размазывала по ним капли моей крови тонким слоем. И напоследок большим толстым стеклянным шприцом откачала у меня из вены грамм сто темной бордовой крови, больше похожей на выдержанное вино сорта ''нэгро''.

Крови я не испугался. О чем с гордостью тут же заявил врачихе.

— А почему у меня анализы только сегодня берут? — поинтересовался.

Врачиха усмехнулась.

— Я тут служу только по выходным. А так по жизни я научный сотрудник Института биохимии в Академии наук. Летом сбежала на фронт, так как я всё же окончила медицинский, а не биофак или химфак университета как остальные у нас... И посчитала, что я не вправе отсиживаться в тылу. Но академик Бах пожаловался лично Сталину, что военные отняли у него ''руки'' по важнейшей теме ''химии ферментов''. И меня вернули обратно аж из Смоленска как нашкодившую кошку под конвоем. Вот так вот, — вздохнула она горестно. — Не вышло из меня героини. Увольнять меня из армии не стали, поступили хитрее. Главсанупр ## определил меня сюда врачом-лаборантом и тут же отправил в местную командировку в Академию наук — Баху с Опариным на расправу. Но один день в неделю я обязана отработать на армию, — улыбнулась она. — Так, что живу без выходных.

$

$

## Г Л А В С А Н У П Р — Главное санитарное управление Наркомата обороны СССР.

$

Оставив возню с кровью, врачиха срезала с меня клок волос из-за уха, собрала стриганки с ногтей, кусочки кожи... всё это разложила по разным коробочкам.

— Это зачем? — удивился я.

— Приказано сделать вам полное обследование, включая биопсию и сравнить с теми анализами, которые я делала при вашем первичном поступлении сюда. Я только исполнитель. — Берта Иосиповна снова поднесла вплотную к очкам какой-то листок и прочитала, — двадцать восьмого ноября прошлого года.

— Как же вас с таким зрением в армию призвали? — удивился я.

— Я их таблицу выучила наизусть. А очки надела такие, чтобы только видеть, куда окулист указкой тыкает, — цыкнула врачиха зубом этак с гордостью. — Ну вот, как раз и чайник вскипел. Вы любите чай пить покрепче или пожиже? А то академик Бах как придет к Опарину в лабораторию, то всегда приговаривает, что ''хозяин русский, а чай жидок''.

— Если есть такая возможность, то покрепче, — улыбнулся я этой доброй женщине.

Мы пили чай, наслаждаясь процессом. С вкуснейшими горчичными сушками-челночками.

Потом только я пил чай, а Берта Иосиповна быстро манипулировала трубочками, пузырьками и реактивами, не уставая говорить со мной о химии, в которой я неожиданно проявил вполне приличные знания. Откуда я это знаю? Не спрашивайте, тогда я не скажу вам куда идти. Не знаю! Но... знаю. Такой вот парадокс.

— Вы не тем занимаетесь по жизни, — в конце беседы заявила Берта Иосиповна, — в вас пропадает исследователь с широким кругозором. Если вас комиссуют, то я готова составить вам протекцию к нам в институт.

— Я летать люблю. И к тому же у меня нет образования, — отмахнулся я.

— Зато есть Золотая Звезда, которая откроет вам двери любого учебного заведения. Можно ведь и вечером учиться? — наставительно наседала она.

''Мышь, высохшая в лаборатории'' — так называл таких женщин один из моих знакомых. Кто?.. Не помню.

— Вы успели защитить диссертацию? — сменил я тему. Человек... любой человек охотнее всего говорит о себе любимом.

— Нет, — улыбнулась она. — Сбежала на фронт. Как из-под венца. А потом ученый совет эвакуировался во Фрунзе ##. Но какие мои годы... Вернется Академия из Средней Азии — защищусь.

$

$

## совр. город Бишкек.

$

— Берта Иосиповна, а кому понадобились мои повторные анализы?

— Вашему лечащему врачу и этому... Ананидзе, — прыснула она в кулачок.

Так... Опять Ананидзе. А я уж было расслабился. Грешным делом подумал, что на воду дует доктор Туровский, раз молоком обжёгся.

Ладно...

Ещё не вечер...

Не будем упиваться грядущими бедствиями.

Может ещё и пронесет.

$

В палату вернулся как раз к утренней сводке.

''В течение ночи на четвертое января наши войска вели бои с противником на всех фронтах. Заняли ряд населенных пунктов и в их числе город Боровск'', — вещала черная тарелка красивым женским голосом. — 'За третье января уничтожено девятнадцать немецких самолетов. Наши потери пять самолетов. Части нашей авиации уничтожили двадцать три немецких танка, три бронемашины, более двухсот девяносто автомашин с пехотой и грузами, около ста повозок с боеприпасами, автоцистерну с бензином, взорвали склад с боеприпасами, сожгли четыре железнодорожных эшелона. Рассеяли и уничтожили до двух полков пехоты противника''.

— Обхода ещё не было? — спросил я, после того как закончилась сводка.

— Дык, и завтрака ещё не было, — откликнулся танкист. — И брадобрей пока не появлялся.

— И политрук наш куда-то свою однорукую шкуру занёс, — добавил кавалерист. — Курить пойдем? Пока время есть.

— Хорошо, что я бросил эту вредную женскую привычку, — сделал Раков многозначительную рожу.

— Почему женскую? — купился Данилкин.

— А ты присмотрись. Бабы так до войны табак не смолили.

— У нас, между прочим, в стране половое равноправие, — заметил я. — Что и отражается в продпайке на табачном довольствии.

— У-у-у-у-у... Уже начитался, — Раков взял баян и отвернувшись от нас заиграл ''Старенький дом с мезонином''.

$

А после завтрака понеслось... ЛФК, динамические мышечные нагрузки и реакции на них, разве, что бегать не заставляли, зато приседал на одной ноге, держа гипс на весу под секундомер до и после. Такое ощущение, что меня проверяли на готовность к вступлению в отряд космонавтов.

В палату приполз исключительно на морально-волевых. Упал на койку и тупо уставился на то, как Коган ваяет на ватмане траурное объявление по полковнику Семецкому.

— Саш, ты случаем на художника не учился? — спросил, глядя, как четко он выводит буковки гуашью.

— Нет. Специально не учили нигде, разве, что только в бойскаутах. При НЭПе ещё. Но считаю, что пропагандист должен уметь всё: и писать, и рисовать, и грамотно речь толкать. Всё сам.

— Как же ты тогда коммунистом стал? — удивился Раков, что даже прекратил свое тихое пиликанье на баяне. — Из бойскаутов-то. Я мальцом помню, как они с пионерами дрались. Сурово махались. Даже шестами, с которыми ни те, ни другие не расставались.

— Люди, Коля, к коммунизму приходят разными путями, — не отрываясь от своего занятия, ответил Коган. — Но потом уже идут, глядя в одну сторону — в светлое будущее.

— Прервись. Покурим, — напросился я.

— Покурим, — согласился политрук. — И конника с собой возьмем. Пойдешь, Иван? — посмотрел он на Данилкина.

Иван кивнул.

А Коган продолжил.

— Кстати я выяснил, что все твои вещи, в том числе и папиросы которые тебе твои товарищи с полка притащили, и в пайке выдали за декабрь, уполномоченный Ананидзе забрал из той палаты, в которой ты до морга лежал. Ну, и пьянку же вы там устроили по поводу твоего награждения. Героическую. Где только столько хорошего спирта достали? А на Новый год добавили. Ты и окочурился с перепою в новогоднюю ночь. Пришли вас проведать — все в лёжку. Только остальные храпят мертвецки, а ты упился до полной потери пульса. А ещё еврей... Вот тебя в морг и снесли. Так, что выцарапывай теперь у уполномоченного своё тряхомудие. А там, как сказали, твои летуны с полка ПВО тебя ''Дюбеком'' да 'Северной Пальмирой'' побаловали. — Данилкин на этом месте присвистнул коротко, — И со спиртом тоже они, наверное, расстарались, потому как называли тот напиток мною допрашиваемые загипсованные личности ''ликер Шасси''.

Разогнулся. Осмотрел свое творение, массируя единственной рукой поясницу.

— Ну вот, пусть теперь просохнет, а мы пока покурим и вы — рукастые — мне эту наглядную агитацию повесить поможете в холле.

$

В обед, поедая пустые капустные щи, я уже вполне успокоился и подумал, что ''тараканьи бега'' отменяются, как меня через дежурную сестру вызвали к товарищу Ананидзе.

''Перетопчется, — подумал я. — Мясные биточки с картофельным пюре да с подливой я тут не оставлю. И вообще у меня законный обед. Вот и пусть этот Ананидзе чтит Устав''.

Кабинет особиста был... если одним словом, то аскетичный. Ничего лишнего. А то, что есть весьма скромного облика.

Сам Ананидзе оказался маленьким плотным, в смоль чернявым живчиком с глубоко сидящими колючими карими глазками. Казалось, он родился с шилом в заднице. Просто посидеть спокойно пять минут не мог. Вечно вскакивал и нарезал круги по кабинету. Может именно поэтому протокол вел приткнувшийся в углу молодой молчаливый сержант госбезопасности с сытой мордой, носящий в краповых петлицах вместо треугольников по два кубаря. Сам Ананидзе к моему удивлению хвастал комиссарской звездой на рукаве гимнастерки и именовался званием ''политрук''. В петлицах он гордо нес такие же три кубаря, что и мне положены. Возраста он был на взгляд неопределенного.

— Опаздываете, товарищ, — встретил меня уполномоченный недовольным тоном.

Я нарочито постучал костылями по полу и заявил на такой прикол с его стороны.

— В следующий раз посылайте за мной двух рысаков с носилками. Будет быстрее, чем я сам на костылях пришкандыбаю. И то только после обеда. Так зачем я вам понадобился?

— Т-а-а-ак... — протянул Ананидзе, наморщив лицо. — Побеседовать с интересной личностью. Присаживайтесь. Меня зовут младший лейтенант госбезопасности Ананидзе Автондил Тариэлович. Мой ассистент — сержант госбезопасности Недолужко Сергей Панасович. Я оперуполномоченный Особого отдела по Первому коммунистическому красноармейскому госпиталю.

— Тогда почему на вас форма политрука? — спросил я.

— Приказ наркома обороны. Вы такой не помните разве?

— Нет, — пожал я плечами. — Не помню.

— Тогда не будем терять время. Побеседуем? — предложил он.

Сержант в углу в разговоре участия не принимал. Прикидывался ветошью. Очинял карандаш. Аккуратно и неторопливо.

— А мы что делаем? — удивился я.

— Треплемся мы, — зло ухмыльнулся чекист, — а должны беседовать. Я же должен в ходе этой беседы вам задать несколько вопросов.

— Спрашивайте, — разрешил я ему и мой тон чекисту явно не понравился. Это видно было по его лицу.

Первый его вопрос меня прямо ошарашил.

— Ваше имя, отчество и фамилия?

— Ойц! — скопировал я Когана. — Как будто вы его не знаете? — удивленно спросил я.

Спрятав свое раздражение, особистский политрук или политический особист Ананидзе практически спокойно пояснил.

— Ведется протокол. Так положено. А что я знаю или не знаю это не существенно. Существенны только ваши ответы.

Сказал бы я им, что положено, на кого положено и как положено, но доктор позавчера предупредил, что надо быть терпеливым и, по возможности, вежливым.

— Мне сказали, что зовут меня Ариэль Львович. Фамилия — Фрейдсон.

— Кто сказал?

— Доктор Туровский, военврач второго ранга.

— А сами вы что скажете, без Туровского.

— Не знаю. Точнее, не помню.

И так по всей паспортной части анкеты прошлись. Ананидзе старался быть терпеливым и только один раз сорвался. Когда я, усмехнувшись ему в лицо, заявил, что переспрашивать по нескольку раз уже известную ему информацию про мою национальность — это как бы ''за гранью бобра и козла''. И добавил.

— Вы антисемит?

У Ананидзе даже акцент прорезался.

— Гинш! Ты чито себе думаешь, что если грузин вспильчивый, его дразнить можно? Да? Умный. Да? У нас такие умные свои мозги на параше высирают. Понял. Да?

— Не понял, — честно ответил я. Никакой вины я за собой не чувствовал.

Сержант-протоколист оставался невозмутимым как олимпийский бог и только химическим карандашиком чиркал себе по бумаге плохого качества. А особист к моему удивлению быстро взял себя в руки, успокоился и уже совершенно без акцента задал очередной вопрос.

— То есть вы без посторонней помощи не можете ответственно заявить, что вы это и есть старший лейтенант Фрейдсон? Летчик-ас. Одна тысяча девятьсот семнадцатого года рождения.

Я пожал плечами.

— Прошу вас отвечать на поставленный прямо вопрос, — снова особистский политрук вскочил со стула и стал ходить по комнате за моей спиной, постукивая ладонями по ляжкам.

Сознаюсь, это слегка нервировало.

— С момента моего воскрешения, — я постарался говорить спокойно и подбирать слова, — я помню только то, что произошло после этого знаменательного события. Что было до него — вся моя жизнь, для меня сокрыто мраком. В том числе и мое имя.

— Во-о-о-от, — с удовольствием заключил Ананидзе, — Сержант, прошу обязательно включить последний ответ в протокол. — Это очень важно. А за что вы получили орден?

— Не помню.

— В какой летной школе учились? В каком городе?

— Не помню.

— Когда школу Абвера закончили?

— Не помню.

— Вот ты мне и попался, — обрадовался Ананидзе, — гнида фашистская. Шпион гитлеровский.

— Я не могу быть гитлеровским шпионом — я еврей, — спокойно ответил я.

— Ой-ой-ой... — гаёрничал чекист. — Как будто мы евреев не видели в роли немецких шпионов. Кстати, твоя подельница уже во всем созналась, встала на путь исправления и сотрудничества со следствием. И тебя во всем изобличила.

Он раскрыл папочку с крупным заголовком ''Дело'' и показал мне издали в ней подшитые листочки из школьной тетрадки в косую линейку с крупным округлым почерком. И даже помахал этой папочкой слегка.

— Бред какой-то, — наверное, глаза у меня стали круглыми.

— Откуда вы можете знать что бред, а что не бред? Вы же, назвавший себя Фрейдсоном, утверждаете, что ничего не помните. Или вспомнили, как вместе со свой подельницей — гражданкой СССР Островской Софьей Михайловной, тысяча девятьсот двадцать шестого года рождения, с преступной целью заменили в морге госпиталя труп умершего от ран Героя Советского Союза летчика Фрейдсона?

— Вам бы романы писать про майора Пронина, — усмехнулся я.

— Кто такой майор Пронин?

— Не помню.

Действительно не помнил. Фамилия ''Пронин'' как-то сама собой из меня выскочила.

— Мы проверим. Мы всех проверим. И Пронина вашего проверим. Мы все кубло ваше вычистим, — натурально слюной брызнул Ананидзе. — От карающего меча партии не скроется никто!

— Где Островская? — спросил я, весьма озадаченный.

— Там, где надо, — буркнул Ананидзе. — Мой вам совет: лучше сознайтесь сразу и сами. Чистосердечное признание облегчает вину.

— Наверное, облегчает, — ответил я на эту филиппику. — Только вот в чем вопрос: я ни в чем не виноват. Облегчать мне нечего.

— Запираетесь? Запирайтесь! Не вы первый не вы последний. Итак... по поводу вашей так называемой ретроградной амнезии вы обязаны пройти квалифицированную медицинскую комиссию в специальном институте НКВД. И когда мы будем иметь на руках обоснованное заключение ученых о вашей вменяемости и нормальной памяти, то поговорим уже по-другому. А там и до трибунала недалеко. В Москве всё недалеко. Хоть в этом вам повезло.

И стал писать какую-то бумагу. В двух экземплярах. Оторвался от этого занятия только один раз, когда сержант положил ему на стол протокол беседы.

— Пишите, что с ваших слов записано правильно, — пододвинул Ананидзе ко мне этот протокол. — И поставьте подпись.

— А если не подпишу? — спросил я.

На что особист заметил притворно-ласковым тоном.

— Не поможет. Мы с сержантом подпишем акт о том, что вы отказались от подписи и приложим его к протоколу. Будете подписывать?

— Нет, — твердо сказал я. — Это же беседа, а не допрос. Раз допроса нет, то, скорее всего, у вас и уголовного дела на меня нет. Меня из партии никто не исключал, чтобы отдавать под следствие.

По поводу членства в партии и уголовных дел меня в курилке Коган уже просветил. Коммунисты в СССР формально под суд не попадают. Их предварительно и своевременно исключают из партии. А если суд оправдает, то и в партии восстановят без проблем и без перерыва в партстаже.

''А Сонечку я тебе, гнида, не прощу...'' — подумал я мстительно.

Ананидзе снова перешел на наставительный тон.

— Нахождение вас в рядах партии не мешает органам проводить определенные оперативные мероприятия, — улыбнулся особист победоносно. — Сержант, проводите лицо называющего себя Фрейдсоном на психиатрическую экспертизу. Там уже ждут.

И протянул ему листок, который только перед этим исписал и даже поставил на него фиолетовую печать.

— Вставайте и пошли, — сказал мне сержант, надевая белый полушубок и затягивая на нем ремни. Листок, полученный от Ананидзе, он засунул в кожаную планшетку.

— До встречи, — кивнул мне Ананидзе. Он оставался в кабинете и даже не встал из-за стола, прощаясь. Вынул папиросу из черной картонной коробки и постучал ей о столешницу, другой рукой охлопывая карманы в поисках источника огня.

За дверью нас ждал еще один мордатый сержант госбезопасности уже в полушубке и валенках.

— Нам усим наливо, — сказал он негромко.

И рукой показал.

И всё.

Неразговорчивые сопровождающие мне достались.

Мы пошли налево, и вышли в холл, где уже висело траурное объявление по полковнику Семецкому ''Смерть вырвала из наших рядов...''. Коган и Данилкин втыкали в щит объявлений последние кнопки. Данилкин держал, а Коган втыкал.

Я с сопровождающими прошел мимо них, кивнув успокаивающе.

Дальше был гардероб для посетителей, забитый шинелями личного состава формируемых санитарных поездов. За стойкой дремал седой дед в черной овчинной телогрейке поверх белого халата исполняющий видать сегодня роль гардеробщика.

Я, стуча костылями, направился в его сторону. Потому, как я резонно рассудил, что должны меня для улицы обмундировать соответственно. Сержанты гебисткие оба сами в добротных романовских полушубках, валенках и меховых ушанках. На улице морозно же не по-детски.

Тут меня окликнул второй сопровождающий. Недолужко больше в молчанку играл.

— Куди, холера, побиг, — услышал я в спину.

— Как куда? — удивился я, оборачиваясь. — Одеваться для улицы.

— Не потрибно. У довгий направо и на вихид. Там у двори нас автобус чекаэ. В ньому пичь топиться. Жарко буде дюже.

— Не... так не пойдет, — покачал я головой и демонстративно покрутил босой ногой обутой только в тонкий кожаной тапок без пятки. — Не положено так красному командиру.

Недолужко стоял рядом и делал вид, что его это совсем не касается никак.

Второй сержант аж пятнами пошел по лицу от злости.

— А ну вороши милицями, жидок порхатий. Буде тут вин мени указвати що належить, що не належить.

Подскочил борзо ко мне и толкнул в спину, указывая направление. Я еле на ногах устоял.

Вот они — ''тараканьи бега'', — понял я. — Начались. И ещё понял, что из госпиталя уходить мне нельзя, ни под каким видом. Пропаду, и звезда героя не поможет.

Упёрся устойчиво костылями в паркет и лягнул со всей дури назад загипсованной пяткой этому гебистскому антисемиту в колено. Хорошо пошло. Давно известно, что чем больше шкаф, тем громче он падает.

Он и упал, заверещав, как хряк перед зарезанием.

— Ой, мамо, вин менэ вбив. Ой, як боляче. Шмаляй його, Недолужко.

Недолужко, на ходу вынимая из кобуры пистолет, двинул в мою сторону. Молча. Ошибка было его только в том, что он подошел ко мне слишком близко.

А у меня в руках костыли. Твердые да длинные. И на гипсе я уже вполне уверенно стою.

Костылем снизу по запястью и пистолет улетел в сторону.

Наотмашь костылем по наглой упитанной морде. Нажрал, гад, ряшку на госпитальных харчах раненых объедая.

И ещё тычком костыля в ''солнышко'' так, что он на задницу сел. А потом и лег.

Второй сержант гебешный всё это время жалобно по-собачьи скулил с закрытыми глазами, обхватив руками травмированную коленку. В таком полушубке валяться на паркете ему было, наверное, мягко. И тепло. Не простудится.

Заорал и я.

— Тревога! Диверсанты! Тревога! Нападение диверсантов!

Не прекращая орать тревогу, подобрал пистолет Недолужки с паркета. Оказался тривиальным ТТ. Осторожно оттянул затвор — ствол без патрона. Всё по уставу. Стрелять в меня Недолужко не собирался, только попугать хотел.

Передернул затвор и повернулся. Вовремя, однако. Второй сержант, не переставая рюмить, подвывать и подскуливать, тянул из своей кобуры дрожащей рукой Наган.

— Стоять! Оружие на пол, иначе стреляю наповал, — в коридорном проеме политрук Коган картинно нарисовался в дуэльной позе, сжимая в кулаке вытянутой руки маленький треугольный пистолетик богато блестящий хромом и никелем.

Дед в гардеробе тоже откуда-то вытащил короткий артиллерийский карабин и нервно дергал его затвор.

Сержант гебешный всё же попытался дрожащей рукой поднять револьвер в мою сторону.

Коган выстрелил, выбив щепку из паркета рядом с валенком сержанта.

— Следующая пуля в голову, — уверенно сказал политрук. — Оружие на пол.

Сержант нехотя подчинился.

— Отбрось револьвер в сторону лётчика.

Наган, вертясь, покатился по натёртому паркету в мою сторону.

— Ари, подбери, — это Коган уже ко мне обратился, не спуская глаз с сержантов.

Я подобрал револьвер.

Комично, наверное, смотрюсь. В больничном халате. С загипсованной ногой, с костылями под мышками и в каждом кулаке по увесистой вороненой стрелялке.

Мужик в гардеробе стоял в полных непонятках — в кого стрелять? Вроде тут все свои. Но винтовку на всякий случай в нашу сторону направил.

Из коридора раздался топот тяжелых ботинок и через несколько секунд со стороны холла ворвались трое санитаров с винтовками, а за ними комиссар госпиталя с автоматом ППД в руках. Старой модели. Ещё с рожком.

— Коган, объяснись: что тут происходит? — отдуваясь, потребовал полковой комиссар.

— Вот эти двое диверсантов только что попытались выкрасть из госпиталя Героя Советского Союза Фрейдсона.

Надо же, как Саша быстро соображает.

Но комиссар недоверчив.

— Кузьмич, это так? — спросил он гардеробщика.

— Точно так, товарищ полковой комиссар, эти в полушубках стали этого ранбольного пихать к дверям, а тот стал отбиваться от них костылями, поднял тревогу и кричал: ''диверсанты'', — ответил санитар.

Недолужко лежал как бы без сознания, но ресницами хоть и редко, но подергивал. Из разбитого носа текла кровь тонкой струйкой. Главное, живой. Лишний грех на душу мне брать не хотелось.

Второй сержант, отставив тихий скулеж обиженной дворняжки, снова принялся за ''плач Ярославны'' но уже исключительно для комиссарского слуха.

— Вин мэнэ закатував. Вин мэни ногу поломав. Явне напад на спивробитника органив пры виконанни. Арештуйте його, товарищу комиссар, вин, стэрво, германьский шпигун, у-у-у-у-у... Ненавиджу!

— Этих горе-конвоиров освободить от верхней одежды и в процедурную — готовить к операции, — с ходу распорядился по поводу потерпевших сержантов нарисовавшийся у гардероба, с неизменном в последнее время окружении ''цветника'' медичек, доктор Туровский.

Медички тут же поспешили выполнить его указания.

— Планшетки их отдайте мне, — приказал комиссар. — И доложите мне, что с ними?

— Перелом ноги у одного, сложный, и перелом носа у второго. Точнее надо осматривать в соответствующем освещении и необходимыми инструментами, товарищ полковой комиссар.

Туровский был собран, точен и уверен в своем диагнозе.

А вот комиссар впал в некую задумчивость.

— Богораза нет в госпитале. Сами будете оперировать? — спросил он врача.

— Зачем? — пожал плечами Туровский — В госпитале хирургов навалом именно сейчас. Пусть тренируются.

— Действуйте, товарищ военврач второго ранга, — отпустил его комиссар.

И вскоре, сдав шапки-валенки-полушубки сержантов в гардероб, санитары принесли для них носилки. Уложили и понесли.

— Недолужко, Вашеняк, что здесь происходит, черт возьми?! — О, и Ананидзе нарисовался для полного комплекта.

— Мени тут закатувалы, товарищу Ананидзе, — пожаловался Вашеняк с носилок, а Недолужко продолжал прикидываться ветошью.

— А вот это я как раз у вас и хотел спросить, товарищ Ананидзе, — повернулся к нему комиссар, одновременно делая рукой врачу знак, чтобы носилки уже уносили. — Куда ваши сержанты так усердно волокли товарища Фрейдсона? — комиссар сделал звуковой акцент на слове ''товарища''.

— Ничего особенного, — спокойно и уверенно ответил особист. — Рядовая практика. Отправка ранбольного на экспертизу в институт Сербского.

— Тогда у меня по этому поводу будет к вам несколько вопросов, — не отставал от особиста комиссар. — Во-первых — почему отправляете ранбольного за пределы объекта без соответствующего распоряжения начальника госпиталя. Я как комиссар такую бумагу не подписывал. Во-вторых, почему отправляете среднего командира на эту вашу экспертизу раздетым и разутым, когда на улице мороз минус двадцать два? В-третьих, насколько мне известно, институт Сербского по выходным дням не работает.

— Тем более что комиссия из института Сербского сама будет у нас, здесь, завтра, — мстительно добавил доктор Туровский. — И никакой надобности в отъезде ранбольного за пределы госпиталя не было. И назначает такую экспертизу лечащий врач, а не сотрудник НКВД.

— Вот именно, товарищ Ананидзе, — почесал комиссар переносицу тыльной стороной ладони, в которой были зажаты ремешки сержантских планшеток. — Так, что до выяснения всех обстоятельств я вынужден вас административно арестовать. Пока на сутки. Сдайте оружие.

— Но позвольте, товарищ полковой комиссар... — возмущению Ананидзе, казалось, не было предела, однако в рамках приличий.

— Не позволю, — обрубил комиссар. — Снимайте ваш ремень с кобурой.

— Но так не полагается, товарищ Смирнов.

— У нас ЧП. Будете упираться, товарищ Ананидзе, будете помещены на гарнизонную гауптвахту, вместо комфортабельной палаты в госпитале. На это власти моей хватит.

Ананидзе нехотя расстегнул портупею, потом пряжку и отдал комиссару ремень с кобурой и планшеткой. Глаза его при этом горели праведным гневом, но внешне он держал себя в руках. Куда только жизнерадостный ''живчик'' делся.

Я всё это время так и простоял спиной к входным дверям с пистолетами в руках.

— И вы, товарищ Фрейдсон, отдайте мне свои трофеи, — потребовал от меня комиссар.

Я подчинился. А что делать?

Смирнов вложил пистолет и револьвер в кобуры Недолужко и Вашеняка, добавил к ним ремень Ананидзе и, походя, повесив всю гебистскую амуницию на единственную руку Когану начал распоряжаться.

— Ананидзе посадите в морг. Он снаружи запирается.

— В морг нельзя, товарищ комиссар, там труп Семецкого лежит, — возразил седоусый санитар с ''пилой'' старшины в петлицах, закидывая винтовку на плечо.

— Тогда в запасную каптерку в полуподвале и выставить снаружи вооруженный пост. Сержантов в процедурную уже унесли? Хорошо. То-то, смотрю, тихо стало. Коган и Фрейдсон ко мне в кабинет. За мной.

— Одну минуту, товарищ полковой комиссар, — вмешался политрук Коган.

— Что тебе еще? — поморщился комиссар. Видно было что вся эта ситуация ему крайне не нравится.

— Товарищ Ананидзе в Новогоднюю ночь, когда товарища Фрейдсона унесли в морг, произвел выемку его личных вещей в палате. Я считаю, что прежде, чем отбывать административное наказание он обязан их вернуть законному владельцу.

— Резонно. Теперь всё? Пошли. Сначала в кабинет к Ананидзе. В каптерку его уведут потом.

Капитан Данилкин, который так и оставался стоять, опираясь на костыли, в холле у траурного объявления по Семецкому, когда Коган побежал ко мне на выручку, увидев возглавляющего наше шествие распоясанного Ананидзе под вооруженным конвоем, уронил челюсть на пол, но глаза его мстительно засверкали. Не любят в РККА Особый отдел. Ох, не любят...

Коган ему только головой мотнул: ''скройся, мол''.

До кабинета Ананидзе дошли быстро, благо он располагался недалеко и к тому же очень хитро. Человек мог заскочить в этот кабинет, видимый лишь с одной стороны коридорного отнорка и то лишь на небольшом расстоянии. Что создавало информаторам Особого отдела видимость анонимности в глазах остального персонала госпиталя.

Комиссар сразу занял главное место за письменным столом, а Ананидзе усадили на традиционное место допрашиваемого. Остальные остались стоять. Мизансцена выстроена и сам Тариэлович, усаживаясь на неудобный табурет, её прекрасно понял. Не дурак.

— Спрашивайте, товарищ комиссар, что вас интересует, — Ананидзе сделал акустический акцент на слове 'товарищ'.

— Меня интересует пока только одно, — комиссар сделал акцент на слове 'пока'. — Где личные вещи товарища Фрейдсона, которые вы изъяли из его палаты?

— Все здесь, — с готовностью ответил Ананидзе, — собраны по описи изъятия и опечатаны в одной таре.

— Почему вы до сих пор не вернули их Ариэлю Львовичу?

— А я до сих пор не уверен, что этот человек, — особист кивнул на меня, — и есть летчик Фрейдсон. Да и он сам в этом не уверен.

— Зато большевистская ячейка госпиталя в этом уверена, — заявил комиссар.

— Воля ваша, но я остаюсь при своем мнении, — сжал губы Ананидзе.

— Выдайте товарищу Фрейдсону его вещи. При нас, — комиссар был настойчив. — Он при нас же примет их у вас по описи.

— И составим акт, — особист нашел себе простор для маневра.

— Обязательно, — согласился с ним комиссар.

— Вы позволите достать ключи из кармана?

— Доставайте.

Ананидзе опасливо косясь на санитара, что стоял в углу с винтовкой наперевес, медленно достал из галифе тяжелую связку ключей. Также медленно, чтобы никого не спровоцировать на силовые действия, встал и, сделав два шага, опустился на корточки у большого двухэтажного несгораемого шкафа.

Коган опасливо вынул из кармана компактный ''маузер'' и прикрыл его ''ухом'' галифе. Но вопреки его опасениям особист не стал вынимать из сейфа оружие. В его руках был безликий холщевый мешочек, завязанный у горла и опечатанный сургучом по завязке.

— Коган, бери табуретку и садись писать акт и опись, — приказал комиссар.

Политрук пристроился с торца стола, придвинув к себе стопку писчей бумаги и бронзовую чернильницу в виде пасторальной избушки. Попробовал на палец перо и, удовлетворенно подвинув под себя ногой табурет, на котором сержант Недолужко писал протокол, уселся в позе готовности. Разве, что ещё откинул крышку чернильницы — крышу избушки.

Комиссар кивнул ему и Коган вывел каллиграфическим почерком

''Акт вскрытия тары спецхранения без опознавательных знаков.

Москва. 1-й Коммунистический красноармейский госпиталь. 4 января 1942 года.

Выдал — оперуполномоченный Особого отдела при 1-ом коммунистическом красноармейском госпитале политрук Ананидзе А.Т.

Принял — старший лейтенант ВВС Фрейдсон А.Л.

В присутствии комиссара госпиталя полкового комиссара Смирнова. Ф.А. и политрука госпиталя старшего политрука Когана А.А.

Тара представляет собой холщовый мешок, опечатанный по всем правилам личной сургучной печатью оперуполномоченного Особого отдела. Печать сломана, и тара вскрыта при всех указанных в настоящем акте лицах.''

Ананидзе первым делом достал из мешка опись и передал её комиссару. А дальше на стол посыпались ништяки. Особист их озвучивал, а комиссар отмечал в описи карандашной птичкой. Коган всё дублировал в акте чернилами. Прямо конвейер бюрократов.

— Девятнадцать пачек папирос, — унылым голосом озвучивал особист свои действия, выкладывая их на стол.

— Конкретно, каких по сколько? — спросил Коган.

— А какая разница? — пожал плечами Ананидзе.

— Но все же? — поддержал политрука комиссар.

— Двенадцать пачек папирос ''Nord'', одна пачка папирос ''Ява'', две пачки папирос ''Беломорканал'' и четыре пачки папирос ''Пушки''.

— Так и запишем, — скрипел перышком Коган.

А комиссар с любопытством, как будто бы раньше папирос не видел, разложил пачки по столбикам одинакового названия.

А я во все глаза смотрел на свои новоявленные богатства. Воистину ''Не было ни гроша, да вдруг алтын''.

Часы штурманские наручные фирмы ''Longines'' с тремя шкалами на черном циферблате в стальном корпусе. Ремешок кожаный толстый и очень длинный.

— Не ходят, — с некоторым злорадством в голосе прокомментировал их Ананидзе, поднеся часы к уху.

Медная зажигалка ''Zippo''.

— Не горит, — захлопнув крышку поставил он зажигалку на стол, после того как наглядно продемонстрировал, что действительно не горит. Однако кремень искры пускал, а бензином разживемся

Странная опасная клинковая бритва в деревянном футляре без складных ручек, помазок, початая пачка порошкового мыла, серебряный широкий стаканчик, расческа, кажется, тоже серебряная в чехле, зеркальце круглое в резной нефритовой оправе размером с ладонь — всё это упаковано в жесткий кожаный несессер с тисненым драконом на крышке.

Шелковое кашне.

Шелковый подшлемник.

Кожаный меховой шлемофон

Очки-консервы лётные с затемненной верхней частью стекол.

Перчатки-краги.

Орден ''Знак почета''.

Маленький пузырек от духов ''Ша нуар'', но не с духами, а с бензином. ''Для зажигалки'' — догадался я.

''Знатное наследство'', — подумал я, подписывая акт с описью.

Мешок с ништяками отдали мне. Нести его, опираясь на костыли, было неудобно. Но я терпел.

Сейф и ящики письменного стола опечатали одновременно двумя пластилиновыми печатями — комиссара и особиста. Также опечатали и входную дверь кабинета. О чем, кстати, также был составлен акт, который подписывали уже в коридоре комиссарской самопиской с золотой ''паркеровской'' стрелой на колпачке.

Оценив мой взгляд, комиссар усмехнулся.

— Не один ты в Китае был.

$

В отличие от помещения уполномоченного Особого отдела кабинет комиссара госпиталя был просторный, хорошо меблированный тяжелой темной мебелью с резьбой. На стенах пейзажи маслом в золоченом багете. На потолке бронзовая хрустальная люстра.

Комиссар как щедрый хозяин для начала напоил нас горячим чаем с гречишным мёдом. Кипяток принес по звонку пожилой замполитрука ##, что сидел в ''предбаннике'' комиссарского кабинета вместо секретаря. Петлицы на нем были медицинские со старшинской ''пилой'', а на рукавах комиссарские звезды. Он же к кипятку сервировал тарелку с бутербродами, что одуряюще пахли чесноком от домашнего сала с мясной прожилкой.

$

$

## З А М. П О Л И Т Р У К А — должности и звания заместителей политруков и помощников политруков введены в РККА для имеющие неполное или полное среднее образование ''...наиболее проверенных и политически грамотных готовящихся к вступлению в партию комсомольцев назначать заместителями политруков; комсомольцев несколько менее подготовленных, над которыми надо еще длительное время работать, чтобы подготовить из них коммунистов-политработников, назначить помощниками политруков'' (Приказ НКО от 25.01.38, Ворошилов) Также они появились во флоте и пограничных войсках НКВД. На флоте они были упразднены в августе 1940 г. В НКВД осенью 1942 г. В Красной армии встречаются еще в боевых донесениях в начале 1943 г. И те и другие носили ''старшинскую пилу'' в петлицах и комиссарскую звезду на рукаве. С началом войны в замполитруки попадали и коммунисты старших возрастов.

$

— Угощайтесь, товарищи, — предложил комиссар, заваривая чай, который у него хранился в дореволюционной жестянке фабрики Высоцкого, и, улыбнувшись, добавил. — Не бойтесь, сало кошерное. Солили его руки старого большевика с дореволюционным стажем.

Понял я, что комиссар так шутит над нами — евреями. Евреями, но коммунистами. По определению безбожниками. Дождался, пока мы поедим и выпьем по стакану чая. Только потом стал расспрашивать.

— Товарищ Фрейдсон, объясните мне: почему вы устроили с вашими сопровождающими форменный рукопашный бой в госпитале, — озабоченно выяснял комиссар, пододвигая ко мне свой раскрытый серебряный портсигар.

От папирос я в отличие от Когана отказался, а вот ответить решил, как можно подробней.

— Вели они себя грубо, толкали меня — а я на костылях между прочим, жидом обзывали, кстати. А когда отказались меня соответственно погоде обмундировать и заговорили между собой на неизвестном мне языке — понял что они вражеские диверсанты, пробравшиеся в НКВД или завербованные врагом сотрудники НКВД. Тут, что совой об пень, что пнём по сове. Я — боевой летчик, а не барашек на заклание. Потому и дал бой. Чем мог... А мог только костылями.

— Должен признать — неплохо ты им накостылял, — улыбнулся Коган, но комиссар не поддержал его игривое каламбурное настроение.

— Хорошо, — Смирнов как видно таким ответом был вполне удовлетворен. — Вот вам бумага, ручка с пером и чернильница — пишите объяснительную записку на мое имя. Всё как есть с момента вашего допроса Ананидзе. Но не увлекайтесь расхождениями с их протоколом. Комментировать можете. Подозрения свои зафиксировать можете. Но факты должны быть одинаковыми. Ясно?

— Так точно, товарищ полковой комиссар, — с готовностью ответил я и пересев за приставной столик и стал писать.

— Туда садитесь. За тот стол, — указал он в угол кабинета, — И там пишите.

Хитрый комиссар у нас. Заранее бумажками прикрывается со всех сторон. Потому как вовремя вынутая бумажка в нашей бюрократии значит много. Иной раз — всё. Бумага субстанция мягкая, но на неё можно опереться, если знаешь, как сложить в стопку.

Я пересел куда указали, а комиссар перешел почти на шепот. Однако я их слышал разборчиво, но делал вид, что не слышу.

— Теперь ты, Саша, ответь, — продолжил Смирнов беседу уже с Коганом, — откуда у тебя неучтенный пистолет?

— Со времен окружения под Вязьмой, — похлопал Коган пальцем по медали.

— А разве у тебя не должны были его отобрать в фильтрационном пункте?

— Ну, я как политработник с сохраненными документами и в полной форме, да ещё еврей проверку прошел быстро и от подозрений был очищен. Потому, как если бы попал я в руки к немцам то меня бы они и расстреляли сразу по двум статьям: и как политрука, и как еврея. ''Бей жида-политрука, морда просит кирпича'' — это про меня немцы пишут в своих листовках. А с пистолетом просто. Я там начальникам отдал два ''Парабеллума'' трофейных без описи, а они на радостях и не стали меня тщательно шмонать. Так я и оказался с неучтенным ''Маузером''. Вот этим, — Коган выложил из кармана на стол блескучую стреляющую машинку.

— Это ''Маузер''? — удивился комиссар. — Такой маленький? Да тут в длину пятнадцать сантиметров максимум... — добавил он, крутя пистолет в руках.

— Одиннадцать, — уточнил Коган. — Это так называемый ''Жилетный Маузер'' тридцать восьмого года. Калибр, правда, маловат — всего 6,35 миллиметров. Но зато патроны от пистолета Коровина подходят. Я его с тылового интендантуррата ##1 снял, когда из окружения выходили.

— C кого? — переспросил Смирнов.

— Ну, вроде нашего интенданта второго ранга ##2 у немцев. Не любил он, видать, лишнюю тяжесть таскать.

$

$

##1 И Н Т Е Н Д А Н Т У Р Р А Т (нем. интендантский советник) — это одинаковые воинское звание в тыловых частях Вермахта носили военные чиновники как капитанского так и майорского рангов.

##2 И Н Т Е Н Д А Н Т 2 Р А Н Г А — воинское звание старшего начальствующего состава в тыловых частях РККА равное майору.

$

— Проверка будет, как залегендируем перед ней твой трофейный пестик? Ты же из него стрелял.

— Надо думать — озадачился политрук. — Пока просто обозначим как трофей.

— Комиссию из Сербского Шлёма уже вызвал. Я завтра с утра с Мехлисом созвонюсь по старой памяти, — пообещал комиссар. — Ты, что можешь? Не жмись на блат. Сам всё понимаешь.

Коган на полминуты задумался и не торопясь выдал.

— Разве что только партконтроль## вызвать к нам попробовать. Но они шерстить будут одновременно всю нашу парторганизацию. Это однозначно. И без люлей как без пряников не останемся.

$

$

## П А Р Т К О Н Т Р О Л Ь — Комиссия партийного контроля при ЦК ВКП(б) — по Уставу партии КПК контролировала исполнение решений партии и ее ЦК; привлекала к ответственности виновных в нарушении партийной дисциплины; привлекала к ответственности виновных в нарушении партийной этики. Орган этот был с широкими карательными полномочиями.

$

— Да и хрен бы с этим, — отозвался комиссар. — Выговор не приговор. Заодно персональное дело Ананидзе рассмотрим на партсобрании в их присутствии, — подмигнул комиссар Когану. — Там на него жалоб новых от санитарок не появилось? На приставания амурные... нескромные предложения, там...

— Старых, думаю, хватит, — откликнулся Коган. — Если вовремя собрать и задокументировать, то по партийной этике проведём. И Особый отдел тут вмешаться уже не сможет. Тем более, раскрутим мелкое хищение папирос у Фрейдсона. Даже не хищение, а мародёрство, если удастся, потому как забирал он эти вещи и подменивал дорогие папиросы на ''гвоздики'' у умершего командира.

— И спросить заодно у него: куда он дел санитарку Островскую, — вставил я свою лепту, оторвавшись от писанины.

— Вы пишите, Фрейдсон, пишите. Не отвлекайтесь, — упрекнул меня комиссар.

— Да как тут не отвлекаться, если Ананидзе заставил её показания дать письменные, что она заменила труп Фрейдсона на немецкого шпиона.

Комиссар на это только витиевато грязно выматерился. Виртуоз! Посмотрел на часы и спросил.

— Как, товарищи, ужинать здесь будем или с народом?

— Давайте здесь, бумажек много предстоит, так что зря время терять на переходы по длинным коридорам, — ответит Коган.

— На, проштудируй пока допрос Фрейдсона, — передал ему комиссар бумажку из планшетки Ананидзе. — А я пока распоряжусь насчет ужина, — и взялся за телефон.

$

Вернулся я в палату поздно — сводка с фронтов уже прошла.

Первым делом выложил ''на общак'' две пачки ''пушек'' и угостил всех ''Явой'' из твердой черной коробки с золотом. Всё же меня почти неделю ребята держали на табачном довольствии без ограничений.

— Голландский колониальный табак — это вещь, — прокомментировал Данилкин, выпустив струйкой первую затяжку ''Явы''. — Довоенное качество.

— Кстати как особист? Сильно приставал? — вклинился в разговор Раков.

Я улыбнулся и схохмил.

— Вызывают утром меня в особотдел. Почему ты, сука, в танке не сгорел? Я им отвечаю, честно говорю: в следующей атаке обязательно сгорю.

Данилкин захохотал, а Раков набычился.

— Совсем не смешно. Наоборот — жизненно.

— Да вот... — перешел я на примирительный тон. — Отдал он мое тряхомудие. Только часы не ходят.

Одновременно я разобрал зажигалку и заправил ее пятью каплями бензина из пузырька. Зажигалка горела.

— Наши часы? — проявил интерес кавалерист.

— Швейцарские, — отвечаю честно. — Лётные.

— Знаю хорошего мастера в Москве, — продолжил капитан, — в ГУМе сидит напротив Кремля. Очень хорошо часы от грязи чистит. Про ремонт даже не говорю — на высшем уровне. И любые запчасти достать может к иностранным моделям. Правда, берёт дорого. Частник, его мать. Я тебе завтра нарисую, как его найти там, на третьей линии. Кстати, Коган сегодня ночевать придет?

— Боюсь, что нет, — отозвался я, имея в виду их с комиссаром подготовку к заговору против Особого отдела. О чем они с меня, кстати, взяли страшную партийную клятву — молчать.

— Ну, да. Он и одной рукой может жарко обнимать оголодавших баб, — с завистью протянул танкист. — А мне только задницу мнут, до яиц не дотрагиваясь...

— Завидовать нехорошо, — наставительно сказал я. — Надо просто надеяться на лучшее. Тогда и на нашей улице перевернется грузовик с пряниками.

— Кишка слипнется, — ответствовал танкист. Он всё ещё сердился на меня за частушку.

— Так... — раздался от двери недовольный голос дежурной медсестры. — Накурили как крокодилы. Никакой совести у вас нет. А еще командиры. Сейчас я свет выключу. А вы сами светомаскировку поднимете и проветрите палату форточкой. Я от доктора нагоняй за вас получать не намерена.

$

$

$

5.

Проснулся от хохота. Здорового такого ржача людей, долго томящихся на больничной койке и не знающих уже, куда девать накопленную энергию.

— А вот ещё история... Дали в Ереване пенсионеру новую комнату. Получше, чем была: метраж больше, да и самих комнат в квартире меньше и район приятней. Казалось бы, живи и радуйся, но через неделю жалуется он в Горсовет, что жить в такой комнате невозможно. Окна напротив женской бани и в них всё видно.

Прислали к нему домой комиссию. Смотрят в окно всем составом на баню.

— Ничего не видно, — заявляет председатель комиссии. — Зря вы нас гоняли, гражданин.

— А вы на шкаф залезьте, — возмущается пенсионер.

Носатый мордатый армянин средних лет — новенький в нашей палате — байки травит.

Увидел, что я проснулся. Потянул руку, представляясь.

— Анастас Айрапетян, майор корпусной артиллерии. Командир полка ''карельских скульпторов''.## Про себя не ничего говори — мне уже доложили. Горжусь, что лежу на соседней койке рядом с Героем Советского Союза.

$

$

## К А Р Е Л Ь С К И Й С К У Л Ь П Т О Р — жаргонное название в РККА восьмидюймовых (203мм) гаубиц особой мощности данное им во время третьей советско-финской войны 1939-40 гг..

$

— А к нам, сюда, каким боком? — пожимаю его волосатую руку. Почти как мою, только волос у него черный.

— Проклятый ''лаптежник'', проклятый осколок. На марше при перемещении на новую позицию попали под налёт. Рыбкой нырнул в канаву, а ноги остались торчать наружу. Вот по ним и прилетело. Ступню насквозь. Осколком. Через сапог. Через подметку. Плюсны поломало. Четвертый госпиталь, три операции и всё никак не проходит. Кости уже срослись, а мясо не зарастает. Зияет отверстие и всё тут. Хоть плачь, хоть ругайся. Вот, к Богоразу сюда направили... Сказали, последний шанс. Иначе — отрежут. А куда мне без ноги?

Моментально с гражданских армянских баек майор столь же эмоционально переключился на свою ступню, про которую он, наверное, мог говорить сутками. Тут все про свои ноги могут говорить сутками. И этот вопрос — ''куда мне без ноги?'' — самый актуальный. Видно, что майор настроился разглагольствовать долго, но его обломал лейтенант-танкист, который совсем без ног.

— Тоже мне ''без ноги''... одна ступня всего. Я был бы счастлив на твоем месте, — завистливо вставил свою реплику Раков. — И ваще... — раздул он мехи гармоники и озорно запел, — Хорошо тому живется у кого одна нога. О штанину хер не трётся и не надо сапога. — И резко захлопнув баян, сказал жалостливо. — Не то, что мне...

— Настала утренняя пора в госпитале: всё мерятся остатками конечностей, — хохотнул Данилкин. — Ты, Анастас, привыкай. Про одну ногу это в мой огород.

Утреннюю сводку с фронтов я проспал, а соседи забыли радио включить — ереванские байки новичка слушали. Да и последние дни сводки с фронтов стали немного однообразными. Наступление выдыхается. Наступаем уже с черепашьей скоростью. Немцы укрепляются на заранее выбранных рубежах. Резервы из Франции подтянули.

Умылся и стал разбирать неожиданно свалившееся на меня вчера богатство по полкам своей тумбочки — вечером недосуг было, да и устал я — еле голову до подушки донёс.

— Часы посмотреть можно? — спросил майор Айрапетян.

— Можно, — разрешил я. — Только они не ходят.

Армянин повертел мой хронометр в руках, покрутил туда-сюда торчащую сбоку рифленые головки, поднес к уху...

— Нормально ходят, — констатировал. — Заводить вовремя надо. Желательно каждые сутки в одно и то же время. Хорошие у вас часы, только зачем такой длинный ремешок?

— Чтобы сверху на меховой комбинезон надеть было можно, — влез с пояснениями танкист.

Начавшуюся дискуссию о сравнительных свойствах часов разных производителей и то, что в трофеях у немцев чаще всего попадается дешевая штамповка годная разве что на часовую мину поставить, прервал кавалерист.

— Пусть штамповка. Пусть качество туда-сюда. Но зато часы у немца есть не только у каждого офицера, но и у большинства рядовых солдат. А то, как первый раз в этой войне комполка поставил нам задачу и приказал: ''сверим часы''. А у всех командиров эскадронов часы только у меня. Да и те наградные.

Тут и приходящий наш цирюльник нарисовался и, сбив дискуссию о часах, немедленно вылупился на мои ''богатства''.

— Я правильно понимаю что это? — ткнул он пальцем в деревянный футляр моей бритвы. Футляр был хоть и вычурной ромбической формы, но отделан очень просто, хоть и со вкусом. Вроде бы ничего особенного, а взгляд притягивает.

— Правильно, — согласился я. — Бритва это. Только она несколько странная и я после контузии напрочь забыл, как ей пользоваться. Не подскажете, как специалист?

— Ну, почему бы не подсказать... — цирюльник уже вертел футляр в руках и раскрыв его, не удержался от восклицания, — Камиссори! Откуда у вас такая редкость? Это же японская бритва.

— Из Китая, — ответил я, стараясь, чтобы мой голос прозвучал нарочито небрежно.

А что? Великолепная отмазка появилась у меня на всё непонятное. Из Китая и всё тут, докажи обратное, а я сам не помню.

Парикмахер на малое время упал внутрь себя и, наконец, выдал решение.

— Мне проще будет поменяться с вами на бритву привычной для вас формы, чем обучить вас японскому стилю бритья. Предлагаю вам в обмен штучный ''Золинген'' довоенной выделки. С гравировкой и позолотой. Ручка слоновой кости. Плюс помазок гарнитурный к ней барсучьего волоса. Ручка также из слоновой кости. Не пользованный. Правило фирменное к ним. Полный гарнитур плюс несессер жестяной из нержавейки.

Ага... нашел глупенького. Я же видел, как у него глаза заблестели, как он увидел этот японско-дамасский клинок. Что за жизнь? Все только и норовят обмануть бедного еврея.

— Согласен, — ответил я, — только у меня встречные условия мены. Мне нужен безопасный станок ''Жиллетт'' и какое-то количество сменных лезвий к нему. Фирменных, естественно.

Вот так-то вот. Мы-то дураки, а вы-то нет? Зато не будет никакой утренней пытки при бритье этими варварскими ножиками. Как ни странно, но как бриться Т-образным станком безопасной бритвы я помню.

— Сколько вы хотите лезвий? Сам станок достать не проблема, — парикмахер наш засветился как лампочка Ильича от предвкушения.

— А вот, сколько слоев металла есть в этом клинке, — кивнул я на японскую бритву, — столько и лезвий в придачу к станку и дадите.

Артиллерист присвистнул.

— Да тут этих слоев, наверное, несколько сотен будет, — предположил доселе молчащий Данилкин.

— Две тысячи четыреста... — глухо откликнулся брадобрей, обреченно озвучивая итоговое число.

— Мдя... — поскреб квадратными ногтями майор свой коротко стриженый затылок. — Воистину, там, где еврей прошел, петяну делать нечего.

— Не знаю,... удастся ли мне собрать столько фирменных американских лезвий в Москве? — парикмахер глубоко задумался.

— Не обязательно чтобы сменные лезвия были только жиллеттовскими, — даже пожалел я его слегка, — английские, немецкие, итальянские, французские тоже подойдут. Главное, чтобы они были не хуже по качеству.

Вот-вот... мне же на каждый день лезвие подавай, а впереди только войны года три, а то и четыре вроде... потом послевоенная разруха с всеобщим дефицитом...

Кстати, откуда я взял эти три года?

Да оттуда же, откуда ранее и девятое мая прорезалось? Из себя самого, которого не помню, как зовут даже.

Шиза косила наши ряды... Но об этом т-с-с-с-с... никому и никогда! А то отвезут тут недалече в деревню Черемушки на речку Чура к доброму профессору Кащенко. И буду всю жизнь на трудотерапии коробочки клеить. Оно мне надо?

— Да... ты прав... нашими-то только карандаши точить хорошо, — хохотнул Раков.

— Британские даже лучше качеством будут, — обрадовался брадобрей.

Ну, да... Ну, да... Не знаю как насчет получше, но то, что их достать легче — верю. Ленд-лиз... Контрабанда моряков с арктических конвоев... Она же и с Персии прёт в довесок к танкам и самолетам от союзников... С британских территорий любое барахло тащить в СССР удобнее и ближе, чем из Америки. Так, что не будем привередничать. Рискует же человек — уголовную статью за спекуляцию никто не отменял. Но, как видно, ему эта японская бритва так глянулась, аж кушать не может, а мне так всё равно. ''Жиллетт — лучше для мужчины нет'' как-то привычнее.

— Согласен. Договоримся, — успокоил я его.

— А я вас всех сегодня побрею этой ''Комиссори'', — заулыбался парикмахер своим обещаниям. Профессиональная гордость из него просто выпирала. — Вы позволите?

Это уже ко мне вопрос, как к хозяину вещи.

— Валяйте, — разрешил я.

Бритьё японской бритвой оказалось мягче, чем ''Золингеном''. Я бы даже сказал — приятней. Хотя, казалось бы, и там и тут просто заточенная железка?

Попутно брадобрей поведал нам, что такая бритва у него уже была до революции. Продал её ему в девятьсот седьмом году один офицер, вернувшийся из японского плена.

— Он тогда вышел в отставку и записался в купеческую гильдию, — повествовал брадобрей, — соответственно отрастив бороду. Такую большую... Старообрядческую. Так что бритва ему стала без надобности. А мне так очень пригодилась. Особенно при обслуживании женщин. ''Комиссори'' очень ласкова к женской нежной коже, — и он улыбнулся своим воспоминаниям. — А утратил я её в девятнадцатом году. Какие-то мазурики налетели на меня среди бела дня в Кривоколенном переулке и отобрали саквояж. Там кроме рабочих бритв много еще чего было... Да что уж там... Слава богу, что не убили. Перукарню-то частную пришлось мне закрыть при военном коммунизме. Дома, слава богу, коллекция бритв, что лет десять собирал, осталась, так что до самого НЭПа работал я подпольным надомником. Революция революцией, а женщины на всё готовы лишь бы избавиться от волоса на ногах. Тем более, что юбки стали носить короткие — до колен. Думаю, эту их блажь, и коммунизм не разрешит. А для пайка стал я раненых в госпитале брить. Как вас. Так до сих пор и брею. Вот кровь пускать любителей не стало — наука запретила.

Уходя, наш брадобрей задержался в дверях.

— Вы не передумаете? — глянул он на меня глазами бассета.

— Нет, — успокоил я его. — Договорились же.

— Не жалко? — спросил Данилкин, когда за цирюльником захлопнулась дверь. — Судя по всему дорогая вещь.

— Нет, Иван Иваныч, не жалко, — ответил я твердо. — Морду резать по утрам жальче. Курить идем?

— Давай после завтрака, — предложил капитан и все с ним согласились.

Артиллерист тоже курящий оказался. Со своим ''Казбеком''. Старший командир на высокой должностной категории. Паёк не хухры-мухры.

Завтрак пролетел, как его и не было.

За ним перекур в туалете под новые армянские байки. Веселый мужик этот Анастас, хоть и имя носит женское. Интересно, какое отчество будет у его сына — Настасьевич?

Врачебный обход, на котором Айрапетяна сразу же забрали на каталку и увезли в процедурную.

Ракову доктор пригрозил отлучить от массажа, если тот будет и дальше хулиганить. Правда, в чём заключалось хулиганство лейтенанта, нам не сообщили.

Мне же военврач первого ранга Богораз опять пообещал снять гипс...

Но не сняли. И даже про ЛФК забыли.

Доктор Туровский, отловив меня по дороге в курилку и отведя в сторонку, шепотом приказал готовиться к комиссии из Сербского, которая прибудет сразу после обеда. Ему уже отзвонились.

Коган объявился. Морда зеленая, глаза оранжевые. Чем он там всю ночь занимался? Зато успел сменить свои щегольские галифе с хромачами на красноармейские шаровары и ботинки ''прощай молодость''.

— Зато теперь я могу самостоятельно одной рукой одеться, — пояснил он смену имиджа всей палате.

Попросил помочь собрать ему шмотки, так как переселяется он от нас — выделили ему каморку два на три метра без окна в личное пользование ''для переночевать''. А рабочее место комиссар определил ему в ''предбаннике'' своего кабинета. Там же где и замполитрука сидит.

И отбыл, сделав нам ручкой.

На что Раков сменив репертуар, задорно распевал.

$

Летят по небу самолеты. Бомбовозы.

Хотят засыпать нас землей

А я парнишка лет семнадцать-двадцать-тридцать. То и более

Лежу с оторванной ногой.

Ко мне подходит санитарка. Звать Тамарка:

Давай тебя перевяжу сикись-накись. Грязной тряпкой.

И спать с собою положу...

$

И пока до обеда никому до меня дела нет, слинял я потихоньку в госпитальную библиотеку — подшивки газет полистать. Вживаться в этот мир информационно. Разве хочешь? Надо!

После обеда доктор Туровский лично проводил меня до кабинета, в котором заседала комиссия мозголомов из Сербского и напутствовал у дверей.

— Будь самим собой и всё будет хорошо.

— Я постараюсь, Соломон Иосифович, — попытался сам его успокоить в свою очередь.

Хорошо ему говорить ''будь самим собой''. А кто я сам собой? Ага... Кто бы мне самому подсказал. Ладно, понимаю его так — быть Фрейдсоном. Ничего не помню, ничего не знаю, ничего не скажу, ничего не покажу... Идите все лесом, жуйте опилки.

Комиссия меня удивила тем, что явно состояла из неформалов, хотя ровно половина носила униформу. Синюю. Достаточно отметить, что все они сидели вокруг большого круглого стола, за который усадили и меня. Как равного.

Мерлины хреновы... Рыцари Круглого стола из сумасшедшего дома.

Меня представил Туровский, комиссия представилась сама.

— Профессор психиатрии Сигалов Семен Михайлович, — коротко поклонился не вставая носитель двух ромбов в петлицах. — Психолог-марксист. Ученик самого Залкинда.

Последняя фраза носителя ромбов была сказана с особой гордостью.

— Кандидат медицинских наук Ципинюк Абрам Израилевич, — кивнул небрежно несколько вбок бритый обладатель кудрявой шевелюры ''а ля Мехлис''.

По званиям они не представились, хотя Сигалов в голубых петлицах синего френча носил по два ромба, а Ципинюк по три шпалы. Только эти ромбы-шпалы были не красной эмали как в армии, а синей.

— Доктор психологических наук, член-корреспондент Пешнёв Роман Аронович, — привстал слегка седой, коротко стриженый с бородкой ''а ля Троцкий'' и орденом Трудового красного знамени на широком лацкане серого цивильного пиджака из-под которого выглядывал вязаный галстук в горизонтальную полоску.

Последний же взял на себя труд представить даму. Молодую девушку в их компании фавнов в возрасте. Коротко стриженую сероглазую светлую шатенку с лицом Нефертити из соседнего двора, невысокую и стройную... до жалости. Про такую грудь говорят, что ''прыщики надо прижигать''.

— А это моя аспирантка из Ташкента Капитолина Подчуфарова. Сегодня она при нас исполняет функцию секретаря и ассистента. Мы с ней в данной комиссии фигуры приглашенные. Из Академии наук. Для объективности.

Девушка сделала мне глазки.

Я сделал глазки ей.

Оценив друг друга невысоко, наши глазки разошлись и сделали круг по присутствующим, уставились снова на доктора Туровского, который к этому времени начал что-то читать про меня, естественно, ради которого тут и собрались. Читал он четко, но не совсем мне понятное, а часто и вовсе невнятное на их врачебном жаргоне. Русские слова присутствовали в его речи только для связки предложений.

По кивку ученого-орденоносца аспирантка резво вскочила и у приставного к стене столика стала готовить чай на всю компанию. Ноги у нее тоже были не фонтан, тонкие, страусячии, а еще говорят что: ''Ташкент — город хлебный''.

Зашумел включенный электрический чайник с исцарапанными жестяными боками.

По комнате поплыл запах свежезарезанного лимона.

Стучали сушки, высыпаясь из бумажного пакета на тарелку.

Это настраивало.

Отбарабанив доклад, доктор Туровский отпросился у комиссии отпустить его ''к пациентам''.

— Конечно. Конечно, Соломон Иосифович, — рассыпался бисером Сигалов, — мы вам весьма благодарны за столь подробное изложение рассматриваемого случая. Вы можете быть свободны.

Сигалова никто мне не представлял как главного, как председателя сего уважаемого ученого собрания, но... два ромба — это два ромба. Генеральский чин, хоть и обзывается ''старший майор''. А институт Сербского как я уже понял ведомство всесильного наркомата внутренних дел.

Когда за доктором Туровским закрылась дверь, орденоносец Пешнёв заявил.

— Всё же нагнал Соломон официальщины. Хорошо хоть протоколировать это всё не нужно. Бумаги, которые он оставил Капочка в укладочку подошьёт и все дела... Но разрядить обстановочку... более чем... Не находите?

О! Это уже ко мне обращение. Чуть не зевнул.

— Нахожу, — брякнул я от неожиданности.

— Ну, так расскажите нам анекдот, — улыбнулся академик,

— Какой? — испугался я, так как уже знал, что за антисоветский анекдот можно на ровном месте схлопотать пять лет лагерей. А вот всех тонкостей антисоветчины я ещё не усвоил.

— Желательно свежий, — кивнул мне Ципинюк. — Или... Если нет свежачка, то свой любимый. Есть такой?

— Ну-у-у-у... — растерялся я в потугах выбора.

Тут промахнуться нельзя. Сидят такие благостные, улыбчивые, прямо друзья мои лепшие... а на самом деле официальная комиссия из НКВД с неясными полномочиями и непонятным исходом.

Политические анекдоты сразу отпадают — я себе не враг. Пошлые очень даже возможны, но с нами дама... Так что обойдемся без поручика Ржевского, тем более, что кино такое вроде бы еще не сняли. Вроде как оно послевоенное. Хрен его мама знает, что им надо? Всё же, наверное, желательно и без матерочков. А жаль. Сильно сужает поляну.

— Слушайте, — начал я рассказывать, выдавливая слова с кержачским акцентом на букву ''О''. — Сидят два чолдона на речке. Рыбу удят. Один другому вдруг говорит с обидой.

— Бают, Ваньша, что ты к моей Машке бегаш. Нехорошо это.

Второй чалдон досмолил самокрутку, затоптал её неторопливо в дерн и отвечает.

— Вот ты, Гриньша, баешь, что это нехорошо. Машка же твоя утверждат, что хорошо. Хрен поймешь вас, Ивановых.

— Нельзя же так, предупреждать надо, — звонко перекричала аспирантка дружный смех ученых мужей. — Я чуть свежую заварку не пролила.

— Однако обстановка разрядилась, как по заказу, — заявил Ципинюк, — Будете отрицать?

— Не буду. Я ещё хочу. Только сначала стол накрою. И чаю попью. — И повернувшись ко мне, девушка предложила. — А вы пока чай пьете, подумайте, что будете в другой раз рассказывать. Желательно что-то близко к авиации. Не может быть, чтобы вы авиационных анекдотов не знали.

Её тоненькие ручки моментально заставили стол восточным чайным сервизом, горчичными сушками, мелко колотым сахаром на блюдечке, Большим электрическим чайником с кипятком и маленьким заварочным чайничком.

— Капа, а что заварки так мало? — удивился Сигалов на миниатюрный заварочный чайничек.

— Мне, Семен Михайлович, лишний раз заварить труда не составляет, зато заварка всегда свежая, а не чайный трупик. Чай полезный только первые двадцать минут после заварки. Потом — это всего лишь подкрашенная вода.

Чай заваривать девушка действительно умела очень хорошо. Не откажешь. Даже у доктора Туровского получалось хуже. А уж на что тот в чайной церемонии просто священнодействует.

Некоторое время вся компания, не роняя слов, пила из маленьких пиал крепкий ароматный чай. По цвету — нефтяной. По вкусу — божественный. Настраивающий на благость. Особенно под звук переката во рту маленьких кусочков труднорастворимого литого сахара. Лимон потребляли пока только в качестве ароматизации помещения — так и стояли не тронутые ломтики на блюдечке.

Ципинюк, отложив пустую пиалу, промолвил с некоторой просительной интонацией.

— Ариэль Львович, вы нам обещали анекдот из авиационной жизни.

— М-да... — подтвердил Сигалов.

— Просим, просим... — вторил им Пешнёв.

Осмотрел я из всех по очереди. Вроде не прикалываются. Но, не китайскую же травку пить со мной они припёрлись в госпиталь? Люди-то они вроде занятые. В чинах немалых. А за окном война идет... Ладно, буду рассказывать анекдоты, пока не пойму, что они от меня хотят.

— Призвали товароведа в армию. В воздушный десант. Там поставили заведовать складом амуниции — парашюты выдавать. И вот докопался до него один красноармеец.

— А если у меня парашют не раскроется?

— Дернешь кольцо запасного, — успокаивает его товаровед.

— А если и тот не раскроется?

— Значит заводской брак. Приходи. Поменяем.

Громче всех смеялась Капитолина, прервавшись от процесса изготовления новой порции заварки.

— Не... — покачал головой Ципинюк. — Давай про пилотов. Десант — это не совсем авиация.

Пожалуйста. Их есть у меня.

— Штурман. Прибор?

— Четырнадцать.

— Что четырнадцать?

— А что прибор?

— Уже ближе, но никак не новый. Никак, — пожал плечами Пешнёв. — Я его уже слышал про Чкалова с Громовым, когда они через северный полюс в Америку летали. — Однако смеяться ему это не мешало. — Удивите нас, товарищ Фрейдсон.

— Я боевой летчик, потерявший память, а вы меня принимаете за артиста разговорного жанра из филармонии, — подпустил я малость обидки.

Капа стала разливать по пиалам новую заварку, разбавляя её кипятком.

— Ну, а для меня... — и опять сделала мне глазки. — Я вот для вас старалась, — покачала перед глазами заварочным чайничком. — Постарайтесь и вы для меня, пожалуйста...

— Подумайте, пока мы чай пьем. А то пойдет работа и всем станет скучно, — выдал Сигалов неожиданное резюме. — Сейчас капитан Ципинюк достанет свой любимый альбом и понеслась душа в рай.

— Не буду доставать я альбом, товарищ старший майор, — возразил Сигалову Ципинюк, — Готов побиться об заклад, что у Ариэля Львовича нет ни одной татуировки. Ведь так? — это уже ко мне вопрос.

— Так, — подтвердил я. Тушку, которая мне досталась, я уже успел подобно изучить.

— Ну, вот видите... — обрадовался Ципинюк своей догадке. — Лицо у нашего собеседника правильное, дегенеративно-криминальных признаков не наблюдается. Уши соразмерные и красивые, мочка ярко выраженная. Хороший подбородок. С интеллектом на лице. Нет, не поможет нам Ломброзо ## в этом случае.

$

$

## Л О М Б Р О З О Чезаре (1835-1909) — австрийский и итальянский врач-психиатр. Родоначальник антропологической теории в криминалистике. Создатель альбома природных уголовных типов. В СССР его теория подвергалась оголтелой критике со стороны марксистов, отрицавших любое генетическое предрасположение к криминалу.

$

— Уговорили, — сдался я. — Лётчик — штурману: карту дай.

Тот в отрицание: дома забыли.

— Вот черт, опять по пачке ''Беломора'' лететь.

Этот анекдот успеха не имел, и комиссия приступила к работе.

— Капочка, что скажешь. С чего начать? — выступил Пешнёв.

— Я думаю, что с тестов...

— Капитолина, — резко перебил её академик. — Женщина не думает. Женщина чувствует. Сколько раз говорить, чтобы запомнила.

— Виновата, Роман Ароныч, исправлюсь, — потупилась девушка. — Я чувствую, что начинать надо с тестов Роршаха.

— Вот! Вот! — воскликнул Пешнёв и потряс средним пальцем в потолок. — Прислушаемся же к женщине. Женщину чувства не обманывают.

А Капитолина уже достала из сумочки вдвое сложенный лист ватманской бумаги с симметричными кляксами. Самодельный. С чего-то перерисованный.

И началось...

Лучше бы я анекдоты рассказывал.

$

Ужинать я что-то, сдуру, попёрся в столовую на первом этаже, но там меня быстро наладили обратно в палату. Числюсь я лежачим и мою пайку туда уже нянечки укатили.

Так-то вот. Везде засада.

Сердобольные поварихи предложили чайку хлебнуть, а у меня чай и так разве что из ушей не тёк от гостеприимства мозголомов. И не бачковым чайком баловалась ученая братия и их сестрия, а настоящим, китайским, байховым.

Опять на второй этаж с этим чертовым костылём под натертой подмышкой. Когда только гипс снимут. Всё обещают, и обещают... Я уже и тонкую палочку у коменданта нашел-выпросил — под гипсом чесать, а то карандаш больно короткое орудие.

Палата встретила меня привычной Раковской гармонью и новой грустной песенкой.

— Напишет ротный писарь бумагу... — Выводил танкист душевно. — Подпишет ту бумагу комбат. Что честно, не нарушив присягу пал в смертном бою солдат...

Тихонько, стараясь не стучать костылем, прокрался на свою койку, аккуратно смёл в два присеста вечную вечернюю пшенку с олифой, а вот остывший чай пить не стал.

— Ты как? — спросил я грустного армяна, когда Раков, наконец, заткнулся.

— Отрезали ступню, — сморщил майор свое мясистое лицо. — Диабет у меня — сказал великий доктор Богораз. Не заживет никогда нога, сказал. Представляешь, ара, по скольким госпиталям отмотал, а ни одна сука кровь на сахар не проверила. А доктор Богораз только глянул на рану и сразу спросил: диабет есть? Не знаю, отвечаю. Меня сразу из операционной вынесли, в соседней комнате уложили. Крови из вены откачали полный шприц. Потом через час пришли и сказали: сахара в моей крови столько, что пора раздавать трудящимся на дополнительный паёк.

Майор опять сморщился, только что не заплакал.

— Потом целый час ждал, пока операционная освободится. А там быстро — чик и всё. И нет ноги. Как не было. Я на столе, а нога в тазу...

— Нет, вы посмотрите на эту ереванскую сироту, — Раков отставил свой баян. — Ноги у него нет. Да по сравнению со мной ты сороконожка...

Видать артиллерийский майор им уже надоел со своей ногой. Это я тут со свежими ушами.

— Так. Хватит препираться, — скомандовал капитан Данилкин Ракову. — Ты на себя бы посмотрел, когда от наркоза очнулся. Кто вешаться собирался? Вот и прикрой роток.

Раков обиженно замолчал.

— И что дальше, — спросил я.

— Дальше обещал добрый доктор Богораз мне модельный протез, чтобы я без костылей только с тросточкой ходил, как пижон. И службу в горном военкомате на родине посулил. Мне особая мясомолочная диета нужна. И без хлеба. Без сахара. Без винограда.

— А почему в горном военкомате? — не понял я.

— Там баранов пасут. Мясо достать можно. Там родина. На ней всегда легче.

— Понятно. Кто курить идет? — спрашиваю общество.

Курить кроме меня никто не пошел.

А Раков опять взялся терзать гармонь, напевая.

— Брала русская бригада галицийские поля, и досталось мне в награду два железных костыля...

Что-то сегодня его пробило на душещипание. Хорошо, что в коридоре его не слышно из-за метровой толщины стен. Песни танкист поет хорошие, и голос вроде как есть... только душу выматывает. Особенно после мозголомов. Они-то по очереди курить выходили, а я нет. Не беседу, а какой-то конвейер устроили они мне. И всё с шуточками, с прибауточками. Еврейский анекдот им расскажи. Да не простой, а какой с детства помнишь... А в перерыве...

— С парашютом прыгал?

— Не помню.

— Ну, как не помнишь? А кто в овраг в Крылатском залетел с неба?

— Не помню.

— Зачем на таран ходил? Что при этом думал?

— Не помню.

Табак горчил. В пустом сортире остро пахло мочой и хлоркой. И это тоже настроения не поднимало.

На выходе столкнулся с большим врачебным начальником — три ромба на вороту, вокруг которого луной вокруг земли вращался доктор Туровский и торопливо трещал.

Я в струнку. Прошли и меня не заметили. Как мимо мебели.

— Нет же у нас, товарищ корвоенврач, не только врачей, но и младшего медперсонала, чтобы принять столько обмороженных. Причем младший персонал тут иметь важнее, потому как при сильных обморожениях послеоперационный уход важнее всего. А что мы с Богоразом вдвоем можем — только пальцы им отрезать? Из всех лекарств у нас только мазь Вишневского... — затихал вдали коридора голос военврача второго ранга.

— Хорошо. Один экипаж санитарного поезда оставите здесь, — громко рыкнуло большое врачебное начальство. — Я распоряжусь. Врачей сами отберёте. Но, чтобы завтра начали принимать ранбольных. Места у вас много. А в городе их уже и класть некуда. Детей из школ повыгоняли.

Вона оно как... Зимнее-то наступление-то. Дорогой ценой достаётся. Очень дорогой.

Развернулся я и пошел опять курить в туалет.

$

— Да шли вы отдыхать, товарищ ранбольной, — пожилая медсестра с сожалением закрыла и отложила толстую книгу под настольную лампу после того как я в третий раз продефилировал по коридору мимо её поста. — К тому же и отбой скоро уже. А вы тут костылем стучите.

— Раздражаю? — спросил ее.

— Не то, чтобы раздражали, но... — рука её непроизвольно легла на книгу.

''Овод'' — прочитал я на тряпочном корешке, выглядывавшем из-под руки. Ну, да... книга завлекательная, а я каждый раз со спины пугаю, что доктор увидит и отругает её за чтение на рабочем месте посторонней литературы.

— Спокойно ночи, — промолвил я и пошел дальше по коридору к холлу и центральной лестнице. Организм моциона просил.

По мраморной лестнице поднимался вверх старший политрук Коган, распространяя вокруг себя морозную свежесть.

— Ты откуда такой морозный? Аж крахмальный, — спросил я его.

— Дык, с морозу же, — ответил Александр, протягивая руку для пожатия. — Повезло, что почти до самого госпиталя на машине подбросили, а то замерз бы напрочь в хромовых сапогах. К ночи морозец ударил такой, что деревья трещат. Курить есть?

— Есть. Только пошли в большую курилку, а то меня уже медсестра на этаже гоняет.

Спустились на первый этаж.

— Что-то пустовато стало в госпитале, — констатировал политрук, расстегивая шинель и оглядывая пустое курительное помещение — большую комнату с высокими потолками. Банкетками вдоль стен и жестяными урнами между ними.

— Дай только срок — тут не продохнуть станет... — и я рассказал ему о явлении под нашу крышу большого врачебного начальства. И о возможных последствиях такого визита.

— Вона что... — протянул Коган, запуская тонкие пальцы в раскрытую мной коробку папирос. — А я думал, что это вдруг в партполитработе тематику идеологическую поменяли.

— И что? Теперь изображаем слепого нищего? — спросил я, щелкая колпачком медной зажигалки.

— Какого нищего? — не понял политрук не забывая затягиваться.

— Анекдот такой есть. В Разведупре начальник вызывает молодого сотрудника и ставит задачу. Решено послать вас в Европу. Будете изображать молодого миллионера — этакого прожигателя жизни, ездить по фешенебельным курортам, вращаться в высшем свете, собирать информацию и передавать её в центр. Вопросы есть? Есть — отвечает. Сколько я смогу тратить в день? Минуточку, — начальник берет телефон и звонит в бухгалтерию. Мы вот тут посылает лейтенанта Иванова в Европу. Он будет ездить по курортам, изображая прожигателя жизни собирать информацию и передавать в центр. Сколько он сможет тратить в день? Так... Так... Спасибо, понял. Кладет трубку и поясняет. Легенда меняется. Вы будете изображать слепого нищего.

Отхохотавшись, Коган вытер слезы из уголков глаз согнутым пальцем. Горящая папироса, зажатая между фалангами соседних пальцев, чуть не подожгла ему бровь.

— Типа того. А что это тебя так на анекдоты потянуло как покойного Семецкого?

— Ой! Не говори... Меня сегодня этими анекдотами мозголомы из Сербского просто забарали. Точнее даже не столько они, сколько эта парочка из Академии наук. Полдня мурыжили. Я даже и не подозревал, что столько анекдотов помню.

— Так это же хорошо, что помнишь, — улыбнулся политрук. — По такому случаю дай ещё папироску.

— Так что там с идеологической работой? — напомнил я, раскрывая картонную пачку ''Явы''.

Папирос в ней осталось мало. Придётся переходить на ''северок'' — подумал я, — точнее ''Норд''. Мне почему-то постоянно хотелось те папиросы обозвать ''Севером''. При одинаковом дизайне пачки... А жаль, папиросы ''Ява'' мне пришлись по вкусу.

— Мировая революция окончательно накрылась медным тазом, — ответил Коган, затягиваясь.

— Точно медным? — съехидничал я.

— Алюминия дефицит, — поддержал он мое игривое настроение. — А если серьезно, то неофициально теперь упоминание мировой революции как цели в этой войне приравнивается к троцкизму. Со всеми вытекающими...

— Насколько серьезно?

— Серьезней некуда. Немецкий пролетарий оказался не пролетарием, а мелкобуржуазной фашистской сволочью, жаждущей наших пролетариев поработить. Как в западной Украине говорят: ''мы будьмо пануваты, а вы працуваты''. Напрасно прождав полгода пролетарского восстания в тылу Германии, на первое место в пропаганде теперь ставят национальный вопрос. В вековом противопоставлении германизма славянизму. Так, что мы теперь с тобой русские национал-большевики, только вот этого термина произносить не надо. Это сугубо между нами, а на людях чревато, знаешь ли. Но смысл от этого не меняется. Борьба с великодержавным русским шовинизмом потихоньку сворачивается. Уже принято решение окончательно реабилитировать князя Александра Невского, который немецких рыцарей бил на Чудском озере. Даже снова кино про него на широкий экран запускают. Ищут и других героев прошлого, которые не только немцев побеждали. Главное — побеждали! В списке Суворов, Дмитрий Донской, Минин с Пожарским, Румянцев, Ушаков, Нахимов, даже казачий атаман Платов. А возможно и император Петр Великий, как победитель шведов под Полтавой.

Коган перевел дыхание после такого долгого спича, а я вставил свой вопрос.

— А Кутузов?

— Этого отвергли за то, что Москву сдал. Плохой пример. Вообще весь список пока под вопросом в ГлавПУРе. Копья ломают по каждой кандидатуре. Но сама тенденция... Кроме него и в ЦК партии свои списки есть. Оттуда как раз продвигается вопрос даже об учреждении ордена Александра Невского.

— А Семилетняя война? Наши войска тогда Берлин вроде брали? — затушил я папиросу, докуренную практически до мундштука, и бросил её в урну.

— Но командовал ими тогда Фермор##, — возразил политрук. — Признали не патриотичным его увековечивать. А из ЦК возражают против кандидатуры Дмитрия Донского. Упирают на то, что татары теперь за нас воюют. И этот военный национализм, похоже, расползается по всему свету. Американцы, к примеру, всех своих японцев посчитали ''пятой колонной'', даже потомственных граждан, даже ветеранов своей армии — героев первой мировой войны. И всех в концлагерь. Без суда. У нас мало того, что всех немцев, даже коммунистов, из действующей армии убрали в тыл. В самом тылу из гражданских немцев создают трудовую армию и отправляют в Казахстан.

$

$

## Ф Е Р М О Р — Фермор Виллим Виллимович (1702-1771) сын выходца из Шотландии, русский государственный и военный деятель, граф, генерал-аншеф,

$

— Мальчики, отбой. Разошлись по койкам, — в дверях появилась сердитая нянечка.

— Сей момент, — заверил её я.

— Всё. Разбегаемся. А то меня уже врачиха заждалась, — закруглил нашу встречу Коган. При этом не то проговорился, не то похвастался.

— Это какая? — усмехнулся я. — Костикова?

А сам подумал: вот, что значит, в армии иметь отдельную жилплощадь. Пусть даже без окна.

— Нет. Шумская. Их завтра-послезавтра на фронт отправляют. Так, что у нас с Машей может быть сегодня последняя ночь...

Тут я вспомнил, что не рассказал политруку о том, как слезно просил Туровский дополнительных врачей и как ''три больших ромба'' пообещал оставить в госпитале один экипаж эвакуационного санитарного поезда.

— Парень, ты не представляешь, какую ты мне важную новость принес! — расплылся Коган в дурацкой улыбке. — Я — к Туровскому... — и побежал, закинув в урну недокуренную папиросу. Только каблуки застучали по метлахской плитке.

Грех завидовать.

Однако завидую.

Сонечка в госпитале так и не появилась.

$

$

$

6.

Утром вся палата, включая пришедшего брадобрея, радостно, взахлёб, обсуждали окончательное освобождение Калуги от немцев.

Цирюльник наш только незлобно поругивался на нас за то, что смирно не сидим.

— Сами порежетесь о бритву, вертясь и челюстью щёлкая, а ведь подумают, что это я квалификацию потерял.

А радоваться было чему. После, казалось бы, уже выдохшегося контрнаступления под Москвой всего два дня потребовалось Красной армии, чтобы вычистить этот город от оккупантов. Пленных взяли кучу, техники навалом... О чем своим неповторимым голосом поведал нам по проводам диктор Левитан.

— Левитан личный враг Гитлера, — просветил нас Айрапетян. — Точно говорю. На нас немцы такую листовку с неба бросали. Сулили кучу денег тому, кто его приведет к ним. Один он двух дивизий стоит. Он и ещё Илья Эренбург, который каждую свою статью начинает и заканчивает фразой: ''Убей немца!''.

А я подумал, что эти личные враги Гитлера также оказались русские национал-большевики. Причем перестроились они раньше ЦК партии и ГлавПУРа.

До завтрака, под радио-аккомпанемент из черной тарелки русского струнного оркестра народных инструментов, мне неожиданно выдали новый ненадеванный халат и новую смену белья. И теплые войлочные тапочки подшитые кожей. Высокие — до щиколоток. Что удивительно сразу пару. Значит, гипс всё же планируют снимать.

По такому разведпризнаку я и сам догадался, что сегодня меня будет терзать очень большое начальство. Что также было активно обсуждено всей палатой. Только вот ведомственная принадлежность такового начальства вызвала разные мнения вплоть до экзотических.

— Стоп! А вот и не подеретесь, — прикрикнул я на раздухарившихся сопалатников. — Кто будет тот и будет. А если бы, как Коля предположил, что приедет к нам сам товарищ Сталин, то переодели бы всех, а не только бедного еврея Фрейдсона, которого одного во всем новом и хрустящем и поставят пред очи большого начальства.

— Резонно, — ухмыльнулся Айрапетян.

— Согласен, — кивнул опытный Данилкин. Его версия была, что разбираться с Ананидзе приедет сам Берия, ибо тут рядом.

Тут нам и завтрак принесли. Плотный. Кроме овсяной каши с порцией сливочного масла был омлет из ''яиц Черчилля''. И дополнительно кусок умопомрачительно пахнувшей копченой конской колбасы на дополнительном куске хлеба. Что только утвердило нас всех в приезде сегодня в госпиталь ну очень высокого начальства, которое выше просто высокого. Ибо самое высокое начальство за колбасу для раненых похвалит, а просто высокое её отберёт, так как ''не положено'' утвержденной раскладкой пищевого довольствия Санупра РККА.

В палату заглянул Коган. Нашел меня глазами и прикрикнул.

— Давай, собирайся и ноги в руки. А то нам маякнули, что тетя Гадя уже выехала.

— Кто-кто? — не понял я.

Остальные мои сопалатники тоже, смотрю, ничего не поняли.

— Чирва-Коханная. Гедвига Мосиевна, — четко выговорил политрук. — Член комиссии Партконтроля ЦК. Ласково — тетя Гадя.

— За что же так женщину плохо обозвали? — возмутился майор.

— Это не женщина, а стальной карающий топор партии, — ухмыльнулся Коган. — Чирва — её фамилия. Коханная — партийная кличка ещё дореволюционная. Так, с двадцатых годов её и пишут через тире. Официально.

Ранбольные только головами покрутили. Но оставили справку без комментариев.

— Сначала покурить надо, — заявил я, выходя в коридор.

— У комиссара в кабинете покурим, — отмахнулся от меня политрук единственной рукой. — Чирва — это сурово. Считай, что весь политсостав госпиталя без выговора не останется. Безотносительно твоего дела с Ананидзе.

— Но комиссар сказал, давеча, что выговор не приговор, — напомнил я.

— Так-то оно так... — Коган взъерошил отрастающие волосы. — Да только вот... Не хотелось бы. Ты-то что... всего гипсом помахал, а я стрелял в госпитале. Из неучтенного пистолета, между прочим.

В кабинете комиссара госпиталя за столом сидели не знакомые мне полковник и старший батальонный комиссар в авиационной форме с вышитыми нарукавными знаками лётчиков. Петлицы голубые, у полковника кант золотом вышит. А вроде как просветили меня уже раненые в курилке, что в действующей армии все должны по приказу перешить знаки различия защитного цвета.

Полковник уже в возрасте. Сходу года не определить, но ближе к полтиннику. На груди у него орден Красного знамени и медаль ''ХХ лет РККА''. Как мне объяснил Данилкин, у которого такая же медаль, что она совсем не юбилейная. И давали её только тем, кто действительно прослужил в Красной армии двадцать лет. С 1918 года.

Старший батальонный комиссар был лет тридцати или сильно моложав. На груди ордена Красной звезды и Знак почёта. Выше них маленький красный флажок депутата. На левом рукаве выше локтя вышитый золотом и серебром знак лётчика. Ну и алые комиссарские звёзды как полагается.

Оба комиссарских посетителя мне улыбались. Хорошо так.

''Поживем ещё'' — подумал я, а то Коган по дороге успел застращать.

— Явились, не запылились, — госпитальный комиссар проглотил вырывающийся из глотки мат. — Тебя, Коган, только за смертью посылать. А вы старший лейтенант Фрейдсон никого из присутствующих здесь не узнаете? — сразу взял он быка за рога.

— Нет, — ответил я, — Никого кроме вас, товарищ полковой комиссар. А должен?

— А вы его узнаете? — повернулся Смирнов к авиаторам.

— Узнаю, — ответил старший батальонный комиссар. — Даже свидетельствую, что этот человек и есть капитан Фрейдсон Ариэль Львович. Адъютант старший второй эскадрильи нашего истребительного авиационного полка ПВО столицы.

— Я так же, как заведующий кадрами московского корпуса ПВО, подтверждаю, что этот человек Фрейдсон, — твердо сказал полковник.

Чую, у Смирнова с души камень свалился. Морщины на лице разгладились.

— Тогда товарищи подпишите акт опознания, — комиссар госпиталя подвинул им лист с отпечатанным на машинке текстом.

И повернулся к нам, сказав с облегчением.

— А вы, товарищи, садитесь. Можете курить.

Усевшись, я вытащил из кармана непочатую пачку ''Норда'' и неторопливо стал обрывать ей угол.

— Ариэль, а куда ты дел хорошие папиросы, которые мы тебе перед Новым годом привезли? — старший батальонный комиссар прищурил левый глаз.

— А вот это, товарищи, — взял слово Коган. — Мы и должны обязательно выяснить. Товарищ Фрейдсон после клинической смерти ничего не помнит. Но вы-то должны помнить, что вы привозили ему в гостинец. Потому, как тут налицо мародерство, то есть кража у мертвого командира Красной армии.

Полковой комиссар Смирнов, молча, подвинул ко мне по столешнице раскрытую пачку ''Казбека'' и хрустальную пепельницу с тремя изломанными ''бычками'' в ней. А Когану сказал, что тот успеет ещё выяснить, куда делись элитные папиросы из моей тумбочки.

Я не стал на этот раз кочевряжиться. Угостился.

У ''Казбека'' табачок оказался легкий и на вкус с кислинкой, что щипала язык. Мне не понравилось. Но так как пачку от меня не убирали, то я, исполнившись нахальства, вторую папиросу просто прикурил от первой. Курить хотел. А с утра не удалось.

— Товарищи, а не напомните вы мне любезно, когда это я капитаном стал? — спросил я между двумя папиросами у военлётов. — В указе о присвоении мне звания Героя Советского Союза от двадцать седьмого декабря я именуюсь старшим лейтенантом. Двух недель не прошло.

Ответил старший батальонный комиссар.

— Просто по обычному летному бардаку. Представили тебя на капитана вместе с представлением на орден Красной звезды в середине ноября. За октябрьские бои. Потом был твой ночной таран. Все летчики твоей эскадрильи как один подтвердили, что твой парашют сгорел в воздухе, и ты упал на землю. От такого не выживают. Так, что и посмертное представление к Герою, которое мы направили наверх, и эти представления ходили по инстанциям одновременно. Но параллельно. Указ вышел раньше. А звание и орден пришли в полк первого января. Мы позвонили в госпиталь — нам сказали, что ты снова помер. И мы по тебе вторично поминки справили в полку. А теперь вот вызвали нас на опознание ''воскресшего Лазаря''. Так-то вот. Долго жить будешь, Ариэль, примета есть такая. Кого раньше времени похоронили — тот долгожитель. А тебя мы хоронили уже дважды. Конечно, надо бы перед строем полка у развернутого знамени, но... обстоятельства не за нас. Товарищ полковник... — повернулся комиссар к своему спутнику.

Тот положил на стол планшет, вынул из него бумаги и невзрачную картонную коробочку.

— Вот, Ариэль Львович, вам копия приказа о присвоении вам воинского звания ''капитан''. — И передал мне машинописный лист с печатями. — На основании него вам поменяют командирское удостоверение.

— А это от меня, — комиссар из своей сумки вывалил на стол полный комплект как голубых петлиц с уже прикрученными шпалами и крылышками, так и зеленых, защитного цвета. И на гимнастерку и на шинель. Не забыл и нарукавные нашивки летчика. Золотой канителью шитые, не эрзац какой. И добавил, — Уголки на рукава, увы, отменили.

Я поднялся. Сказал внезапно охрипшим голосом.

— Служу Советскому Союзу.

Опять-таки Коган, как мой светлый ангел, вовремя подсунул мне Устав Внутренней службы РККА от 1937 года, где прописывалась именно эта формула благодарности военнослужащего за похвалу или награду. Новая Конституция СССР 1936 года упразднила квазисословное деление населения страны на граждан и лишенцев. Соответственно формула 'Служу трудовому народу' устарела и не вписывалась в новые реалии.

— Не садись пока, — придержал меня полковник.

Потом сам как-то вытянулся. Посуровел лицом.

— От имени и по поручению Верховного Совета Союза ССР вручаю вам, капитан Фрейдсон, заслуженную вами награду за защиту московского неба от немецко-фашистских стервятников осенью сорок первого года — орден Красной звезды.

И протяну мне через стол эту картонную коробочку.

Пожал мне руку.

— Поздравляю вас с высокой правительственной наградой.

Я опять обязался служить Советскому Союзу.

— А вот звезду Героя вам будут вручать в Кремле. Когда? Скажут заранее. Можете садиться.

— Вот ещё, — старший батальонный комиссар протянул мне два длинных железных ключа с бородками на медном кольце. — Ты перед вылетом всегда оставлял дежурному по аэродрому ключи от своей комнаты. Держи.

— И где она — моя комната? — спросил я тупо, до боли, зажав эти слегка тронутые ржавчиной ключи в кулаке.

— В Москве. На улице Радио. Совсем недалеко отсюда. Вот точный адрес. — Он передвинул ко мне по столешнице сложенный вчетверо листок, вырванный из школьной тетрадки в клеточку.

— Я знаю, где это, — встрял Коган, прочитав, что там написано.

— Вот ты его тогда и проводишь, — припечатал комиссар госпиталя.

Инициатива в армии всегда имеет самого инициатора.

В голове застучала мысль о том, что у меня есть жильё в Москве. То есть у Фрейдсона есть жильё в столице. И прописка московская. Вау!!! Это круто для летёхи. То есть уже капитана. Но получал он комнату в лейтенантских чинах.

А вообще я был всем этим настолько ошарашен, что даже не раскрыл коробочку с орденом. Спохватился, что пора полюбопытствовать хотя бы из вежливости. Под сверкающей новенькой красной прозрачной эмалью серебряным орденом в коробочке лежала бордовая орденская книжка. В ней написано красивым почерком на первой странице в три строчки ''Фрейдсон Ариэль Львович''.

На второй странице ''Красная звезда'' и номер. Номер совпадал с тем, что был выгравирован на самом ордене ниже винта. И дата награждения — 01.01.1942.

— А-а-а-а-а-... — протянул я.

— Старую твою орденскую книжку, куда были вписаны твои ''Веселые ребята''## мы не нашли. А сюда их вписать никто номера не знал. Помнили, что только наградили тебя им в тридцать восьмом году, после командировки в Китай. Прости уж. — Развел комиссар руками.

— Она у него здесь, как и орден, — успокоил всех Коган.

$

$

## В Е С Е Л Ы Е Р Е Б Я ТА — жаргонное обозначение ордена ''Знак почета''.

$

— Ну что? Будем расходиться? — это комиссар госпиталя занервничал и стал смотреть на часы.

— Один момент, — показал ему открытую ладонь старший батальонный комиссар. — Ариэль, твой меховой комбинезон и унты мы отсюда забрали еще в начале декабря. Этим вещам летать надо, а не в госпитале пылиться. Вот там, у двери, в вещмешке привез я тебе бурки, галифе и гимнастерку. Чтоб было в чем не стыдно из госпиталя выйти. Бурки черного фетра. Белых не нашли. А парадную шинель ты дома держал. Ключи я тебе отдал. Теперь всё, — и протянул мне руку для пожатия.

Потом той же рукой хлопнул себя по лбу.

— Голова стала совсем дырявой. Про главное забыл.

Он снова залез в нагрудный карман гимнастерки и вынул оттуда два сложенных вчетверо листочка.

— Вот, держи. Тут рекомендации тебе в партию от меня и от комполка. У тебя позавчера кандидатский стаж вышел. Поздравляю. Не теряй.

— Спасибо, — я был глубоко тронут тем, что отцы-командиры не забыли даже такую мелочь. Хотя по текущим временам это вроде совсем не мелочь.

— Что спасибо? — удивился комиссар полка. — Заслужил. Не чему благодарить. В рекомендациях нами написана о тебе правда и только правда.

$

В ''предбаннике'' комиссарского кабинета Коган тормознул меня около своего стола, вынул из ящика ''спутник агитатора'' — складной швейцарский ножик о двух лезвиях с шилом и — главное — штопором. Ни слова не говоря, ловко орудуя одной рукой, проколол шилом мне левый лацкан халата.

— Теперь сам прикручивай орден. Мне одной рукой несподручно, — сказал, разглаживая на мне проколотый лацкан.

— Зачем? — спросил я, но коробку с орденом из кармана вынул.

— За надом, — буквально окрысился на мою тупость политрук. — Делай, что говорят. Ты должен на тетю Гадю произвести хорошее первое впечатление. Что ты не только случайный герой, сослепу столкнувшийся ночью с вражеским самолетом, но зримо заслуженный орденоносец. Только одно я прошу тебя: не вздумай Чирве врать. Она ложь чует как легавая верхним чутьем. Лучше Мехлиса. Говори всё как есть. Пусть лучше она тебя примет за туповатого мальчика, чем за прожженного махинатора, которого эта хохлушка подозревает в каждом еврее.

— Она украинка?

— Да. С польских земель. Мало того, она еще из католической семьи. Даже не униатской. Может, ты этого не помнишь и не знаешь, а организаторами практически всех еврейских погромов до революции были католики.

— Ничего не понимаю, — сказал я, однако послушно привинчивая на лацкан орден. — Что же тогда русских во всём обвиняют?

— Тебе и не надо ничего понимать, — буквально прошипел Коган мне в ухо. — Не лезь в это во всё. Ты должен быть прямой как твоя новая шпала в петлицах. Готовый выполнить любой приказ в любое время. Делу Ленина и лично товарищу Сталину предан. Всё. Остальное потом, когда этот бардак тут закончится. Думай лучше о партсобрании на котором тебя в члены ВКП(б) принимать будут, а Ананидзе пропесочивать заодно персональным делом. Вот тогда, при всех госпитальных коммунистах, при всех проверяющих, ты сможешь Ананидзе задать свой прямой вопрос: где Соня Островская?

— Когда будет это партсобрание? — спросил я, воодушевившись.

— Сегодня после обеда.

— Как сегодня? — удивлению моему не было предела.

— А чего тянуть? Пошли. Надо ещё второй твой орден на лацкан привернуть.

Я подхватил стоящий около двери приготовленный для меня однополчанами полупустой сидор с привязанными к нему бурками. Закинул его на плечо. Подхватил костыль.

— Я готов. Пошли.

Бурки и вправду были не ахти. Фетр черный — это полбеды, но вот кожаный набор на них светло-коричневый, как на белых бурках. Несимпатично как-то. Зато тепло. И не босиком же мне ходить по снегу. Тем более что у меня дом объявился. Наверняка не пустой.

В коридоре по дороге в свою палату я вдруг спросил Когана.

— Саш, а ты можешь поспособствовать, чтобы мне халат на пижаму поменяли?

— Зачем тебе?

— Ну-у-у-у... бурки теперь у меня есть. Тулупчик, надеюсь, в госпитале найдется какой-нибудь на время. Гипс снимут, так хоть по дворику госпитальному погулять без привязи, свежего воздуха глотнуть. А то эти окна крест-накрест заклеенные надоели уже.

$

Палата встретила неожиданной тишиной. Все мои сопалатники раскрыв рот, слушали раздававшийся из черной фибровой тарелки красивый женский голос.

— Шо такое? — спросил Коган.

На него шикнули, заткнули и только майор сжалился над нашим любопытством.

— Нота Молотова всему миру. Тихо.

Нашел в тумбочке свой орден, поколов ещё дырку в лацкане, прикручивал его, прислушиваясь к радио.

''...имеющиеся в распоряжении Советского Правительства многочисленные документальные материалы свидетельствуют о том, что грабежи и разорение населения, сопровождающиеся зверскими насилиями и массовыми убийствами, распространены во всех районах, попавших под пяту немецких захватчиков. Непререкаемые факты свидетельствуют, что режим ограбления и кровавого террора по отношению к мирному населению захваченных сел и городов представляет собой не какие-нибудь эксцессы отдельных недисциплинированных военных частей, отдельных германских офицеров и солдат, а определенную систему, заранее предусмотренную и поощряемую германским правительством и германским командованием, которые сознательно развязывают в своей армии, среди офицеров и солдат самые низменные зверские инстинкты.

Каждый шаг германо-фашистской армии и её союзников на захваченной советской территории Украины, Молдавии, Белоруссии и Литвы, Латвии и Эстонии, карело-финской территории, русских районов и областей несет разрушение и уничтожение бесчисленных материальных и культурных ценностей нашего народа, потерю мирным населением нажитого упорным трудом имущества, установление режима каторжного труда, голодовки и кровавых расправ, перед ужасами которых бледнеют самые страшные преступления, какие когда-либо знала человеческая история.

Советское правительство и его органы ведут подробный учет всех этих злодейских преступлений гитлеровской армии, за которые негодующий советский народ справедливо требует и добьется возмездия.

Советское правительство считает своим долгом довести до сведения всего цивилизованного человечества, всех честных людей во всем мире свое заявление о фактах, характеризующих чудовищные преступления, совершаемые гитлеровской армией над мирным населением захваченных ею территории Советского Союза.

Вы прослушали текст Ноты Народного комиссара иностранных дел Союза Советских Социалистических Республик товарища Молотова: ''О повсеместных грабежах, разорении населения и чудовищных зверствах германских властей на захваченных советских территориях''. Повтор нашего эфира слушайте сегодня после вечерней сводки Совинформбюро''.

И сразу большой многоголосый мужской хор на всю страну запел ''Вставай страна огромная...'' Проникновенно так запел, как молитву.

— Вот тебе и праздник... — выдохнул я. — Давить их надо как гнойных гнид. А я тут валяюсь.

— Уже забыл, как неделю назад помер? — откликнулся Айрапетян. — Долечись сначала, как положено. А то не долеченный боец — обуза подразделения.

— А что за праздник у тебя, Ариэль? — спросил Данилкин, слегка убавляя громкость тарелки, чтобы не забивала наши слова.

За меня ответил Коган, прибавив себе торжественности в голосе.

— Товарищи командиры, я представляю вам Фрейдсона Ариэля Львовича в связи с присвоением ему воинского звания ''капитан''. А также в связи с награждением его орденом Красной звезды.

— А мимо ''героя'' ты, значит, пролетел? — усмехнулся Раков.

— Почему пролетел? — удивился я.

— У нас так с комбатом было. За бои под Смоленском представили его к герою, а дали Красную звезду. И всё.

— А указ был? — пристал к нему Коган. — Мало кого когда к чему представляют. И что всё это и дают? Фигушки. Меня вон к Красному знамени представляли, а дали медаль. А некоторым представленным с нашего полка вообще ничего не обломилось. А на Арика указ был. Все его видели и все его читали. И сегодня полковник из штаба ВВС, когда орден ему вручал, сказал, что ''звезду'' вручать будут отдельно. В Кремле.

— Вот это повезло, — завистливо протянул Раков. — Сталина живьем увидишь.

— Сталина там может и не быть, — предположил опытный Данилкин — Вручает звезды героев Председатель президиума Верховного Совета товарищ Калинин.

— Всё равно повезло, — упорствовал Раков. — Я Кремль только снаружи видел. Внутрь туда так просто никого не пускают.

— Так. Ладно. Раз обмыть шпалы и звезды не получается, пошли, братцы, это перекурим. Арик, доставай, что там у тебя осталось вкусного, — Данилкин бодрился, а глаза были у него грустными.

$

Звать меня на допрос к тете Гаде пришел типичный мелкий чинуша с внешностью крысюка — мелкий, востроносый с глубоко посаженными черными глазками. Представившийся инструктором из аппарата Партконтроля. Я в это время на своей койке читал ''Краткий курс'', что не осталось аппаратчиком не замеченным. Он моментом сделал мне замечание:

— А почему конспект не ведете?

— Так я же не по заданию, — отвечаю. — Для себя читаю.

Он даже бровь поднял от удивления, потом поманил за собой и пошел впереди, нисколько не сомневаясь, что я иду за ним следом.

По дороге в холле попалось на глаза объявление о партсобрании.

Блин, когда Коган всё успевает? Ночами ещё врачиху драть. Электровеник, блин.

Повестка дня была представлена интересная.

$

1. Обсуждение ноты народного комиссара СССР ко всему цивилизованному миру о зверствах немецко-фашистской военщины на оккупированных территориях СССР.

2. Задачи коммунистической организации госпиталя по обеспечению открытия в госпитале отделения гнойной хирургии.

3. Прием в члены ВКП(б).

4. Персональное дело коммуниста Ананидзе. А.Т.

$

Тетя Гадя оказалась миловидной старушкой далеко за полтинник. Может больше. Точнее не сказать, ибо, как известно, маленькая собачка до веку щенок. Седину в волосах она не закрашивала, но эта масть — ''соль с перцем'' — ей очень шла. Росточку была небольшого. Стройная, даже сухонькая. Фигура плоская. Лицо ''с остатками былой красоты'', как пишут в бульварных романах. Одета в длинную коричневую юбку и кремовую блузку скрепленную у горла камеей. На плечи накинут пуховый платок.

С шеи на цепочке свисали миниатюрные часы, циферблат которых она как раз рассматривала, когда я заходил в кабинет. Ну, как кабинет. Пустая палата, в которую внесли стол со стульями, а кровати убрали.

''Вот ты какой, северный олень'' — пронеслись тараканы толпой по внутренней стороне черепа. — ''Или вообще полярная лиса. То бишь — песец''. А что ещё ждать от ''Девственницы Революции''?

— Не стойте, молодой человек, присаживайтесь, — произнесла она, не поднимая на меня глаз. — А вы, Чечельницкий, свободны.

Это она уже своего аппаратного холуя выгоняет из помещения.

— Гедвига Мосиевна, — со вздохом произнес аппаратчик, увещевая, — этот молодой человек может быть очень опасен.

— Чем может быть опасен инвалид на костылях? — натурально удивилась Чирва-Крханная, добавив с раздражением. — И перестаньте тискать браунинг в кармане!

— Дык. Одного командира НКВД он уже сделал инвалидом. При этом был как раз в гипсе и на костылях, — привел аппаратчик свои ''неубиваемые'' аргументы.

— Я вам, товарищ Чечельницкий, не мешаю своим присутствием? — заелся я. — Успокойтесь. Я с женщинами не воюю. А вот с вами могу. Такой лоб и не на фронте... Окопался тут, в тылу, в тепле и при пайке повышенной калорийности, когда в Действующей армии в ротах политруков не хватает.

Ну, да, с кем поведешься от того и наберёшься. Коган на меня в этом смысле весьма благотворно действует.

Тетя Гадя неодобрительно покачала мне головой, а своему клеврету сказала.

— Идите, Чечельницкий, а то фронтовики нынче народ на язык резкий. За меня не бойтесь. Я же не боюсь. Кого мне тут бояться? Коммуниста?

Когда аппаратчик обиженно тихо прикрыл дверь, тетя Гадя сказала.

— Мне уже дали пару объяснительных записок и пяток доносов пришел самому товарищу Андрееву## о том, что тут случилось. Но в них есть разночтения,... Товарищ Андреев попросил меня разобраться,... Хочу послушать вашу версию. Вы готовы?

$

$

## А Н Д Р Е Е В — Андреев Андрей Андреевич (1895-1971), старый большевик, революционер. В 1942 г. одновременно член Политбюро и секретарь ЦК ВКП(б), председатель Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б), член Оргбюро ЦК ВКП(б) и депутат Верховного Совета СССР.

$

— Как на духу! — ответил я.

— Вы крещеный? — тетя Гадя подняла брови вверх.

— Не помню, — пожал я плечами. — По крайней мере, я не обрезанный.

— Тогда не будем тянуть время. Излагайте.

Я и изложил.

Всё как было.

Всё как с комиссаром госпиталя было оговорено в деталях.

Потом сухонький, но грозный член суровой комиссии Партконтроля попробовала пробить меня на воспоминания, но безуспешно. Амнезия, причем двойная, у меня самая настоящая. И моя. И Фрейдсонова. Так что даже играть ничего не пришлось. Был я искренен как дитё малое, чем видимо тетю Гадю и подкупил.

Особенно после того как, горячась и сбиваясь в словах, стал заступаться за Островскую. Чувствую, что судьба девушки тронула Чирву, особенно если рассматривать с точки зрения здравого смысла, в чем обвинял её Ананидзе.

По крайней мере, это было единственное за всю встречу, что она занесла в свой блокнот.

— Товарищ Фрейдсон, что вы хотите от жизни? — неожиданно спросила Чирва.

— Летать и бить врага, — не задумываясь, ответил я.

— А если вам врачи запретят летать?

— Возьму винтовку и пойду в пехоту. Давить фашистов надо как гнид, чтобы не плодились.

— Вы же не умеете командовать пехотинцами. Капитан в пехоте ротой, а то и батальоном командует. Держать же капитана рядовым бойцом политически неверно, да и накладно для казны.

— Тогда на пулеметчика, думаю, недолго выучиться. И с пулеметным взводом поверьте, Гедвига Мосиевна, я справлюсь.

— Вы храбрый человек, Ариэль, — покачала она седоватой головой. — Но с такими знаниями как у вас сейчас только в эсеровские бомбисты подаваться. Они у них были одноразовые.

Тут я и зашел с последних козырей.

— Считаю, что до крайностей не дойдет. Если вы про то, что я всё забыл, чему меня учили, что умел сам, то снова выучить недолго. Научился один раз летать. Научусь и другой. Летчики, осваивая новый тип машин, считайте, что снова учатся летать.

— Хорошо, — улыбнулась старушка. По-доброму так улыбнулась. — Идите. Найдите там Чечельницкого и позовите его сюда, если вам не трудно.

— На фронт его отправьте с воспитательными целями. В ротах действительно политруков не хватает. Это я от многих слышал тут.

— Я подумаю над вашими словами, — кивнула Чирва, показывая, что аудиенция окончена.

Когда я уже открывал дверь, окликнула.

— И письменную объяснительную записку на мое имя отдайте комиссару госпиталя. А то от Вашеняка и Недолужко я такие бумаги имею, а от вас нет. Папочка будет неполной. А это нехорошо.

— Там еще Кузьмич свидетель, — напомнил я.

— Я знаю, — снова улыбнулась мне Чирва. — Идите. Не устраивайте в дверях сквозняка.

$

Коган и Чечельницкий в коридоре мило беседовали друг с другом, подпирая противоположную стенку.

Чечельницкому я просто большим пальцем через плечо указал на дверь и тот тут же за ней скрылся.

А Коган мне выговорил.

— Запомни на всю оставшуюся жизнь, Ари, если хочешь сделать нормальную карьеру. Умный умножает количество друзей, а не врагов. Враги и так сами собой заводятся, от сырости. Безо всякого твоего участия. Ты же, как вчера родился...

— Я действительно, Саша, вчера родился. Ну, не вчера... неделю назад.

— Черт, я как-то выпустил это из виду. Извини. — Смутился Коган.

— Да не за что. Понимаю, что выгляжу более старым. Более опытным. Но... что есть, то есть.

— Тяжело тебе в жизни будет, — вздохнул политрук.

— Каждый несет свой крест, — улыбнулся я. — Говорят, что Господь не дает его нам не по силам.

Коган на меня несколько странно посмотрел.

— Курить идем? — сменил я тему.

— Ты иди, — нахмурился политрук, — А я тут вызова жду. — Показал он глазам на дверь, за которой прокураторствовала тетя Гадя.

$

Заметив в коридоре доктора Туровского и поняв, что добежать до него я со своими костылями я не успеваю, крикнул.

— Солосич! Соломон Иосифович! Подождите меня.

Доктор остановился и обернулся, глядя, как я стараюсь уверенно шкандыбать в его сторону. Блин горелый. Без костылей, наверное, получилось бы быстрее. На гипс я уже мог вполне уверенно опирать ногу.

— Соломон Иосифович, когда же с меня, наконец, снимут этот чертов гипс? — выпалил я.

— Ну, что за молодежь нынче пошла, — устало покачал головой доктор. — Никакого терпежу нет.

— Так когда? — настаивал я.

— Как только, так сразу. Такой ответ устраивает? — съехидничал врач.

— Нет, — честно ответил я.

— Товарищ капитан, будете выпендриваться я вообще пропишу вам постельный режим. И палату — одиночку.

И понизив голос, добавил.

— Тут вас всем миром спасают, а вы с капризами лезете. Идите. Мне тут до партсобрания с генералом от интендантства разбираться. Матрасы, койки, подушки, клеёнки на новый контингент у нас не предусмотрены. Выбивать придётся. Хорошо генералы сами к нам ездят, а не у себя в предбанниках нас часами держат.

Посмотрел на меня придирчиво. Оценивающе.

— Что ордена надел — молодец. А ещё до собрания вам повторить Устав и Программу партии не мешает. Спрашивать же будут.

— Про Соню что-нибудь известно?

— Опять за рыбу деньги! — вплеснул руками Туровский. — С тобой ещё не до конца всё порешали. Давай будем действовать постепенно. Мне Соня все же ближе чем тебе, но я же не тороплю события, хотя девочку жалко до слез. Всё. Иди...

В конце коридора показалась доктор Шумская, и Туровский поспешил к ней, избавившись, таким образом, от меня.

$

В палате веселье и дым коромыслом.

У нас новый постоялец. Без обеих рук. Весёлый и хулиганистый.

Раков на гармошке наяривает, а новенький поёт. Старшее поколение охотно подпевает.

$

Вот и верь после этого людям!

Я прижалась к нему при луне,

А он взял мои девичьи груди

И узлом завязал на спине.

$

Слабый запах разбавленного спирта плыл по палате.

— Кто на партсобрание идет? — спросил заинтересованно.

— Никто, — мне весело ответил Данилкин. — Мы с Анастасом беспартийные, а молодежь — комса## голимая.

$

$

## К О М С А — (жарг.) комсомольцы.

$

Анастас не обращая на меня внимания, терзал Ракова.

— ''Девочку Надю'' умеешь?

— А то! — подбоченился танкист.

— Давай! — махнул майор рукой.

Раков растянул меха баяна, а Айрапетян запел речитативом с легким кавказским акцентом, пожалуй, даже нарочитым несколько, для юмора.

$

Карапет мой ягода,

Люби менэ два года.

А я тибэ три года.

Тибэ прямой вигода.

$

И опять ржут всем автобусом. А оторжавшись снова запели хором.

$

Сидели мы у речки, у вонючки. И было то в двенадцатом часу.

Ты прислонилася ко мне корявой рожей и что-то пела, ковыряяся в носу.

Ты пела так, что выли все собаки, а у соседа обвалился потолок.

И мне хотелося без шума и без драки тебя обнять, поднять и шмякнуть об пенёк.

$

Я только рукой махнул на это безобразие. Не... Данилкин-то, Данилкин... почитатель Есенина...

Куда катится мир?

Взял брошюрки с Программой и Уставом и ушел в Большую курилку. Пока она практически пустая. Последние дни, как полагаю. Потом там будет курительный клуб ''Мороженое мясо''.

Затянулся жутко крепким ''Нордом'' — жуть термоядерные папироски, и прикинул к носу, что у меня хорошего? А хорошего у меня как бонус за потерю памяти, что всё, что случилось, или прочитал я с Нового года, либо вообще услышал, впечатывалось мне в голову намертво. Мог страницами цитировать тот же ''Краткий курс''.

$

$

$

7.

Обед также был сегодня приличнее, чем обычно. Порадовали нас густым красным борщом с чесночными пампушками, даже каплей сметаны. Мяса в борще мало, так, волоконца, зато дали каждому приличный кусок речной рыбы с картофельным пюре на второе. Компот как всегда был из сухофруктов. По нынешним временам — лакомство. В гуще урюк попадается, груша... В урюке косточка со сладко-горьким ядрышком. Праздник!

Новенького в палате с ложечки ласково кормила молоденькая некрасивая санитарка. Он оказался младшим лейтенантом — сапёром. Молодой еще пацан, который, похоже, ни разу в жизни не брился. Руки потерял в тылу, обучая солдатиков как надо устанавливать противопехотную мину. Ту самую, про которую генерал Карбышев говорил: ''К чему мне здоровые фугасы. Ты врагу пятку оторви и этого достаточно''.

Мамлей отчаянно завидовал Ракову, что у того руки целые и он может на гармошке играть. А что ног нет, то по сравнению с отсутствием рук это — по его мнению — мелочь.

— Я у нас на поселке первый гармонист был, — заявил он мне, представляясь и поминутно цыкая зубом.

Звали его грозно — Платон Кречетов. Такое имя-фамилия бы летчику-штурмовику впору, а не минёру. Минёр — профессия тихая. Последствия её громкие, но это уже издержки производства.

Он отчаянно смущался, что его кормят как младенца. И оттого часто санитарке грубил. Та стоически терпела.

$

Парторганизация госпиталя была вполне себе представительная, учитывая сильно кадрированный личный состав учреждения. Оба врача, комиссар с политруком, интендант Шапиро, три медсестры, комендант госпиталя — уже встречаемый мною старшина и замполитрука. Это постоянный состав. Из переменного состава всего восемь ранбольных. Ещё некоторые коммунисты отсутствовали по уважительной причине — валялись без сознания или лежали в палатах пластом без движения по иным причинам.

Я тут с удивлением узнал, что на всю страну, на весь Советский Союз пока не больше четырех миллионов коммунистов. На все полторы сотни миллионов человек населения. И это через четверть века после революции!

— Товарищи коммунисты, прежде чем мы перейдём к повестке дня нашего собрания я хотел бы спросить вас, есть ли какие-либо ходатайства или пожелания по повестке,

Замполитрука, который по совместительству тянул лямку секретаря местной комячейки, был серьезен и даже несколько важен.

— Слушаю вас, — это он уже не ко всем, а к вставшему высокому видному мужчине лет сорока. Командиру в форме госбезопасности. По три шпалы в петлицах и значок почетного чекиста на правой стороне груди. Заметные седые виски при черной шевелюре.

— Товарищи, позвольте представиться: капитан госбезопасности Лоркиш Илья Яковлевич. Коммунист. Начальник шестого отдела Управления Особых отделов НКВД. Прошу товарищей коммунистов разрешить мне присутствовать на вашем собрании, так как на нем рассматривается персональное дело коммуниста Ананидзе. Я замещаю в настоящий момент начальника пятого отдела нашего управления — майора госбезопасности Прохоренко, который является прямым начальником уже упомянутого политрука Ананидзе. Товарищ Прохоренко, к сожалению, плотно занят по службе, а в уполномочившем Ананидзе Особом отделе Главсанупра## только кандидаты в члены партии и комсомольцы. Так, что пришлось приехать мне.

$

$

## Г Л А В С А Н У П Р — Главное санитарное управление Народного коммиссариата обороны.

$

— Товарищи, какие будут предложения в ответ на такую просьбу, — вопросил зал парторг.

Встала старшая операционная медсестра и заявила.

— Пусть присутствует. Путь послушает. Но только с совещательным голосом. Чтобы не было тут...

Что ''тут'' она не договорила.

— Другие предложения есть? — замполитрука обвел взглядом зал поверх очков. — Нет. Прощу голосовать. Кто: ''за?''... ''Против?''... ''Воздержался?''... Единогласно. Оставайтесь, товарищ Лоркиш.

Пока чекист усаживался замполитрука держал паузу.

— Довожу до сведения коммунистов, что на нашем сегодняшнем собрании присутствует член Комиссии партийного контроля Центрального Комитета нашей партии товарищ Чирва-Коханная. Поприветствуем её.

Все зааплодировали.

Тетя Гадя встала, коротко кивнула на три стороны, показала рукой, что аплодисменты излишние и снова села на свой стул. Скромная.

— Прошу, Гедвига Мосиевна, к нам в президиум, — радушно пригласил её комиссар госпиталя.

— Не уговаривайте, товарищ Смирнов, — ответила она с места этакой ласковой строгостью. — Мы не управление, а контроль. Контроль осуществляется всегда несколько со стороны, а не из президиумов. Так что я тут, в уголке под фикусом, посижу. Послушаю ваших коммунистов.

— Что у вас? — подал голос замполитрука.

Встал комиссар моего авиаполка.

— Товарищи, моя фамилия простая и самая распространенная — Кузнецов. Старший батальонный комиссар. Я здесь представляю партийную организацию истребительного авиационного полка ПВО столицы, в котором служил коммунист Фрейдсон до того как попал к вам в госпиталь и встал на временный учёт в вашу парторганизацию. Также я один из рекомендателей товарища Фрейдсона в члены ВКП(б). Прошу разрешения присутствовать.

Проголосовали и его. Естественно единогласно ''за''.

Потом призвав зал к порядку, замполитрука продолжил ведение собрания.

— Предложения по изменению повестки дня собрания есть? — замполитрука снова уверенно взял в свои руки бразды правления. — Нет?... Тогда переходим к первому пункту повестки. Обсуждение ноты товарища Молотова ко всему миру о зверствах немецко-фашистских захватчиков на оккупированных территориях СССР. Слово для доклада имеет политрук госпиталя коммунист Коган.

И когда только Саша сумел так хорошо подготовиться? — удивился я, слушая его доклад, ведь только вместе со мной утром эту ноту по радио слушал впервые вместе с нами. Вот талант ''агитатора, горлана, главаря'', как писал Маяковский. Слушал я его и радовался, что в этом мире у меня появился такой умный и пробивной друг. И жить тут лучше с таким другом, чем без него. Чем вообще без друзей.

По первому вопросу приняли единогласно резолюцию, что каждый коммунист должен стать агитатором и распространять эту ноту и комментарии к ней по месту своего жительства среди соседей, в очередях, в транспорте. Активно раскрывать глаза обывателям, что немец уже не тот, что в первую мировую. Совсем не тот. А то у многих ещё остались иллюзии, что немцы культурная нация. Как же? Нация Шиллера, Гёте, Канта и Маркса с Энгельсом.

По поводу гнойного отделения отчитывались врач Туровский и комендант госпиталя Шапиро. Шло постоянное длинное перечисление кроватей, комплектов постельного белья, одеял, подушек, клеёнок, как в наличии, так и в недостатке. Особенно перевязочного материала, которого потребуется в разы больше, чем при обычных клинических случаях.

— Я осмотрел всё сам, — отчитывался комендант, — в Банно-прачечном отделении у нас хоть и стоит оборудование времен царя Гороха, но вполне ремонтопригодное и с возросшими объемами стирки оно справится. Надо только штат банно-прачечный расширить. Ну и над остальными комсомолками шефство взять. И теми, кто у нас уже есть и теми, кого заново призовут. Печки в крыльевых корпусах в порядке — заселяйся и топи, если есть чем. Центральный корпус у нас, как вам всем известно, на центральной котельной и водяном отоплении — также в порядке. Но хозяйственно отделение требуется расширить хотя бы на четыре бойца и одну полуторку, хотя этого явно мало, но хоть что-то. И дополнительно инструмент потребен: пилы, топоры и колуны... В Лужниках, в пойме за окружной ''железкой'', навалили с вагонов дрова кучами, но они все в виде узловатых корчеванных пней. Их рубить и колоть и пилить требуется на месте. Работка та еще — адова. Пень с корнями это не бревнышко ровное раскроить. И в отличие от отопления на баню и прачечную дрова требуются круглогодично. Соответственно на территории госпиталя нужно дровяной склад расширить. С колес, как сейчас, работать уже не получится.

Туровский докладывался вторым.

— Все эти вопросы плюс вопросы по медицинскому персоналу я перед интендантством сегодня поставил. К нам целый генерал приезжал, видно сильно им сверху хвоста накрутили. Я ему корпуса показал, где палаты пустые и сказал, что тут у нас будет ''генеральская'' палата. Вот как есть. И всех интендантов будем класть просто на пол. Внял. Обещал открыть линию снабжения. Вечером я встречаюсь с Лефортовским райвоенкомом подполковником Накашидзе по поводу комсомольского призыва к нам девчат и ребят шестнадцати-семнадцати летнего возраста. И мужчин за сорок. Этих на военную службу. Чем такая встреча закончится — отчитаюсь. Я остро понимаю необходимость создания такого отделения у нас, но и сроки руководство ставит не реальные. Придется, если товарищи коммунисты одобрят, подавать наверх встречный план поэтапного развития такого отделения у нас. Потому, как понимаем, что людей надо лечить уже здесь и сейчас. И даже ''вчера''.

Богораз вклинился.

— Кстати, товарищи коммунисты, надо учитывать, что весной-летом из Горького вернется сюда из эвакуации основной состав госпиталя. Так, что операционные и процедурные что законсервированные я под палаты не отдам.

— Тогда придется в коридорах койки ставить, — заметила старшая перевязочная сестра.

— Коридоры у нас широкие, — улыбнулся Богораз. — А обморожения вещь сезонная. Есть и приятная для нас новость. Штаб формирования эвакуационных санпоездов, фронтовых госпиталей и медсанбатов освобождает наше здание и перебирается под крылышко НКПС##1. Каганович##2 уже подписал соответствующее постановление по своему наркомату и с Главсанупром РККА согласовано. Из сформированных уже эвакуационных санитарных поездов нам оставляют один полный экипаж до лета. До того времени, когда схлынет вал обмороженных бойцов. Потом заберут.

$

$

##1 Н К П С — Народный комиссариат путей сообщения.

##2 Лазарь Моисеевич К А Г А Н О В И Ч — революционер, партийный и хозяйственный деятель СССР. В 1942 году — член Политбюро и Оргбюро ЦК ВКП(б), народный комиссар путей сообщения.

$

Шумно выдохнул, пару раз втянул воздух носом и, вынув из кармана большой клетчатый платок, вытер испарину на лбу.

Все терпеливо ждали, когда он закончит эту процедуру.

— И последнее — в порядке усиления, придают нам в качестве заведующего гнойным отделением опытного доктора из железнодорожной больницы — Эстер Сергеевну Баумкрайц. У меня всё.

— Ойц!... — воскликнул Коган. — Вот так прямо.

— А что вам не нравится, товарищ Коган? — подал строгий голос комиссар Смирнов.

— Да нет... — смутился политрук. — Против Эстер Сергеевны я ничего не имею... Но... Как ранбольные воспримут её фамилию, которая в переводе с идиш означает ''деревянный крест''?

Народ заулыбался. Захихикал в кулачки.

— Деревянные кресты на могилах ставят своим солдатам немецкие оккупанты. Чем больше таких деревянных крестов будет, тем радостнее это станет нашим ранбольным. Главное, чтобы не пришлось нам ставить наши пирамидки со звездами. — Заявил Смирнов и сменил тему. — Идея со встречным поэтапным планом создания гнойного отделения мне кажется плодотворной. Есть мнение: поручить коммунисту Богоразу, составить такой план на основе предложений, которые прозвучали на нашем партийном собрании от коммунистов и выйти с ним наверх. Возражения есть? Нет. Товарищ Богораз придется вам поработать сверхурочно, по-коммунистически.

— Я не против, — Богораз снова поднялся со стула. — Знаю, что мне все помогут, к кому я обращусь за конкретикой. Тем более что такое планирование, к сожалению, основная работа главного врача.

— Переходим к следующему пункту повестки, — забубнил замполитрука. — Прием в члены партии из кандидатов. В наличии у нас пока только одна кандидатура — ранбольной Фрейдсон, которого приняли в кандидаты в члены ВКП(б) четвертого января 1940 года на Карельском фронте. Отводы по кандидатуре кандидата Фрейдсона есть? Нет. Товарищ Фрейдсон, как положено, расскажите свою биографию товарищам.

А вот это засада, подумал я, вставая, жалобно скрипя костылем по паркетному полу.

— Можете сидеть, Ариэль Львович, — милостиво разрешил комиссар Смирнов. — Товарищи, не будем же мы заставлять человека стоять на костылях? По-моему, это будет не гуманно.

Зал одобрительно загудел.

Я с облегчением душевным сел на предложенный стул.

— Ну... Эта... — от волнения перекладывая костыли из руки в руку. — Не помню я ничего из того, что было до нового года. Но доктора-мозголомы из Сербского меня обнадежили, что это пройдет и память восстановится, — выдавил я из себя. — Может быть...

Мне почему-то стало за себя так стыдно, будто меня поймали публично за занятием онанизмом.

— Вот-вот... И я о том же... — вдруг ехидно заявил Ананидзе. — Он сам сомневается в том, что он Фрейдсон. А мне сам Бог велел сомневаться...

— Ананидзе, вам слова пока не давали, — строго одернул его Смирнов.

Особист моментально заткнулся. Значит, может быть адекватным, если это грозит наказанием? Выходит весь его эпатаж от простой распущенности и безнаказанности.

— Зато мы, его боевые товарищи, в этом не сомневается, — встал комиссар авиаполка, гневно брызнув взглядом на Ананидзе. — Товарищи, так как у товарища Фрейдсона затруднения медицинского порядка, что не удивительно, находясь в госпитале, то позвольте мне, как лицу давшему товарищу Фрейдсону рекомендацию в партию и как комиссару полка, в котором воевал Ариэль Львович, рассказать его биографию. Она вся нам в полку известна — коротка и пряма, как и положено у ''сталинского сокола''.

— Прошу, — разрешил ему председательствующий замполитрука. — Я вижу, что у коммунистов возражений нет.

Кузнецов перебрал ногами как породистый жеребец перед забегом, засунул большие пальцы рук за ремень, глухо прокашлялся и пошел шпарить наизусть.

— Ариэль Львович Фрейдсон родился 13 сентября 1917 года в селе Старый Обдорск Тюменской губернии в семье ссыльного революционера, видного деятеля партии анархистов-максималистов. Его отец — Лев Фрейдсон, пропагандист политотдела Восточного фронта, погиб в 1918 году при подавлении мятежа Муравьева в Симбирске. Мать снова замуж так и не вышла, полностью посвятив себя воспитанию сына.

Комиссар авиаполка осмотрел аудиторию, то, как на неё производят впечатление его слова — слушали внимательно, даже Ананидзе, и продолжил.

— В 1931 году товарищ Фрейдсон окончил неполную среднюю школу в селе Старый Обдорск и поступил в Рыбно-оленеводческий техникум в Салехарде, который закончил в 1934 году по специальности техник-моторист двигателей речных судов. В то же время посещал занятия в аэроклубе ОСОАВИАХИМ при аэродроме полярной авиации, где научился летать на легкомоторных самолетах. Просил комсомольскую путевку в училище гражданской авиации, желая стать полярным летчиком. Но военный комиссариат Салехарда решил по-иному, направив его на учебу в Третьею Оренбургскую военную школу летчиков-наблюдателей. Вы позволите... — комиссар показал рукой на графин с водой.

— Пожалуйста, — замполитрука даже подвинул к нему стакан.

Комиссар авиаполка торопливо выпил полстана воды и продолжил.

— По окончании полноценного трехлетнего курса обучения товарищ Фрейдсон получил звание лейтенанта ВВС и был оставлен в училище в должности летчика-инструктора. Откуда был командирован в 1937 году в Китай, на который напала Япония, в том же качестве. Выполняя свой интернациональный долг, лейтенант Фрейдсон не только обучал летному мастерству китайских товарищей, но и сам принимал участие в боевых действиях. Лично сбил три японских самолета в пяти воздушных боях. В том числе новейший японский высотный разведчик.

По возвращении из китайской командировки товарищ Фрейдсон, уже награжденный орденом ''Знак Почета'' и повышенный в воинском звании до старшего лейтенанта, продолжил службу инструктором летной подготовки в родном Оренбургском училище. Простите, уже в Чкаловском военно-авиационном училище летчиков имени Климента Ефремовича Ворошилова.

Принимал участие в войне с белофиннами, где совершил тридцать шесть боевых вылетов на воздушную разведку в тылы противника. Сбил один вражеский самолет — истребитель ''Фоккер''. Был сам сбит. Лечился в ленинградском госпитале от огнестрельной раны и обморожения.

В январе 1940 года на Карельском фронте товарищ Фрейдсон Ариэль Львович был принят кандидатом в члены ВКП(б).

В межвоенный период обучался ночным и слепым полётам.

Окончил курсы повышения лётной квалификации командиров звеньев.

С начала Отечественной войны товарищ Фрейдсон служит в противовоздушной обороне столицы инструктором в запасном полку — обучал лётчиков ночным полётам и переучивал их на новейший самолет-перехватчик МиГ-3. С начала октября прошлого года он на боевой линии в должности адъютанта старшего эскадрильи ночных истребителей нашего полка. Совершил двадцать четыре боевых вылета ночью. Водил в бой звенья и группы истребителей. Его группа сбила четырнадцать вражеских бомбардировщиков в небе столицы, из которых три сбил лично старший лейтенант Фрейдсон, за что награжден орденом Красной звезды и повышен в воинском звании. А в ночь на двадцать восьмое ноября, израсходовав весь боеприпас, он на подступах к Москве таранил вражеский бомбардировщик своим самолетом, повторив подвиг летчика Талалихина. За отвагу и геройство десять дней назад Указом Верховного Совета Союза ССР его удостоили высокого звания Героя Советского Союза.

В быту скромен, у коммунистов и комсомольцев полка пользуется заслуженным авторитетом. Постоянно повышает свой политический уровень, ведет активную общественную работу как агитатор эскадрильи. Делу Ленина и лично товарищу Сталину предан.

Я считаю, что товарищ Фрейдсон достоин высокой чести быть членом партии большевиков. И не только я. Так считает вся парторганизация нашего истребительного полка. О чем мы и дали свои рекомендации вашему собранию.

При этом замполитрука показал залу два исписанных тетрадных листочка.

— У меня все, товарищи, — Кузнецов сел на свое место.

— А как у него с семейным положением? — спросила, выглянув из-под фикуса тетя Гадя.

— Товарищ Фрейдсон холост, — ответил комиссар полка, не вставая с места. — Понять его можно — то учеба, то длительная китайская командировка, то финская война, постоянные ночные полёты... Некогда было ему невесту искать. Но какие его годы? Найдёт ещё себе боевую подругу. Тем более что жилплощадь у него в Москве имеется. Есть куда привезти жену, — усмехнулся старший батальонный комиссар.

При волшебном слове ''жилплощадь'' женская часть партсобрания нездорово оживилась, но без излишней внешней аффектации.

Задали мне коммунисты ещё десяток ''каверзных'' вопросов по Уставу и Программе партии. По текущему политическому моменту. И удовлетворенные отпустили. Тут я был подкован на ''ять'' — не зря в библиотеке торчал.

Проголосовали.

Единогласно — ''за''.

Но я бы сильно удивился, если бы забаллотировали свежего Героя Советского Союза.

Поздравили меня тепло с ''высокой честью''. В ответ я сказал положенные слова, которые второпях заранее отрепетировал с Коганом. Что бы я без него делал, просто не представляю?

Товарищ Чирва поздравила меня и с доброй улыбкой уверила, что утверждение моей кандидатуры в ''верхней инстанции'' — политотделе Санупра московского гарнизона можно считать формальностью.

— Переходим к последнему вопросу нашей повестки — персональному делу коммуниста Ананидзе. Кто желает высказаться?

— Я, — поднял руку капитан ГБ Лоркиш, вставая.

Получив разрешение от председательствующего, большой особистский начальник заговорил хорошо поставленным проникновенным голосом, напирая на то, что нельзя рубить с плеча и прежде чем выносить персональное решение необходимо во всем тщательно разобраться...

— Вот если бы сам Ананидзе пользовался вашими рекомендациями, — перебивая его, подала голос с места медсестра Васильевна (я и не подозревал, что она член партии), — не было бы никакого персонального дела на него. А так пусть ответит за то, что натворил по строгому партийному спросу. Вы сами должны понимать, что по пустякам на уполномоченных Особого отдела персональные дела не открывают. Просто его неудачная и неуместная попытка ''сшить'' шпионское дело на Героя Советского Союза и коммуниста Фрейдсона стала последней каплей переполнившей чашу терпения у наших коммунистов. Особенно у коммунисток.

И тут женскую часть собрания просто прорвало. Заголосили все разом, обвиняя Ананидзе во всех смертных грехах.

Когда бабоньки хоть немного успокоились, точнее выдохлись, Ананидзе не нашел ничего лучшего, чем тушить огонь керосином.

— А что я могу поделать, если они сами мне на шею вешаются? — заявил этот мелкий живчик.

Лучше бы он промолчал. А так все затихли от неожиданности, глядя на оборзевшего особиста. Новый базар, который могло превратиться партсобрание, умело оборвала Васильевна. Встала и сказала то, о чем думали многие, но не решались сформулировать.

— Я предлагаю исключить Ананидзе из рядов нашей партии.

— С какой формулировкой? — спросил её комиссар госпиталя.

— За дискредитацию высокого звания коммуниста, бытовое разложение и наплевательское отношение к своим служебным обязанностям. Занятый стряпаньем липовых дел, он совсем запустил свою настоящую работу.

— Другие предложения будут? — тут же подорвался замполитрука. — Нет? Ставлю на голосование. Кто за предложение коммуниста Ивлевой Анастасии Васильевны?

Лес рук. В том числе и моя. Уже имею право решающего голоса.

— Кто против? Нет. Кто воздержался? Двое. Итак, товарищи, подавляющим большинством наша партийная ячейка проголосовала за исключение товарища Ананидзе из партии. Прошу внести в протокол. Товарищ Ананидзе, сдайте партбилет. Вы больше не коммунист.

— Не сдам, потому как, решение вашего собрания не утверждено высшей инстанцией — парткомом Главсанупра. — гордо вскинулся чекист, обводя всех злыми глазками.

Тут из-за фикуса показалась аккуратная головка тети Гади.

— Сдайте партбилет. Потому, что утверждать это решение партсобрания будет не партийный комитет Главсанупра, в котором недостаток кворума, а Комиссия партийного контроля ЦК ВКП(б), потому как тут явное нарушение партийной этики. И ваш партбилет я сама передам товарищу Андрееву.

— Частное определение ещё надо послать в вышестоящую инстанцию Особого отдела, — подал предложение интендант Шапиро.

Тут встал капитан госбезопасности. И на лице Ананидзе появилась надежда, но быстро поблёкла.

— Товарищи, нисколько не умаляя ваше решение, я хочу вас ознакомить с приказом начальника Управления Особых отделов товарища Абакумова о разжаловании политрука Ананидзе в рядовые бойцы НКВД и отправке его на фронт в истребительный батальон НКВД Управления охраны тыла Западного фронта. Пусть настоящих шпионов половит. Также разжалованы в рядовые бойцы НКВД сержанты госбезопасности Недолужко и Вашеняк. По выписки из госпиталя они также будут направлены на фронт. В стрелковую дивизию НКВД.

Я только головой покачал. О, мля... Уметь надо так переобуваться в прыжке. Причем, обувку новую заранее заготовить. Да... не захочешь, зауважаешь. Профи.

— Вы нам дадите копию такого приказа, — осторожно спросил комиссар Смирнов.

— Обязательно, товарищ полковой комиссар, — Лоркиш подошел к столу президиума, вынул два машинописных листа из полевой сумки и авторучкой при всех поставил на них сегодняшнее число и оставил их на столе. — Если вы не против, то я заберу Ананидзе с собой. Как раз у нас формируется маршевая рота для пополнения истребительных батальонов Западного фронта.

— Пусть сдаст партбилет, и забирайте, — сказал замполитрука, как председатель собрания.

Смирнов на него косо посмотрел, но ничего не возразил на это предложение.

— Всё же есть на свете справедливость, — всхлипнула одна из медсестёр.

— Партия всегда справедлива, — снова выглянула из-за фикуса тетя Гадя.

— Тихо, товарищи, — призвал замполитрука всех к порядку. — Товарищи Лоркиш и Ананидзе могут быть свободны. Ананидзе только после сдачи партбилета, — напомнил.

Смотрю, о Сонечке никто и не вспомнил, даже доктор Туровский, который вроде как друг её семьи. А особисты уже собрались уходить.

— Товарищ Лоркиш, — стал я на костыли. Обращаться к Ананидзе я посчитал бесполезным. — Один вопрос: куда Ананидзе дел санитарку Островскую, которую он вынудил написать признание о том, что она по заданию иностранной разведки украла мой труп.

— Не понял? — поднял брови капитан госбезопасности.

Я четко по-военному доложил всю историю.

— Я разберусь, товарищ Фрейдсон, — лицо капитана госбезопасности стало наливаться раздражением, но он сдержался. — Напомните мне ещё раз, как её фамилия.

— Островская Софья, — напомнил я. — Несовершеннолетняя. Школьница ещё. Комсомолка.

— Вот именно, — поддержала меня Васильевна, — раньше он только к блуду девчонок совращал, а теперь они ещё и пропадать начали.

— Я разберусь, — снова пообещал Лоркиш.

— Разберитесь уж пожалуйста, — тетя Гадя вышла из-за своего фикуса. — А я вам обещаю, что буду держать это дело на контроле.

— Я понял, — кивнул Лоркиш. — До свидания, товарищи.

Когда чекисты ушли, то собрание со всеми формальностями — соглядатай же у нас пасётся высокопоставленный, распустили.

Тетя Гадя, забрав партбилет и учетную карточку Ананидзе также откланялась, сказав напоследок.

— По итогам проверки вашей парторганизации я поставила вам 'удовлетворительно'.

Тяжелый воз с плеч. Причем у всех.

Глядя на удаляющуюся фигурку сурового партийного контролёра, замполитрука коснулся моего рукава.

— Товарищ Фрейдсон, вот вам первое партийное поручение: призовите к порядку ранбольных из вашей палаты, а то они так расхулиганились, что на вашу палату постоянно жалуются. Как ещё проверка на них не наткнулась... — И стал, как ни в чем, ни бывало собирать бумаги со стола.

Потом складывать красное сукно партийной скатерти.

В актовом зале остались только комиссар, Коган и я.

Некоторое время молчали, переглядываясь. Никто не хотел говорить слова, которые могли бы повредить в будущем. Наконец Коган разродился.

— А почему от Мехлиса никого не было?

— Потому, что самого Мехлиса в Москве нет, — ответил комиссар. — Он на Волховском фронте у Мерецкова. Но когда вернётся, я доложу ему обо всем. Как тетя Гадя?

— Я с ней ещё не говорил. Да и говорить с ней буду не я, — ответил политрук.

Комиссар кивнул. Потом обернулся ко мне.

— Ну, как ты себя чувствуешь, после того как тебя пропустили через бюрократические жернова?

— Спасибо, херово, — усмехнулся я в ответ.

— Нет, Саша, ты только посмотри на него. Его можно сказать от расстрела спасли, а он нам такое ''спасибо'' говорит? — усмехнулся комиссар.

— Что ты он него хочешь? — улыбнулся Коган — Еврей. Этим всё сказано.

Посмеялись и разошлись.

Палата меня встретила весело.

Раков терзал гармонь, а остальные хором пели. Задорно так, с огоньком.

$

Гоц-тоц, Зоя,

Зачем давала стоя,

В чулочках, шо тебе я подари-и-ил?

Иль я тебе не холил?

Иль я тебе не шкворил,

Иль я тебе, паскуда, не люби-и-и-и-и-ил.

$

Теперь понятно, зачем мне дали такое партийное поручение.

$

$

$

8.

Утром с меня сняли гипс. Радости полные штаны. Кто на костылях не шкандыбал, тому не понять. Впрочем, предупредили, чтобы ногу я сильно не нагружал и каждое утро на ЛФК бегал. Больше меня не лечили ничем. Не считать же лечением мензурку дежурной успокоительной микстуры на ночь.

Доктор Туровский меня избегает, и в глаза не смотрит. Чую связано это с его поведением на партсобрании. Сидел он там как мышь под веником в присутствии кота и за Соню не заступился.

Доктор Богораз обходы утренние сократил до минимума на грани приличия. Понятно. В госпиталь стали завозить сильно обмороженных бойцов. Пока ещё немного, но правое крыло здания моментально пропахло гноем и мазью Вишневского. То ли ещё будет?

Возможно, с этим связано то, что ходячим разрешили прогулки в заснеженном госпитальном парке. По часу. Количество гуляющих ограничивалось наличием свободных бараньих тулупов, огромных таких с большим запахом, длиной до земли. Их, как сказали, часовым выдают зимой, чтобы свободно на шинель одевались. Стоять в них хорошо, а вот ходить в полах запутываешься. На лавочке сидеть самое оно. Широкий воротник поднял и только нос наружу торчит. Главное, дышать свежим воздухом ничего не мешало.

Вот туда в парк военврач Костикова принесла мне пакет, который как сказала, привезли в госпиталь с нарочным.

В пакете было приглашение от Президиума Верховного Совета Советского Союза в Кремль на торжественное награждение. Форма одежды предписывалась парадная. И во мне сразу заиграл синдром невесты — что надеть и где это всё взять?

Выручил как всегда Коган.

— Ари, у тебя в Москве комната. Неужели, там нет в шифоньере парадного комплекта формы? Ни за что не поверю.

$

Крашеная мелом на клею госпитальная ''эмка'' неторопливо переехала мост через Яузу и, вскоре, развернувшись на площади Разгуляй выехала на улицу Радио. О чем не преминул нам сообщить водитель — пожилой старшина, чем-то неуловимо похожий на актера Бабочкина в роли Чапаева. И звали его, кстати, Василий Иванович.

Москва выглядела странно. Неуютно. Высокие двухметровые сугробы перемежались с не менее высокими баррикадами, посередине которых был оставлен проезд для транспорта между рядами сваренных из обрезков рельсов ''ежей''.

У моста и на площади тянулись вверх тонкие стволы малокалиберных зениток, около которых копошились молодые девчата в серых шинелях. Зенитки были обложены по кругу мешками с песком.

Пропустили на перекрестке десятка три молоденьких девчат в военной форме, которые несли к месту запуска в небо, придерживая, чтобы не улетел, серо-серебристый аэростат заграждения, похожий на толстую рыбу. Сбоку от них вышагивал командир — слегка хромающий и опирающийся на толстую самодельную трость. Девчата все от мороза румяные казались красавицами в самом цветении юности.

— Повезло мужику, — ухмыльнулся Василий Иванович, когда они прошли перекресток и освободили нам путь. — В цветнике-малиннике служит.

— Кто-то же должен и тут служить. Почему не он? — философски отозвался Коган.

Все окна в домах крест-накрест заклеены полосками белой бумаги.

Прохожих было мало. А вот очередей у магазинов, хлебных и керосиновых лавок много. Длинных. Большинство в очередях женщины.

У большого магазина ''Гастроном'' на Разгуляе очередей не было совсем. Зато стоял на входе швейцар в золотых галунах, как в ресторане.

— Коммерческий, — кратко ответил на мой вопрос Василий Иванович. — Тут карточки не отоваривают, а цены непмановские. Водка почти как на барахолке стоит. Зато есть почти всегда.

Вроде немного проехали, а навстречу попалось по очереди пять пеших и три конных патруля. Конные патрульные отличались белыми полушубками, белыми же барашковыми финскими шапками и автоматами поперек груди. Пешие ходили в шинелях, суконных ушанках, валенках и отличались очень длинными винтовками, что казалось, они своими игольчатыми штыками вот-вот заденут провода.

— В полушубках катается конвойный эскадрон НКВД, который в Лефортово расположен. А пёхом патрули с истребительного батальона народного ополчения, — пояснил нам водитель. — Чем их только не вооружают. Эти получили со складов длительного хранения французские винтовки с империалистической войны хранящиеся. Вроде приехали, товарищ старший политрук.

— Точно, — подтвердил Коган, сверив номер большого шестиэтажного дома серого кирпича со своей шпаргалкой. — Давай в арку, во двор заезжай и направо. Нам первый подъезд нужен.

Заехали во двор. Подкатили к первому подъезду.

Точнее к тому, что осталось от первого подъезда. Первые полтора подъезда как обрубило. Видны были внутренности остатков квартир. И в этом было что-то неприличное, как будто подглядываю я за интимной жизнью своих соседей. На третьем этаже раскачиваясь, скрипела детская коляска, висевшая ручкой на торчащей балке. Модная коляска: низкая со спицованными колёсами на резиновом ходу, металлическая, окрашенная как автомобиль в голубой лак. С коляски ветер колыхал зацепившуюся за неё розовую пелёнку. Первый и второй этаж были завалены обломками кирпича и ломаным деревом перекрытий, остатками чьей-то мебели. На всём лежал толстый слой неубранного снега. Только проезжая часть была кое-как расчищена.

— Килограмм на двести пятьдесят бомбочка прилетела, — прикинул шофёр.

— Сапожник без сапог, — без улыбки, грустно сказал Коган и посмотрел на меня сочувственно.

— Я так понял, что я больше не москвич? — спросил я.

— Почему это? — переспросил меня Саша.

— Дома нет. Жить негде. Вот так вот: не жил богато, не хрен начинать.

— Прописка осталась, — подсказал водитель. — Надо в домоуправлении справку взять. И выписку из домовой книги, и ещё справку о том, что вы жертва фашистской бомбежки. Вам по ней другую комнату дадут. В Моссовете. Не обязательно, что таком же хорошем доме. Но попытаться стоит. Думаю, герою не откажут.

— Пошли искать управдома, — сказал мне Коган, открывая дверцу и впуская в автомобиль холодный воздух. — А ты, Василий Иванович, нас с улицы у арки подожди.

Домоуправа нашли быстро в холодном полуподвальном помещении в середине дома, который обнимал уютный двор буквой ''П'', как бы раньше сказали ''покоем''.

Типичный канцелярский кабинет, скупо освещенный стеклянной керосиновой лампой в стиле модерн под вычурным стеклянным же абажуром. Про такие вещи говорят: остатки былой роскоши. Мягкий свет несколько скрывал общую обшарпанность помещения. Два письменных стола составленных у высокого расположенного окна в световом колодце и пара шкафов. Пустая вешалка у двери. Небольшой портрет Сталина на стене. Что удивительно не фотография, а картина маслом.

Усталая женщина лет тридцати закутанная в валенки, длинную суконную юбку, чёрный ватник и два бурых пуховых платка. Один на голове другой на груди крест-накрест поверх телогрейки. На носу очки ''велосипед'' в темной роговой оправе.

Как всегда первым выступил Коган, стяжав на себя всё внимание.

Услышав мою фамилию, женщина сняла очки, подвинула политрука немного в сторону и спросила меня с тревогой.

— Ариэль, ты меня совсем не узнаешь? Неужели я так подурнела?

На что Коган, не удержавшись, подколол.

— Он теперь после падения с небес на землю без парашюта и мать родную не узнает. Контузия у него.

Сейчас, когда домоуправ сняла платок и очки, её можно было назвать даже красивой. Только очень усталой и какой-то недокормленной.

— Извините. Но я ничего не помню из того, что было до того как я очнулся от клинической смерти, — проблеял я.

Не знаю почему, но мне стало стыдно перед этой женщиной.

— Может это и к лучшему, — загадочно произнесла она. — Я слушаю ваши потребности, товарищи командиры.

Через полчаса мы вышли из полуподвала на свежий воздух, засовывая в полевую сумку Когана справку о разбомбленном жилище, которую надо было ещё утвердить у участкового уполномоченного в милиции. Кроме неё выписку из домовой книги о прописке гражданина Фрейдсона А.Л. в квартире номер тринадцать на площади в двадцать три квадратных метра, с балконом, с 17 августа 1940 года. Больше в комнате никто прописан не был. Фрейдсон оказался действительно холост. И бездетен.

— Слушай, Ари, я что-то не догнал, что у тебя было с этой женщиной? — Коган склонил голову к левому плечу.

— Если бы я сам помнил, — отмахнулся я. — Но от её взгляда я чувствую себя почему-то виноватым.

— Может, вы раньше жили вместе. А? — подмигнул Саша.

— Тогда бы она бросилась бы мне на шею, — предположил я.

— Скромная женщина, — вздохнул политрук. — Ты действительно к ней ничего не испытываешь? Симпатичная мордашка.

— В том-то и дело что ничего, — я с шумом вздохнул носом. — К ней ничего. А чувствую себя как бы провинившимся перед ней. Странно. И выпить хочется до смерти.

— А вот этого как раз и не надо, — наставительно произнес политрук. — Ты уже выпил разок до смерти. На Новый год. До сих пор пол Москвы на ушах стоит.

$

Приехал мозголомный академик. Без ассистентки. Муштровал меня своими тестами полдня. Я даже ЛФК пропустил. Что-то долго писал он в толстую тетрадь американской самопиской.

Наконец он разродился выводами.

— Со своей стороны, молодой человек, я не вижу у вас никаких противопоказаний к воинской службе, в том числе и лётной. Но это мнение учёного, а у врачей свои резоны. Насколько я понимаю, вам они инкриминируют не ретроградную амнезию, и даже не диссоциированную амнезию, а диссоциированную фугу. Редкое заболевание, про которое никто ничего практически не знает. Так есть некий набор описанных случаев и более ничего.

— А с чем едят эту вашу фугу, — заинтересовался я. Всё же о моей судьбе речь идёт.

— Это более тяжелое заболевание, чем амнезия. Амнезия, особенно травматическая, как правило, со временем проходит, и человек всё вспоминает. Особенно если тут помню, а тут не помню. Амнезия может поражать различные виды памяти, фуга — исключительно личностные. Фуга проявляется совсем по-другому. Внезапно человек срывается, уезжает в другие края и полностью забывает свою биографию и все личные данные, в том числе и свое имя. Во всём остальном они вполне себе нормальные люди. Бывало, брали себе новое имя и нормально работали до конца жизни. Некоторые вдруг вспоминали всё, но тут же забывали о том, что с ними происходило во время фуги. Когда такое произойдет, не может предсказать никто. Тем более врачи. Слишком мало материала для анализа. Я свое положительное мнение о вас напишу, конечно, но я не врач и никакой ответственности в отличие от них не несу. А врачи подстрахуются. Мой вам совет — не лезьте в бутылку и не спорьте с врачебной комиссией.

— Но мне на фронт надо. Летать. Сбивать фашистов.

— Вы помните, как управлять самолетом?

— Нет. Но если это тело научилось один раз управляться с крылатой машиной, то второй раз это сделать будет легче.

— Не спорю. Я не спорю. А врачи будут спорить. Повторяю в отличие от меня у них ответственность. Для меня вы, простите за откровенность, любопытный случай. Для науки психологии. А наука психиатрия, хоть и близка к ней, но совсем другая. Вдруг у вас действительно диссоциированая фуга и вы в полёте вдруг вспоминаете прошлое. И моментально забываете всё, что произошло после клинической смерти. А идет бой. Что тогда?

— Бой продолжит лётчик Фрейдсон. Возможно даже лучше, чем новый я. — заявил уверенно и твердо, глядя прямо в глаза академику.

— Так можно и до психдиспансера договориться, молодой человек. — Покачал он своей шевелюрой. — Помните и о возможных карательных мерах врачей. Запрут вас в чистую, светлую палату с решетками на окнах посередине заброшенного парка. И будете вы коротать свой досуг в беседах с Наполеоном и Александром Македонским.

— Разве я опасен для общества?

— Изолируют людей даже в тюрьму не ''потому что'', а ''чтобы не''. В вашем случае, чтобы чего-нибудь не вышло и чтобы врачам задницу за это не надрали. Несмотря на то, что вы интеллектуально и социально сохранны. Мое дело вас предупредить. А там смотрите сами. Но держите в уме, что любой скандал, который вы устроите на комиссии, будет свидетельствовать против вас. Так, что спокойная аргументация и логика. И тогда есть хоть маленький, но шанс. Вы поняли меня?

— Предельно ясно. И насколько понимаю, я никому не должен говорить об этом нашем разговоре.

— Желательно. Это в ваших же интересах. Позвольте откланяться, у меня ещё другие дела на сегодня есть.

Когда за академиком закрылась дверь, я вдруг понял, почему он сегодня пришел без ассистентки. Да чтобы не настучала. Пуганая корова на куст садится... Но всё равно спасибо ему. Другой бы мог и не просветить.

Даже аппетит пропал, хотя время к обеду шло.

Пошел курить в курилку на первом этаже. В сортир нюхать хлорку идти не хотелось, хоть это было и ближе. Но меня теперь костыли не регламентировали.

В холле столкнулся с румяным от морозца Коганом.

— О! На ловца и зверь бежит. — Весело заявил политрук.

— Кто звэр? Я звэр? — прибавил я кавказского акцента для прикола.

Коган усмехнулся.

— Лучше подержи, пока я разденусь.

И пошел, скинув мне чертежный тубус и вещмешок. Раздеваться направился, однако, в ближний гардероб, а не в свою каморку в дальнем корпусе. Чтобы мне долго не ждать. Воспитанный молодой человек и вежливый.

Вскрыли тубус и прямо рядом с траурным объявлением о смерти полковника Семецкого повесили плакаты, прижав к стенду канцелярскими кнопками. Политрук их целую коробку из планшетки вынул.

Первым плакатом изобразили казаков в кубанках, рубящих шашками бегущих фашистов на фоне полупрозрачного древнерусского витязя на вздыбленном коне. Вверху даты одна под другой: 1242 и 1942. Внизу лозунг: ''Кто с мечом к нам придет, от меча и погибнет''. Александр Невский''.

— Что я тебе говорил, — подмигнул Коган. — И орден Александра Невского будет. Всё подготовлено. Ждут только решения Политбюро.

Второй плакат с падающими и дымящимися немецкими самолетами и надписью менее оптимистичной, скорее призыв от безысходности: ''ТАРАН — ОРУЖИЕ ГЕРОЕВ'' именно так все буквы большие, а снизу плаката традиционное ''Слава Сталинским соколам — грозе фашистских стервятников''.

— Нравится? — склонил Коган голову к левому плечу.

— Нет, — буркнул я. — Таран это... Это... Как заживо умереть заранее. А вот казачки нравятся. Оптимистично. И связь времен налицо.

Покачал головой политрук и ничего мне на это не сказал. Вынул из планшетки и протянул мне тонкую бежевую брошюрку из ''Библиотечки красноармейца''.

— А вот это, как коммунист-агитатор, будешь читать ранбольным обмороженным бойцам по палатам, — политрук подмигнул. — Таково тебе второе партийное поручение. Первое ты выполнил. Теперь твоя палата жестокие романсы поёт. Мещанство конечно, но всё же не похабщина с уголовщиной. А теперь пошли обедать. Ты у нас нынче ходячий, так что в столовку общую направились.

— Слушай, Саша, как бы мне с полком связаться. А то стыдоба, понимаешь, в том, что у меня есть в Кремль на награждение идти, — пожаловался я.

— Что бы ты без меня делал? — политрук подмигнул для разнообразия левым глазом, — Не имей сто рублей, а имей сто друзей. Смирнову я уже разъяснил твою проблему, а он вроде бы уже должен был согласовать с Наградным отделом Верховного совета. Думаешь, ты первый такой?

$

После обеда у меня отобрали халат и выдали, как ходячему, байковую бежевую пижаму. Ещё подумалось, что она с покойного полковника Семецкого. Но вовремя вспомнил, что тут всё стирают и дезинфицируют.

Перевинтил на неё ордена с халата.

Обулся в черные бурки на босу ногу. Хорошо, тепло, но некрасиво. Была бы кожаная отделка чёрной — было бы в самый раз. А так... коричневая только на белом войлоке смотрится. Но белый войлок по определению генеральский. Мне не по чину.

Сдавая халат сестре-хозяйке, выпросил портянки. Выдала, ношеные, но чистые.

И с чистой совестью пошел в курилку, пока она пустая, а то за разговорами с Коганом так покурить и не успел.

Скоро обмороженные бойцы, те, что выздоравливающие, ходить начнут, забьют курилку напрочь. И провоняют весь госпиталь своими мазями и махоркой. А их всё несут и несут. Немногочисленные санитары с ног сбились.

Накурившись, спросил у дежурной сестры палату, где обмороженные бойцы, вменяемые к восприятию. Путь на поправку имеют.

Вошел, духан гнойный как доской по носу ударил. Не удержался, открыл форточку свежему морозному воздуху.

— Одеялами закройтесь, товарищи бойцы.

Вынул выданную политруком брошюрку. В. Горбатов. ''О жизни и смерти''. Воениздат, 1941 год. Посмотрел из любопытства в исходные данные. Выпустили в середине декабря. Свеженькая агитация. Но оказалось даже не агитация, а художественное слово.

Бойцы затихли, ожидая.

Раскрыл наугад и стал читать.

— ''Товарищ. Сегодня днем мы расстреляли Антона Чувырина, бойца третьей роты. Полк стоял большим квадратом, небо было сурово, и желтый лист, дрожа, падал в грязь, и строй наш был недвижим, никто не шелохнулся''.

Бойцы в палате превратились в одно ухо и даже шушукаться, как школьники прекратили. А продолжил, не напрягая голоса, читать скупо, скучно, не как артист, и даже не как Коган умеет.

''Он стоял перед нами с руками за спиной, в шинели без ремня, жалкий трус, предатель, дезертир Антон Чувырин, и его глаза подло бегали по сторонам, нам в глаза не смотрели. Он нас боялся, товарищей. Ведь он нас продал.

Хотел ли он победы немцу? Нет, нет, конечно, как всякий русский человек. Но у него была душа зайца, а сердце хорька. Он тоже вероятно, размышлял о жизни и смерти, о своей судьбе. И свою судьбу рассудил так: ''Моя судьба — в моей шкуре''.

Ему казалось, что он рассуждает хитро: ''Наша возьмёт — прекрасно. А я как раз шкуру сберёг. Немец одолеет, — ну, что же, пойду в рабы к немцу. Опять же моя шкура при мне''.

Он хотел отсидеться, убежать от войны, будто можно от войны спрятаться! Он хотел, чтобы за него, за его судьбу дрались и умирали товарищи, а не он сам.

Эх, просчитался Антон Чувырин! Никто за тебя драться не станет, если ты отойдешь в кусты. Здесь каждый дерется за себя и за Родину! За свою семью и за Родину! За свою судьбу и судьбу Родины! Не отдерёшь, слышишь, не отдерёшь нас от Родины: кровью, сердцем, мясом приросли мы к ней. Её судьба — наша судьба. Её гибель — наша гибель. Её победа — наша победа. И когда мы победим, мы каждого спросим: что ты для победы сделал? Мы ничего не забудем! Мы никого не простим!

Вот он лежит в бурьяне, Антон Проклятый — человек, сам оторвавший себя от Родины в грозный для неё час. Он берёг свою шкуру для собачьей жизни и нашёл собачью смерть.

А мы проходим мимо поротно, железным шагом. Проходим мимо, не глядя, не жалея. С рассветом пойдём в бой. В штыки. Будем драться, жизни своей не щадя. Может, умрём. Но никто не скажет о нас, что мы струсили, что шкура наша была нам дороже отчизны.''

— Я остановил чтение главы в густой тишине. Хоть ножом её режь.

Вдруг их угла палаты раздался слабый голос, разбивая эту хрупкую тишину.

— Тот, кто это писал, не лежал по четыре часа на льду под пулемётным огнём — головы не поднять. Когда наши зашли с фланга и немецкий пулемёт сковырнули, никто со льда уже подняться не мог. Восемьдесят два человечка с роты там навсегда и остались лежать. Не пуля их убила, а холод и лёд. И глупость комбата.

Так... Началось в колхозе утро. Русский солдат пробует на зуб очередного агитатора. С неудержимой страстью русского мужика посадить в лужу интеллигента.

— Не могу судить, — отвечаю не без некоторой заминки. — Меня там не было. Во-вторых, я ничего не понимаю в наземной войне и тактике. Я лётчик.

— Так чёж вы нам тада проповедь читаете про пяхоту? — это меня спросили уже с ближайшей койки.

— Попросили вам прочитать, вот и читаю. Я ни разу не политрук, а такой же ранбольной, как и вы. Разве что выздоравливающий уже.

Чувствую я себя под их взглядами просто обоссаным. Сижу на грубой табуретке и обтекаю. Неприятное ощущение.

— Не нравится вам. Не буду, — добавляю и встаю с табуретки.

В дверях сталкиваюсь с незнакомым мне старшим политруком.

Оборачиваюсь к обмороженным бойцам.

— Вот вам настоящий политрук, — указываю на него брошюркой, — у него и спрашивайте.

Обхожу эту нескладную фигуру и чешу по коридору в свою палату, слыша за собой тоненький комариный голосочек.

— Партия..., Сталин... Все как один плечом к плечу... Священный долг...

На ходу передумал и завернул в политотдел.

Кивнув замполитрука, я без разрешения влетел в кабинет к Смирнову и сходу ему вопрос.

— Что за новый старший политрук по палатам ходит?

Наглость, конечно, с моей стороны, но чуйка не то, что взвыла, заскулила слегка, а вот очко жим-жим.

— Какой политрук? — вижу по глазам, что полковой комиссар ничего не понимает.

Рассказываю, как что было.

Вызванный комиссаром в кабинет замполитрука вошёл сразу с подносом в руках — своего комиссара он знал, как облупленного. С заварочным чайником и стаканами в подстаканниках.

На вопрос о новом политруке доложил.

— Это, товарищ полковой комиссар, наш новый особист. Зовут его Гершель Калманович Амноэль. Звание старший политрук. Кстати я слышал, что с особистов политические звания скоро снимут. Вернут ихние. Энкагэбешные.

— Амноэль... Амноэль... — вспоминал комиссар, наморщив лоб. — Не было печали, черти накачали. Только почему старший политрук, он же майором госбезопасности был? А это бригадному комиссару вровень.

— Не могу знать, — вытянулся замполитрука. — Кипяток нести?

— Неси.

Когда замполитрука вышел, комиссар мне сказал, понизив голос.

— На губу замок повесь. Вспомнил я этого Амноэля. Он при Ежове карьеру делал именно тем, что на своих же товарищей доносы писал. И не анонимные, а собственноручные. И что удивительно нагло никогда не врал, просто подтасовывал, а дело заводилось по его сигналу моментом. А сколько стороннего народа под вышку подвел этот упырь нам не пересчитать. Ну, Лоркиш... Ну, хитрюга. Не хотите грузина, вот вам еврей, жрите, не обляпайтесь.

Комиссар в сердцах стукнул кулаком по столу. Чайные ложечки зазвенели в пустых стаканах. Затем продолжил меня инструктировать.

— По марксистской теории спорить с ним запрещаю. Он жуткий начётчик и талмудист в этом деле. Чуть, что не так — сразу донос накатает, что ты эту теорию вредительски извращаешь. Как? Уже без разницы. Что правый, что левый уклонизм тут одинаково плохо. Лучше время потеряй его послушай. Попроси растолковать как правильно. Он это любит — поучать. Эх... не вовремя Мехлис на Волховский фронт укатил.

Тут замполитрука внес большой электрический чайник, парящий с носика.

— Что мне теперь с агитацией делать? — спросил я.

— То же, что Коган поручил — читать по палатам брошюрку Горбатова. По главе на палату. Потом сдвигаешь главы. Диспутов никаких с бойцами не веди — не уполномочен. Чай покрепче будешь?

— Если можно, то крепкий, — попросил я.

— Почему нельзя? — улыбнулся комиссар. — Чай не дефицит. Мы Китаю помогаем оружием, они нам чаем и рисом через Монголию. Индийский чай вот пропал, а я его вкус больше люблю. Раньше его морем в Одессу поставляли. Одесса теперь под румыном. Проливы у турок, что вот-вот могут в войну влезть на стороне Германии. На Кавказе приходится целый фронт держать против османов. А что поделать? Без Баку и его нефти нам очень плохо придётся. И так вон авиабензин американский через Англию получаем. Пароходами.

Дождавшись, когда Смирнов стал прихлёбывать из стакана чай, спросил.

— Коган сказал, что вы с кем-то договорились о моей парадной форме для Кремля. На награждение. А то у меня ничего нет. Может можно как-нибудь в полк съездить. Товарищи, надеюсь, помогут.

— Не нужно. Сошьют тебе новую форму в Центральном ателье НКО. Оплатишь только работу. Тебе, как раз, жалование и премию за сбитый бомбардировщик с полка привезли. Получишь в кассе госпиталя. Они уже там. Мой совет: не пожадничай, закажи себе, раз уж попал в генеральское ателье, зимние хромачи. Такие... с вкладными чулками из лисьих чрев.

— Из чего? — не понял я.

— Из лисьих брюшек, — пояснил комиссар. — Мех короткий на них, но густой и тёплый. Тебе — летуну, и в воздухе в них не холодно будет.

$

С новым госпитальным особистом я встретился в тот день ещё один раз в столовой на ужине. Он подсел за столик, за которым харчился я в одиночестве.

— Не помешаю, — пропищал.

Я напрягся внутренне, но не возразил — место-то мной не куплено.

— Садитесь. Приятного аппетита. Нас тут кормят хоть и бедно, но вкусно.

— Что поделать, — ответил он мне тоном доброго дядюшки. — С того момента как отогнали от Москвы фашиста на сто пятьдесят километров, все фронтовые надбавки сняли не только с пищевого довольствия но и с денежного. Таковы правила. Москва больше не прифронтовой город.

Протерев общепитовскую железную ложку чистым носовым платком он, понизив голос, сказал.

— Не взыщите, что не в официальной обстановке, товарищ Фрейдсон, но чувствую, что в здешнем, теперь уже моём, кабинете будет хуже.

Я сильнее напрягся. Вот не было печали...

А Амноэль продолжил.

— Должен перед вами извиниться от лица всего Управления Особыми отделами НКВД за действия моего предшественника. Надеюсь, что вы как советский человек не распространяете действия одного отщепенца на всю структуру особых отделов в армии.

— Спасибо. Извинения приняты, — ответил я, проглотив торопливо пшёнку, которую перед этим запихал в рот, стараясь как можно быстрее закончить ужин в такой компании.

— Я рад, что вы всё прекрасно понимаете. А от себя я поздравляю вас с приемом в члены партии. И само собой с высшей правительственной наградой.

Я поблагодарил его по второму кругу. Блин горелый, он что, в друзья ко мне набивается? Вроде как я по возрасту не подхожу — он почти в два раза старше меня. Глаза впалые, под глазами набухшие мешочки. Морщинистый весь, усы пегие, глубокие залысины при сохранившейся остальной шевелюре. Гимнастерка богатая — шевиотовая. Подворотничок белоснежный, хотя и фабричный, но точно по размеру. Никаких значков и наград. То ли нет, то ли не носит принципиально. Ногти коротко обрезаны.

Я постарался быстрее закончить ужин и откланяться. Если я с ним вместе ужинать буду, то народ со мной начнет лозунгами разговаривать. Оно мне надо?

Даже курить ушел в туалет второго этажа. Но перекурить не удалось. В зажигалке кончился бензин.

В палате госпитальный старшина одаривал ранбольных табачным довольствием. Всем, даже майору, которому был положен ''Казбек'' выдали ''Беломорканал''. По пятнадцать пачек из расчета на весь январь месяц.

— Всё. Фронтовая норма кончилась, — пояснил он нам. — Хорошо хоть ''Беломор'' удалось у интендантов выбить на средний и старший комсостав. Даже полковому комиссару ''Казбека'' не досталось. Чую погоним дальше немца, будут нам махорку выдавать. Выздоравливайте быстрее, товарищи командиры.

Дал нам расписаться в ведомости. Подхватил сидор с табаком на раздачу и пошел в другие палаты.

Ладно, у меня тумбочка и так куревом забита. Самым разным. Элитные папиросы, правда, закончились. А ''Беломорканал'' местный мне на вкус нравился. Не то, что ''нордовские'' гвоздики.

Айрапетян вынул из тумбочки пачку ''Казбека'' оставшуюся у него от прошлых выдач.

— Налетайте, товарищи, пока ещё есть.

Мамлей, показав нам свои культи, заявил.

— Я бросил курить. Не хочу быть зависимым от других в такой мелочи. Стыдно.

— Ты тогда своими папиросами девочек поощри, что за тобой ухаживают, — посоветовал Раков. — Сам же без них даже писюн в утку заправить не можешь.

— Так они же не курят, — пожал плечами сапёр.

— На конфеты сменяют, — поддержал Ракова Данилкин. — Всё жизнь им послаще будет. Разбирайте, братва, костыли, пошли в сортир курить.

— Подожди. Я только зажигалку заправлю, — посмотрел я на на просвет потолочной лампочки пузырек с бензином. Мало его осталось.

— Кончается, — посетовал я, заправляя зажигалку. — Надо было у однополчан заказать грамулечку авиационного. Не догадался.

— У старшины в следующий раз автомобильного попроси, — посоветовал Айрапетян, притягивая к себе подаренные мной костыли. Ну, как подаренные... По наследству доставшиеся. Ему уже сообщили, что переводят в ереванский госпиталь. И чувствовалось, что он весь в предвкушении от будущего на родине. Ждал он какой-то лечебной магии, что ли от родной земли.

— Автомобильный воняет, — ответил я. Откуда-то я это знал.

$

Утром после бритья всей палаты, наш цирюльник тихо попросил меня переговорить с ним наедине. Уговорились встретиться после завтрака в курилке на первом этаже. Брадобрея нашего, как оказалось, кормили в нашей столовой завтраком, а на все остальные приемы пищи ему выдавался сухой паёк.

— У меня для вас плохие новости, — сказал он после того как первый раз затянулся стрельнутой у меня папиросой. — Я не найду столько лезвий для жиллеттовского станка. Может вас что-то другое удовлетворит?

— А сколько есть?

— Сотня родных фирмы ''Жиллетт''. Три сотни британских фирмы ''Блюберд ревендж'' — эти даже лучше американских будут, ими раз по пять-шесть подряд бриться можно. Ну, и в разнобой там штук полста наскребу. Может ещё есть места в Москве, где они есть, но я такие не знаю.

— Итого четыреста пятьдесят лезвий всего, — констатировал я. — А договаривались на две тысячи четыреста. Маловато будет.

— Дорожный гарнитур для бритья я бы предложил вместо лезвий. Станок. Стаканчик для мыла, помазок барсучий не пользованный, поднос, коробочка для лезвий. Всё серебро. Несессер кожаный. Удобный.

— Фаберже? — Усмехнулся я.

— Нет, продукция фирмы Хлебникова. Она проще будет, чем у Фаберже, помещанистей, но вес серебра несколько больший.

— Так... — задумался я. — Понимаю, что у вас есть наборы и попроще, но вы исходите из количества лезвий за этот гарнитур.

Брадобрей только руками развёл.

— Огласите, пожалуйста, весь списочек, — подпустил я некоторого ёрничанья.

Он вздохнул, угостился ещё одной беломориной, прикурил от протянутой мной зажигалки, выпустил дым и поинтересовался.

— Товарищ Фрейдсон, вы сразу скажите, что вам нужно и от этого будем плясать.

— Иголки, — ответил я сразу. — Булавки английские. Нитки черные, белые, зелёные.

— Полотно белое, — продолжил брадобрей.

— Немного. На подшивку подворотничков. Мне фабричные не нравятся. Можно пару отрезов сурового полотна или бязевого. — Это я матери вышлю. Матери самого Фрейдсона, пронеслось в голове. Надо же чем-то компенсировать то, что тело её сына отнял. А чем? Дефицитом конечно. — Что ещё можете предложить? Я же вижу, что у вас за пазухой что-то есть такое эдакое.

Брадобрей решился.

— Пальто кожаное американское с подстежкой из шерсти гуанако. Воротник зимний пристежной также. Кожа тюленя. Непромокаемая. Цвет, правда, желтый. Но на ваш размер точно. Зима кончится, можете подстежку снять и носить как демисезонный кожаный плащ.

— Что? Совсем желтый? — удивился я. — Как лимон?

— Нет, — усмехнулся наш парикмахер. — Желтой кожей называется коричневая. Желтые ботинки — коричневые по цвету. Традиция такая. У нас такие кожаные регланы шьют из черного хрома, правда зимний вариант не превращается в летний. Мех бараний там намертво пришит. Да и тяжелее они. А это пальто легенькое. Для себя искал такое да по размеру не подошло.

— Откуда такая роскошь?

— Американские самолеты перегоняют к нам в комплектации пилотской куртки, такого пальто, лётных очков и пистолета Кольт. Куртки до летчиков доходят, а вот такие пальто по дороге теряются. Если вам интересно, то я принесу его вам померить.

— За сколько лезвий?

— За тысячу.

— Приноси. Да... И иголки чтобы были разные по размеру.

— Цыганские, парусиновые?

— В том числе. Чай хороший есть?

— Вот чего нет, того нет. Можно плиточный достать. Он крепкий, но вкус не очень. Грузинский есть хороший. Цветочный. Тот, что не для народа, а для больших начальников. Но дорого. Потому как такового и в коммерческой продаже нет.

— А сколько чай стоит в коммерческих магазинах?

— Стограммовая пачка грузинского чая первого сорта, что до войны стоила восемь рублей, дешевле, чем за семьдесят пять не найти. И то качество стало хуже. Может, скинете число лезвий, а?

— Слово сказано, — покачал я головой.

— Слово сказано, — согласился он и больше не поднимал этот вопрос.

И мы довольные разошлись. Что я был довольный понятно. Но вот чем был доволен брадобрей я не въехал. В чем-то он меня все-таки обул. Но вот в чём?

$

$

$

9.

В палате рассказывали анекдоты. Выступал Айрапетян, рассказывая с неповторимым кавказским акцентом.

— Дэвушка, у тэбэ сиськи ест?

И тут же тоненьким голоском отвечает.

— А как же!

— Пачему нэ носишь!

И все ржут. Застоялись товарищи командиры как жеребцы на конюшне.

— Что у нас хорошего? — спросил я.

— Ко мне мастер приходил, — похвалился майор. — Мерки снимал. Обещал быстро протез сделать. А это такое дело... С протезом меня в армии оставят на нестроевой. Голова-то целая осталась, а для артиллериста голова — главное. Особенно для крупных калибров, где траекторию надо грамотно рассчитывать. А это уже даже не военкомат, а артиллерийское училище — опыт передавать. Но всё равно выслуга остается. Мне до пенсии всего девять лет осталось, если считать с фронтовыми.

— А разве в Ереване есть военное училище? — спросил Данилкин.

— В Тбилиси точно есть артиллерийское училище. А это рядом, — гордо ответил Айрапетян.

— Ну, да, два лаптя по карте, — усмехнулся Раков.

— В пределах Союза совсем рядом, — поддержал майора сапёрный мамлей.

— Рядом. Поезд меньше суток идет, — подтвердил Айрапетян.

— А как идет фронтовая выслуга? — спросил я.

Сначала они на меня посмотрели, как на ущербного какого. Но потом опомнились и учли мои мозговые травмы. Поняли и простили.

— День за три, — просветил меня бывший комэска. — Это в действующей армии.

— А запасной полк считается? — впитывал я полезную информацию.

— Смотря какой, — это уже Айрапетян снова вклинился. — Если в прифронтовой полосе то да. Точнее смотри список частей входящих в действующую армию. Лучше анекдот расскажи.

Что с ними делать? Рассказываю.

— Поймал мужик золотую рыбку. Та ему русским языком говорит: давай желание по-быстрому и отпускай в море. Мужик репу почесал и молвит: хочу, чтобы у меня всё было. Рыбка золотая кивает и говорит: что ж, мужик, замётано: у тебя всё было.

В палате недоуменное молчание.

Потом Раков заявил, выражая общее мнение:

— А где тут смеяться?

— Думайте, — усмехнулся я и вышел из палаты.

В спину донеслось приглушенное мнение.

— Опять у него какие-то жидовские штучки.

М-м-м-м... да этот юмор, всплывший в моей голове, оказался чужд местному населению. И мое счастье, что всё списывается пока на мою еврейскую хитромудрость. Моё еврейское счастье.

Всё же кто я такой на самом деле?

То, что тушка у меня настоящего Фрейдсона давно понятно и доказано биохимией. Милая Берта Иосиповна Гольд это доказала на местном научном уровне — хоть в суд доказательства отдавай. А вот кто тот, кто в этой тушке проживает? То есть: кто я? Непонятно мне самому. Но явно не местный.

''А тот, который во мне сидит, считает, что он истребитель'' — вот опять, откуда это?

Давно решил, что я тут живу как Фрейдсон. За себя и за того парня. Но всё же любопытно, чёрт подери, откуда что всплывает в моей голове. И откуда я знаю точный день победы? И даже год — 1945. Местным я его не говорю потому, как они убеждены, что победят раньше.

Пропаганда вовсю гремит о победе над немцами под Москвой, напрочь забыв, что месяц назад ещё гремела о полномасштабном наступлении всей Красной армии от Баренцева до Черного моря и решимости выгнать агрессора с территории СССР уже в 1942 году. Не срослось. Только под Ростовом-на-Дону немцев потеснить удалось. В других места Красная армия не смогла. Только силы и средства размазали по всему фронту, вместо того, чтобы сконцентрировать их на прорывных операциях.

Так, что впереди у СССР тяжелые испытания грядут.

Нелегко гибнуть, точно зная о победе. Ещё тяжелее гибнуть в неизвестности: как оно там дальше будет? Тем сильнее я уважаю, ежедневный подвиг этих людей, что не сломались и не смирились, и бьют врага как могут. И моё место среди этих людей, кто бы я ни был.

В голове откуда-то всплыло, что право носить на День Победы георгиевскую ленточку ещё надо заслужить. Тем более что Звезду Героя я тут получил авансом. За прошлые заслуги этого храброго еврея Фрейдсона.

$

После обеда вылез на прогулку. День ясный. Небо голубое, чистое, почти весеннее. Солнце светит вовсю. Снег на сугробах искрится, скрипит под бурками. Деревья в инее. Сказка.

Походить особо не удалось, так как хорошо расчищенной от снега оказалось всего одна дорожка, по которой через парк госпитальный персонал бегал на остановку трамвая. Да и в длинных полах тулупа я путаюсь. Что поделать: Фрейдсон ростом не вышел.

Ладно, для моциона есть длинные и широкие коридоры старинного здания госпиталя.

Сел на лавочку. Ноги в бурках, сам весь в тулупе закутанный на ватную душегрейку. Воротник поднял. Пригрелся. Тепло мне, хотя морозец крепкий — градусов семнадцать. Воздух свежий. Лепота. Даже курить не хочется.

Размечтался о том, как на награждении в Кремле я увижу живого Сталина. Тут народ его действительно любит. Это было для меня потрясением. И не наносное это, а глубинное искреннее чувство. И никак не укладывалось у меня в голове эта беззаветная любовь к вождю с нелюбовью, недоверием и подчас ненавистью к начальству вообще.

Погрузившись в эти размышления, я не обращал никакого внимание на окружающую действительность. Но вдруг что-то меня как подбросило.

— Соня! — крикнул я в спину проходящей мимо девушке в армейской шинели и буденовке.

Она оглянулась. Точно Соня Островская. Мой ангел жизни.

Радость разлилась. Сердце как елеем облили.

Подбежал. Схватил в объятия.

— Соня, как я рад, что ты на свободе. Теперь всё будет хорошо.

И я, набравшись смелости, поцеловал девушку в уголок холодных губ.

— Не надо. Не прикасайтесь ко мне. Я грязная! — уперлась она руками мне в грудь.

— Какая же ты грязная? Не наговаривай на себя, — оглаживал я ее плечи в грубом сукне.

— Я изнутри грязная, — выкрикнула девушка с надрывом.

— Они изнасиловали тебя? Да? — прорезала меня догадка.

— Если вы беспокоитесь о моей физиологической девственности, то она на месте. Я по-прежнему целка. Они мне душу изнасиловали. Они заставили меня написать на вас клеветнический донос. Так что не прикасайтесь ко мне! Я гадкая! Я недостойная. Я хотела любить вас, а сама предала. Прощайте, Ариэль.

Слёзы брызнули из её красивых глаз.

Девушка с силой вырвалась из моих рук и торопливо пошла к госпиталю.

Я бросился за ней, но запутавшись в полах тулупа, упал в сугроб.

— Мы еще увидимся? — крикнул я ей вслед, стоя в сугробе на карачках.

— Нет, — твердо сказала девушка, обернувшись, — Не надейтесь. Я вечером уезжаю на фронт с санитарным поездом. Не ищите меня. Когда вы рядом, то мне хочется наложить на себя руки.

Когда я выбрался из сугроба, Островской и след простыл.

Сука Ананидзе! Так легко отделался!

Прикурить удалось только с третьего раза. И это с зажигалкой. Со спичками вообще бы не получилось — так меня трясло.

Ладно, я тут со своими хотелками, хотя Соня мне почти каждую ночь снилась. Девочке почто жизнь так искорежили. Я ей теперь как живое напоминание её нравственного падения. Какая уж тут любовь...

— Вы не подскажете, как мне найти ранбольного Фрейдсона? Мне сказали, что он сейчас на прогулке, — раздалось за спиной.

Оборачиваюсь. Сержант НКГБ — петлицы краповые, по два кубаря на них. В шинели и шапке-финке. В хромовых сапогах! В такой мороз...

— Я Фрейдсон. Что надо? — буркаю.

И снова затягиваюсь горькой папиросой.

— Не больно-то вы вежливы, — улыбается эта ''кровавая гебня''.

— Есть с чего, — смотрю на него исподлобья.

— Вы должны поехать со мной?

— На какой предмет.

Мля-я-я-я... Очко-то жим-жим. Научился я уже их бояться.

— Я откомандирован от Наградного отдела Верховного Совета Союза ССР, проводить вас в Центральное ателье индпошива Управления вещевого снабжения НКО. Машина у главного подъезда стоит. Она и я в вашем распоряжении весь день. Считайте меня сегодня чем-то вроде вашего адъютанта.

Ростом сержант выше меня, что нетрудно. Статный, крепкий, круглолицый, румяный, светлоглазый блондинистый русак. Совсем молоденький. Говорит правильно. Никакого провинциального говора нет. Располагающая к себе внешность.

— А вы сами, откуда будете? — интересуюсь.

— Охрана Верховного Совета, — спокойно отвечает.

И вроде не врёт. По крайней мере, в глазах врунчики не бегают.

— Но я не могу покинуть госпиталь без разрешения, — тяну я время, прикидывая как мне к комиссару оторваться от этого новоявленного конвоира. Чтоб хотя бы знали: кто и куда меня увёз.

— Оно у меня есть, — заявляет эта морда на голубом глазу.

Сержант решителен, но и я не пальцем деланный. Заявляю в обратку:

— Это у вас есть, а у меня нет. Так, что надо выписать увольнительную у комиссара.

— Тогда не будем терять время и пойдем к комиссару. Наша машина хоть и не лимитирована комендантским часом — пропуск у нас на всю ночь, но само ателье не работает круглосуточно.

Возвращаясь в госпиталь, я вдруг вспомнил.

— Мне тогда еще деньги в кассе получить надо.

— Не обязательно сегодня. Сегодня с вас только мерки снимут, — информирует он меня.

— А вам уже приходилось заниматься такой службой?

— Не один раз.

— И кого так возят?

— Таких как вы — героев. Народ с фронта, в чем только не прибывает. Так, что Верховным Советом на подобающее случаю обмундирование деньги давно выделены.

К Смирнову заскочил один, без сопровождающего гэбешника. Потребовал хоть какой-никакой документ, а то у меня ничего с собой.

— Не дай, Карл Маркс, что случится... — завершил я свою тираду.

Смирнов усмехнулся и озадачил замполитрука, который не только принес мне мое удостоверение, ещё полковое на старшего лейтенанта, но и оформленное по всем правилам увольнительное удостоверение на трое суток. Комиссар размашисто расписался и поставил печать.

— Почему на трое суток? — удивился я.

Комиссар в ответ съязвил.

— Не дай, Карл Маркс, что-нибудь случится. Но харчиться, в госпиталь заезжай вовремя. Согласно распорядку дня.

И засмеялись на пару с замполитрука.

Сержант ГБ терпеливо меня ждал в коридоре. Только шапку теплую снял со блондинистой головы.

В гардеробе санитар, забрав у меня тулуп, выдал взамен черный полушубок. Не дублёный, а крытый дешёвым грубым материалом — чёртовой кожей. Но чистый не затасканный. Ушанку оставил мне ту, что на мне на прогулке была. А бурки у меня свои.

И поехал я в шикарном темно-синем ''Бьюике'', как есть: в пижаме с орденами.

$

Сопровождающий меня сержант провел по белой мраморной лестнице на последний этаж бывшего Гостиного двора, того что практически на Красной площади стоит рядом с храмом Василия Блаженного, и сдал с рук на руки женщине в переднике и цветастых нарукавниках. Сам сказал, что обождёт меня в машине у подъезда.

Ателье меня не впечатлило. Обстановка казенная, простенькая. Ничего лишнего.

Зато люди приветливые, улыбчивые и ко всему привыкшие. На мой госпитальный прикид никакого внимания не обратили. Будто так и надо.

Молодых сотрудниц не было. Все мастерицы были в возрасте. Отнеслись ко мне по-матерински. Захлопотали. Напоили чаем с довоенным чуть засахаренным малиновым вареньем и велели ждать какого-то Абрам Семёныча.

Качая головами, робко касались пальчиками фрейдсоновских наград. Я догадался, что раз ателье генеральское то молодые люди здесь гости не частые.

Абрам Семёныч оказался главным закройщиком. Невысокий пузатенький седой старик лет шестидесяти с торчащей во все стороны курчавой шевелюрой. С толстыми линзами в золотой оправе на мясистом носу. Бритый. Чем-то он смахивал на артиста Михоэлса в фильме ''Цирк''. Точнее на отца этого Михоэлса. Одет был хорошо. В отглаженные серые в тонкую полоску фланелевые брюки. Чёрный креповый жилет на белую рубашку с крахмальным воротом. Галстуков он видно не признавал. Воротник был застегнут на золотую запонку. Такие же запонки на жестких двойных манжетах. На ногах мягкие черные туфли из шевро. Видно: любит себя человек. Вот и ходит на работу во всём довоенном великолепии.

Закройщик снял с шеи мягкий портновский метр из клеёнки и без лишних разговоров стал меня обмерять, диктуя эти показания белобрысой ассистентке бальзаковского возраста с модным коротким ''перманентом''. Та записывала в маленький блокнот.

— Нут-с, что желает молодой человек от нашей скромной швальни? — спросил он, глядя мне прямо в глаза.

Черные его зрачки гротескно искажались в толстых линзах очков.

— Ничего особенного, — скромно отвечаю. — Что положено... В чем положено быть на награждении в Кремле.

Сопровождающий меня сержант ГБ просветил меня по дороге, что денег с меня за обычный набор полушерстяной формы не возьмут. За всё уже уплачено Верховным советом. Как бы мне в подарок.

— Род войск? — Абрам Семёныч утвердил свой портновский метр снова себе на шею.

— ВВС. Командный состав. Капитан, — кратко отвечаю.

— Дополнительными средствами обладаете?

— Смотря на что, — усмехаюсь.

— Кант на петлицах вам делать стандартный из тонкого галуна или шитый золотой канителью? Соответственно нарукавный знак авиатора на рукав.

— Давайте шитые. Я доплачу.

Ну, что там того золота... на две петлицы и шеврон.

— Материал на галифе обычный или чистошерстяная диагональ?

— Конечно диагональ, — подтверждаю. — И гимнастерка габардиновая.

Если уж попал в пещеру Алладина, то надо выбирать наиболее прочные и долговечные материалы.

— Будет небольшая доплата.

— Согласен, — подтверждаю.

На всё согласен, даже не зная, насколько доплата будет ''небольшой''.

— Та-а-а-кс... Сапоги. — Внимательно смотрит на меня Семёныч через свои ужасные линзы.

— Вот про сапоги я хотел поговорить отдельно, — подмигиваю. — Мне сказали, что вы здесь индивидуально шьёте зимние сапоги с чулками из лисьего меха. Это так?

— Аид? — закройщик тихо спрашивает меня с подозрением.

— Аид, — так же тихо соглашаюсь. — Деньги есть.

Измерив мою ногу, Абрам Семёныч сказал.

— Новые мы вам пошить к сроку не успеем. Ни хромовые, ни юфтевые. Но...

И увидев мое разочарованное лицо, поспешил добавить, понизив при этом голос до интимного шепота.

— Но перед самой войной заказал нам такие сапоги один генерал из штаба Белорусского округа. Хромовые сапоги. Расплатиться не успел — началась война. А в июле его расстреляли вместе с генералом армии Павловым. Вроде как ваш размер. Если вам подойдут, то не побрезгуете?

— Чему там брезговать? Они же не ношеные. Или таки да? — поднял я бровь.

— Что вы... — оправдывается. — Муха не сидела. Даже в тапочках. Так с лета в полотняном чехле на стеллаже и лежат. Разве, что нафталином провоняли. Но без этого никак нельзя было — мех же.

Сапоги подошли как родные. На носок. А без лисьего чулка можно их носить и на портянку. Вкладные чулки действительно оказались из бело-рыжего короткого лисьего меха. Роскошь необычайная. А уж удобство... Мне их с ноги снимать не хотелось.

— Не пытайтесь собирать сапог в гармошку, — предупредил закройщик. — В задний шов сапога специально вшита пластина из китового уса. Так что они всегда будут стоять трубой и не сомнутся. Знаете анекдот: у лейтенанта сапоги гармошкой, зато детородный член трубой, а у генерала сапоги трубой, зато член гармошкой.

Дамы в помещении привычно угодливо захихикали.

— Ну как? Нравится? — горделиво улыбается закройщик, словно он сам эти сапоги стачал.

— Нравится, — честно ответил я. — Нога как в женских ручках.

Абрам Семёныч еще шире улыбнулся и гордо заявил.

— Фирма веников не вяжет.

Денег действительно пока с меня не взяли, но и не дали с собой ничего. Сказали примерную сумму, которую я должен иметь с собой в следующее посещение. За всё, включая два комплекта шелкового исподнего, несколько пар хлопчатобумажных носков, икроножные резинки для них (миниатюрное подражание женскому поясу для чулок), носовые платки, пришивные подворотнички, три иголки и три катушки уставных ниток. И фуражку с голубым околышем, шитую на заказ с вышитой золотом ''птичкой'' на тулье. Шинель темного командирского сукна на пуговицах и шапка-ушанка из серого серебристого каракуля прилагались вместе с портупеей — пряжка прорезная латунная со звездой. Застежка на латунный шпенёк.

Шинель и портупея бесплатно, а вот за каракуль вместо серой цигейки пришлось солидно доплатить.

Посчитали, что платит за меня Верховный Совет, что я сам за срочность и повышенное качество материалов, положенных только высшему комначсоставу. Денег мне хватало. Впритык, но хватало. Решил не жадничать. Однова живем!

Хотя шиш — я так уже во второй раз. Реально улыбнуло.

Всё будет готово через день. Как раз в вечер перед днём награждения успеют.

Немного поспорили по поводу формы и размера ''ушей'' галифе. Не люблю я слишком большие. Не тот у меня рост.

На ужин в госпиталь я не успел, но убирающие кухню поварихи нашли мне порцию холодной жареной рыбы с картофельным пюре. И то за божий дар. А смотрят они на меня так жалостно, когда считают, что я их не вижу. Или они на нас всех так в госпитале реагируют?

Узнал у дежурной медсестры, что Соня приезжала в госпиталь за какими-то справками и давно уехала на Павелецкий вокзал, где формировался её санитарный поезд. Со всеми проститься успела.

В карты, что ли сыграть с кем-нибудь на деньги раз так в любви не везёт?

$

Вечером, пожалуй, уже ночью после отбоя, сидел на сестринском посту под настольной лампой, пришивал подворотничок и голубые петлицы на хлопчатобумажную летнюю гимнастерку, что однополчане презентовали. Всё же несколько стыдно ездить по городу в госпитальной пижаме. Сразу все тебя начинают жалеть, а это мне не нравится.

Мне.

А уж как Фрейдсоновская гордость выбивается — спасу нет. Всё же он целый герой всего Союза!

На приказ о защитных петлицах при летней форме я, как и вся авиация, наплевал. Разве что уголки на рукава пришивать не стал. В ателье сказали, что их отменили ещё осенью.

Молоденькая медсестричка порывалась мне помочь по-женски. Но я отказался. Самому надо навыки восстанавливать. На фронте у красных командиров денщиков нет. Их даже в царской армии в конце девятнадцатого века отменили. Да и мелкую моторику восстанавливать в пальцах надо.

Красивая девочка. Истинно русской мягкой такой красотой. Небольшого росточка, волос русый, лицо круглое, глаза голубые, брови и ресницы тоже русые. Нет в ней яркости южных женщин или резкости тех же европеек. И имя чисто русское — Нина.

Только вот Соня всё из души моей не выходит. Хоть волком вой.

Всё блазнятся её большие серые глаза в обрамлении длинных черных ресниц.

Её черные косички вразлет.

Её длинные ладони и узкие запястья.

Ласковые пальчики.

А девочка, та, что рядом, мне свои беды дальше рассказывает. Я вежливо уши грею.

— Я практически сразу после школы поступила в госпиталь. Собиралась в институт медицинский поступать на зубного врача, а тут война. Какой может быть институт? Всем классом пошли в военкомат добровольцами записываться, а там нам отлуп — не до нас, мобилизация идет плановая. Ждите своего года призыва. Девчатам сразу путь указали в медицину. Я и пошла, потому, как сама так хотела, а остальные в райком комсомола попёрлись за подвигами — они в снайпера возжелали. Кто-то им в толпе напел, что из женщин снайпера лучше получаются, чем из мужчин. Так что наши пути разошлись, и я естественным образом в санитарки попала. В ближайший от дома госпиталь.

Нина ненамного задумалась, наверное, решала, рассказывать мне или нет, но потом решилась.

— Первые эвакуационные поезда были не специальные как сейчас, а обычные плацкартные. Коридор от двери узкий изломанный углами. Неудобный. Носилки не протащить. Разве что боком. А боком ранбольного носить никак нельзя. Раненые все тяжелые. Поначалу других в Москву и не привозили.

Закрыло лицо ладонями, и продолжила говорить сквозь пальцы.

Жара. Июль на дворе. И вот раздеваемся мы, девчонки, до трусов и лифчика. Надевают нам на спину длинный клеенчатый фартук. Становишься на четыре кости в вагонном коридоре, а спину тебе бойца раненого кладут. Или командира. В бинтах не понять. И ты ползёшь, ползёшь по этим железнодорожным изгибам как муравей в цепочке. Бойца на спине несёшь, боишься уронить. Ведь если уронишь то, как поднять? А он на спине стонет. Ему тоже меня жалко. Вот он и терпит, не кричит. А иные — те, что молчат, ещё и сиськи на ходу щупают, охальники. Так и ползёшь, пока в тамбуре у лестницы не развернешься, и с тебя раненого не снимут и наружу не вынесут другие руки. А сама опять внутрь в другую вагонную дверь, за другим раненым. С первого раза я все коленки в кровь разбила. Ничего. Перевязали и опять на карачки. А тут ещё мне на косу наступили — коса у меня была толстая, длинная. До попы. Я такой косой всю школу гордилась. А тут ору я благим матом, вою, больно мне, а никто понять не может, что случилось. Нас пробка образовалась у вагонного титана. И никто не видит мой беды. Потом когда из вагона раненых вынули, я, как есть, в трусах и лифчике, коленки перевязаны кровавыми бинтами, пошла к охранявшему нас бойцу, без спросу вынула у него с пояса штык такой ножевой и стала себе косу злобно резать под корень. А штык тупой как валенок. Ужас. Боец стоит, челюсть уронив. А я косу пилю и плачу — жалко такую красоту. Потом доктора подскочили. Одели меня в халат. Бойцу штык отдали. Я реву белухой, слезы размазывая. Так мне косы жалко.

— А дальше что? — интересуюсь. Вижу же, что девочке выговориться требуется.

— Дальше... Дальше... Доктор один — он сейчас в Горьком, в эвакуации, мне коленки подлечил и отвел в нормальную парикмахерскую на вокзале, где мне прическу сделали короткую. Перед этим он всю очередь оттуда расшугал. Целый месяц мы так поезда с ранеными разгружали. Из теплушек было легче. А потом отправили меня на сестринские курсы при ''пироговке'' — всё же у меня средне образование имеется. А когда я их в октябре закончила, госпиталь уже в Горький уехал в эвакуацию. Я сюда попала. Из Лефортово меня направляли учиться, в Лефортово и распределили. Тогда было, не то, что сейчас. Все очень удивлялись, что я приехала обратно уже в форме и с треугольником в петлицах. Мы присягу на курсах приняли. А по окончании нам всем младшего сержанта медицинской службы присвоили.

— Так по-прежнему и хотите стать зубным врачом? — спрашиваю, откусывая нитку.

— Нет. — Смотрит прямо в глаза. — Столько народу поубивало, что нам теперь акушеры больше нужны. Народ после такой войны рожать станет активно. Должен рожать...

Последнюю фразу сказала убеждённо.

— Вдов останется не меряно, — говорю. — А ещё больше молодых девчат, что даже свадьбы не дождались.

— Я вам так скажу, товарищ военлёт, хоть одного ребенка, даже без мужа каждая баба родит. Природа заставит. А те мужики, кто с войны вернутся, я так думаю, не меньше трех детишек настругают. Я такие разговоры промеж раненых уже слыхала.

Посмотрела, как я мучаюсь с лётным шевроном, предложила.

— Вы лучше на себя гимнастерку одевайте, а я ваш нарукавный знак по руке наметаю. Быстрее будет.

И весело засмеялась, когда я пижаму снял.

— Ой, какая у вас грудь волосатая!

— Сам знаю, что обезьян. Арон-гутан. — Буркнул в ответ.

Мне почему-то этот её смех стал неприятен. Соня, когда мою тушку обмывала, над моей волосатостью не смеялась.

Так, что дошил эмблему на рукаве и ушел спать. Расстроенный.

Что-то мне госпиталь уже надоел. Хромать я уже перестал, так что пусть меня доктора на врачебно-лётную комиссию определяют. Нечего мне тут чужое место занимать.

В палате не спал только Анастас, ворочался. Остальные залихватски храпели.

— Что не спим? — поинтересовался я у него.

— Думаю, — ответил майор в темноте. — Понимаешь, какая вещь. Я полгода воевал, а ни одного немца так и не видел. Думаешь это нормально? И ведь не в штабах околачивался — на линии всё время.

Сел на койку, устало выдохнул. Нет никакого настроения такие беседы вести, а надо. Хоть я и не политрук.

— Но, ты же по врагу стрелял. Большим калибром. Практически морским, — успокаиваю его.

— Стрелял. — Отвечает. — Квадрат дали. В него и пулял минимум за десяток километров. Корректировка по телефону. А спросят дома: ты врага убил? Я и не знаю...

— Ты, думаешь, я фрицев видел? Или они меня? — усмехаюсь. — Ползают по земле не больше муравьев. Или самолет врага целиком видишь. А чтобы вражеского летчика увидеть — надо с ним столкнуться. А это таран.

— У тебя вот, сколько сбитых? — интересуется.

— Восемь лично и одиннадцать в группе, — повторил я слова комиссара авиационного полка о фрейдсоновском счёте.

— Во-о-о-от! — майор поднял к потолку указательный палец. — А меня что? Только расход снарядов. На финской войне хоть видно было, как от гранитных скал куски отламываются. А тут ничего. Лес и лес. И ничего кроме леса. Разве, что болото. И наград нам не дают. За Финскую тоже не дали. На полк только назначили.

— Переходи в ПТАП##, — посоветовал я. — ''Смерть врагу — пипец расчёту''. Им наград не жалеют. И оклад у них полуторный.

$

$

## П Т А П — противотанковый артиллерийский полк. 45-мм противотанковую пушку бойцы на фронте называли ''Прощай, Родина'', а 57-мм противотанковую пушку именно так: ''Смерть врагу — пипец расчёту''.

$

— Поздно. Без ноги уже не возьмут. — Мясистое лицо у Айрапетяна расстроенное, жуть.

Утверждаю твердым тембром.

— Рано или поздно мы врага обратно погоним в Германию его вшивую. Он, отступая, по дороге укреплений настроит. Капитальных. И вот, чтобы пацанов там сотнями при штурме не класть на подступах... Твое дело теперь научить других пацанов с твоих больших пушек стрелять точно, чтобы от этих укреплений только бетонный щебень оставался. До конца войны, глядишь, много хороших командиров воспитаешь и до полковника дослужишься. И жена рядом будет, под боком. Долму варить.

— Всё что ты говоришь хорошо, правильно. Но, всё же так хочется хоть одного врага лично зарезать! — отвернулся, засопел. Перестал глазами блестеть.

— Пошли, перед сном покурим, — предложил я. — Бери костыли.

Майор помолчал с минуту, потом поднялся с кровати.

— Пошли. Все равно сна ни в одном глазу.

В курилке первого этажа — я настоял туда прогуляться, ибо в сортире на этаже уж больно хлоркой воняет, Айрапетян несколько отмяк и даже рассказал мне свежий анекдот. Ну как свежий? Для меня свежий, а так довоенный ещё.

— Пишет кавказец в горы письмо из армии, — Анастас прибавил кавказского колориту в голос. — ''Дорогой отес, весна в этом году очень хорошая и ожидается неплохой окот овец. Отбери с отары лучшего барашка, назови его ''Сержант Пилипенко'', расти его, холь как родного и лелей, обмывай, корми лучше всех баранов. Даже шерсть с него не состригай. Пусть этот баран дождется меня из армии. Вернусь домой... Сам... Лично зарежу!''

$

На следующий день у меня состоялся обмен века. Японскую бритву на кучу барахла. (Куда я только его девать буду?). Ни кола же, ни двора.

Коган по такому случаю запустил нас в свою каморку. И деликатно удалился.

Что сказать... знатно я прибарахлился всего за одну ненужную мне японскую железку. Лезвия, иголки, нитки, полотняные отрезы... Прочая мелочь типа порошкового брадобрейского мыла и компрессорных салфеток. Кускового мыла по полдюжины хозяйственного и банного. И даже дорожный несессер (я все же выбрал золингеновский из нержавейки, а не хлебниковское серебро — он удобней и станок приятней в руке лежит), даже тапочки кожаные — это всё хорошо, но мелочь.

Вместо хлебниковского серебра сторговал дополнительно несколько отрезов ситца, поплина и мадаполама — в деревне у матери, наверное, сейчас мануфактуры шаром покати. Я эту женщину не знаю, но, как ни крути, она мать этой тушки которой я пользуюсь сам. Уважать надо, если любить не получается.

А вот пальто из тюленьей кожи! Да ещё фуражка кожаная к нему, стильная такая, американская. И выглядит хорошо и сидит удобно. И в рукавах вязаные шерстяные манжеты, ветер не поддует. И подстежка меховая просто замечательная.

— Что это за мех вы говорили? — спрашиваю, а самому эту подстежку из рук выпускать не хочется.

— Гуанако, — отвечает.

— А что это такое?

— Лама. Верблюд такой безгорбый, что живет в горах Южной Америки. Американцам он задёшево достается. Ручной труд индейцев у них дёшев.

Ум-гу... Верблюд — это хорошо. Верблюжья шерсть тёплая. А эта в отличие от нашего верблюда ещё и не колется. Ласковая такая.

Что там говорить... Я просто влюбился в такое пальто. Надо же себя приукрасить, раз меня девочки не любят и пишут на меня доносы, что я гондурасский шпион, ворующий собственные трупы.

— Петлицы пришьёте, в фуражку звездочку вставите, и будет вполне форменная одежда, — уговаривает меня брадобрей. — А вот вам воротник меховой из того же гуанако. Можно пристегнуть. И ходить так зимой. Конечно, не в трескучий мороз.

Сам наш цирюльник ходит в длинном синем драповом пальто на вате с шалевым воротником из меха морского котика. На голове котиковый же ''пирожок''. Когда я спросил его: уши не мёрзнут? То он, молча, вынул из кармана бурый плотный пуховой платок. Женский.

Улыбнулся, спрятал в правый карман. А из левого достал белую паутинку оренбургского платка.

— Вот. На расчет принес. Матери подарите или невесте. Его через кольцо пропустить можно, но он очень теплый. Из козьего пуха.

Посмотрел брадобрей на меня внимательно, помедлил, но вынул напоследок из внутреннего кармана еще фигурный пузырек размером с ладонь.

— Вот, вежеталь лавандовый. После бритья хорошо освежиться.

Усмехнулся я и с чистой совестью отдал ему японскую бритву вместе с оригинальным футляром.

— Куда я только все это дену? — почесал я затылок, глядя на разложенное по столу и кровати богатство.

— В этот же американский сидор-переросток, — пнул парикмахер ботинком растекшийся по полу длинный оливковый вещмешок. — Я свободен? Или вам ещё что-нибудь нужно?

— Оставьте, как с вами связаться? Вдруг понадобитесь? Я так понимаю у вас и за деньги что-то нужное достать можно.

— За деньги дорого, — отвечает. — Народ больше меной живёт. Как в Гражданскую.

$

В ответ на мои жалобы, что меня уже не лечат и потому можно запускать на комиссию, мне стали колоть витамины.

В задницу.

Толстой иголкой.

Больно.

И всё. Разве что ещё заставляют посещать ЛФК.

А так сижу в библиотеке, когда по палатам брошюрку не читаю. Газеты раненым читает сам Коган или замполитрука.

Новый особист ко мне не цепляется.

Смирнов как-то пристал с вопросом, что если мне летать не разрешат, то, что я делать буду?

— На фронт пойду, — сказал, как отрезал. — Кем угодно. На геройской Звезде почивать не буду.

Не говорить же ему, что Золотая Звезда чужая, не мной заслуженная. Не поймёт.

— Ладно. Иди, — почесал комиссар подбородок. — Подождём комиссию. Там и будем решать.

На примерку в ателье я приехал после обеда с американским пальто в руках. И фуражку не забыл.

В этот раз я чувствовал себя уверенно, потому что был хоть и в летней, но форме со всеми знаками различия. Выбивались из образа только нескладные мои бурки.

Попросил пришить на пальто петлицы, голубые с золотой каемкой. Со шпалой. И на фуражку что положено: ''крылышки'', кокарду — ''капусту''.

Златошвейка поцыкала зубом, покивала головой. Пощупала пальцами кожу. Сказала.

— Добротная вещь. Петлицы у меня есть — сюда генеральские ромбики для кителя подойдут. Но вот кожу на шитьё придется подбирать для фуражки. Хотя бы по цвету. Вы обладаете временем?

— Надолго?

— Дня на четыре — пять. Насколько я понимаю, прямо сейчас вам её не носить.

— Сколько это будет стоить? — спрашиваю.

— По деньгам, — отвечает и с взмахом руки, отпускает меня.

Тут пришел Абрам Семёныч со своими ассистентками и меня закружили, завертели, задергали в разные стороны. Исчеркали цветными мелками те полуфабрикаты, что на меня напялили. Наметали белых ниток и обратно унесли в недра ателье.

Когда я оделся, Абрам Семёныч протянул мне листок из блокнота, на котором стояло два числа одно над другим.

Я вопросительно поднял бровь.

— Верхнее число — в кассу, — сказал негромко закройщик.

Верхнее число было в три раза меньше нижнего.

Тут принесли простроченный колпак на вате. Стали мерить его на мою голову. В зеркале отражался какой-то болван, в торчащих во все стороны нитках.

— Не обращайте внимания, Ариэль Львович, — примирительно произнес закройщик, — Это дуракам полдела не показывают. А примерить просто необходимо, чтобы на голове сидело хорошо.

Надо же, откуда-то имя-отчество моё он уже знает?

— Пара вопросов. Вам верх суконный или кожаный? — продолжает интересоваться моим мнением.

— А по цене?

— Одинаково.

— Тогда кожаный, — отвечаю. — Тот практичнее.

— Вы шапку будете носить только в парадном виде или с завязанными ушами под подбородком тоже?

— Возможно. Аэродромы открыты всем ветрам.

— У-гу... Налобник подшить на колпак или будете опускать?

— Пожалуй, подшить, — соглашаюсь.

На всякий такой случай у меня лётные очки есть, — усмехаюсь мысленно.

Оглядевшись и убедившись, что мастерицы разошлись по своим делам, тихо спрашиваю.

— Нижнее число кому?

— Мне, — отвечает. И уже громко. — Нут-с, молодой человек, ждем вас завтра к концу рабочего дня. Всё будет готово.

В машине сержант ГБ передал мне пачку талонов.

— По ним вас будут кормить в ресторане гостиницы ''Москва''. Завтра вечером я вас туда из ателье завезу. В день награждения машины за вами не пришлют. От гостиницы сами пройдете до Спасской башни мимо Исторического музея через Красную площадь, а там покажут куда, и проводят. С собой иметь командирское удостоверение и именное приглашение на торжественное мероприятие.

— А где будет награждение?

— В Большом Кремлёвском дворце. В Георгиевском зале.

— Товарищ Сталин будет?

— Нельзя сказать заранее. Калинин будет обязательно. Так вас сейчас в гостиницу везти или в госпиталь?

— В госпиталь, — отвечаю. — Чтобы в такую гостиницу заселяться я пока очень плохо одет.

$

$

$

10.

Товарищ Сталин, откровенно говоря, меня не впечатлил. Небольшого росточка. Лицо рябое — видно оспой переболел. Глаза желтые как у кота. Усы с проседью. Одет скромнее некуда. В серый полувоенный френч и брюки, заправленные в мягкие сапоги. Правда, материал — габардин. И на сапогах шевро. Никаких наград не носит.

Всю торжественную процедуру награждения Сталин держался в сторонке, смешавшись с толпой членов Политбюро ЦК ВКП(б) и Государственного комитета обороны, которых было больше награждаемых. Резко выделялись знакомые по фотографиям в прессе шикарные усы Кагановича, пенсне Молотова, украинская вышиванка Хрущёва, большие маршальские звезды в петлицах Ворошилова и Шапошникова. Остальных я как-то не узнавал в мешанине деловых костюмов, военной и полувоенной униформы.

Главной награждающей фигурой выступал товарищ Калинин — председатель Президиума Верховного Совета СССР. Ему это по должности положено. В потёртом костюме-тройке на худой длинной фигуре. Брюки штопором. Галстук ''селёдка''. Совсем он не был похож ни на крестьянина, ни на рабочего, как о том писали в его биографиях. Очки. Козлиная седая бородка троцкиствующего интеллигента. Всё подъёмом левой стопы почесывал под коленкой правой ноги, не прекращая процесс награждения. И вообще больше похож был на Дон Кихота из иллюстраций советских книг. Вчера одну такую я в библиотеке пролистывал.

Награждаемых было не так уж и много. Старшина-пограничник, два сержанта-десантника. Один моряк. Старший сержант с восточным лицом. Петлицы чёрные вроде как с 'вошками' связиста, что меня удивило. Полковник-танкист. Остальные лётчики от сержанта до полковника.

Вручали нам кожаный бювар с грамотой Верховного совета. И две красные коробочки. В одной орден Ленина на винте. В другой — медаль героя, Золотая звезда.

Ладонь у Калинина сухая, несколько вялая. Нам перед тем, как построить в рядок, каждому прошептали на ухо, чтобы руку Калинину на радостях сильно не давили. Нас много, а Всесоюзный староста один.

Принял я фрейдсоновские награды, сказал положенные слова благодарности партии и правительству за высокую оценку моего скромного ратного труда. Пообещал бить врага ещё беспощадней.

В отличие от Сталина и остальных вождей глаза у Калинина блёклые, показалось даже, что равнодушные.

Тем разительнее был контраст со Сталиным, который каждому новоявленному герою лично пожал руку, а потом сказал короткую, но выразительную речь. Харизма из этого человека просто била. Глаза цепкие, но одновременно ласковые. Он нас всех любил и мы его все любили. Другого слова я не подберу.

Потом в соседнем зале состоялся фуршет. Без стульев. На белых скатертях грузинский коньяк, водка, шампанское и красное вино. Тарелки, фужеры, рюмки, ножи-вилки. И закуски разнообразные. Никакого горячего.

Прежде чем начать разграблять это великолепие, отпустили нас на четверть часа в туалет, где все кололи дырки в гимнастерках-кителях и привинчивали новые награды. Хитромудрый Абрам Семёныч мне заранее такие дырки провертел и аккуратно обметал их нитками, чтобы не обмахрились. Так, что я управился быстро. И выглядел очень аккуратно и красиво. Сам себе в зеркале понравился. Всё же в Центральном ателье мастера... Мастера!

Сошлись в банкетном зале. Гул легкий. У меня голова кругом. Вожди тосты говорят. Награжденные герои спиртное фужерами хлебают.

Я откуда-то знал, что с шампанским лучше ничего не мешать и пил только ''самтрестовский'' коньяк, на голубой этикетке которого было указано красными буквами ''ОС'' — особо старый. Хороший коньяк. Век бы такой пил, но, наверное, не по карману будет.

Со мной за столиком оказались сержанты-десантники и авиационный подполковник, который также налегал на коньяк. А сержанты, выдоив на двоих бутылку шампанского ''Абрау-Дюрсо'', активно налегли на ''Московскую особую'', полируя её между делом красненьким ''Кинзмараули'' и довольно быстро окосели.

Подошедший к нам невысокий армейский комиссар 1 ранга, сделал неприметный жест и десантников осторожно, нежно и аккуратно охранники вывели из зала — протрезвлять. А комиссар занял за столом их место.

— Товарищ Гетман, налейте и мне коньяку вас поздравить с заслуженной наградой, — вклинился комиссар к нам в компанию.

— Не вопрос, товарищ Мехлис, — подполковник наливает комиссару свободную стопку.

— А вы, как я понимаю, товарищ Фрейдсон будете? Мастер беспарашютного спорта, — поворачивается Мехлис ко мне.

Я киваю, соглашаясь.

— Он самый. Ариэль Львович.

— А я — Лев Захарович. Будем знакомы, — комиссар чокается с нами и вкусно пьёт коньяк.

Закусывает ломтиком лимона, присыпанным тертым кофе и сахарной пудрой. Вкусно закусывает. Я тоже так хочу.

Пробую — очень вкусно. Мне теперь, думаю, все закуски к выпивке потребуется изначально изучать.

— Ариэль Львович, мне про вас комиссар Смирнов рассказывал, как только я в Москву с фронта прилетел. Вы найдите время завтра заскочить ко мне в Политуправление, а то мне скоро снова на фронт — Ставка посылает.

— Куда на этот раз, Лев Захарович? — Интересуется подполковник Гетман.

— На юг. В Крым. Ты представляешь, что там удумали: войска в Крыму, а штаб фронта в Тбилиси. Мало нам там Кулика было. Так теперь ещё Козлов из-за моря руководит, словно первый лорд адмиралтейства.

Вокруг стало шумно. Смотрю, по рядам идут Сталин с Калинином в окружении свиты. К каждому столику подходят, чокаются с награжденными своими фужерами с вином, но не пьют, а слегка так пригубляют. Но с каждым.

Когда дошло до меня, Сталин, со звоном стукнув ободком своего фужера о мою стопку, спросил.

— Товарищ Фрейдсон, мне сказали, что ви вернулись с того света дважды. Это так?

— Так точно, товарищ Сталин, — отрапортовал я. — Первый раз, когда сгорел мой парашют, я умудрился попасть на заснеженный склон глубокого оврага и не разбиться об землю, а только получить контузию и сломать ногу. А второй раз очнулся я от клинической смерти в новогоднюю ночь.

— Долго жить будете. Примета такая, — улыбнулся вождь. — Просьбы, пожелания есть?

Набрался наглости и брякнул.

— Товарищ Сталин, пока я защищал московское небо, враг разбомбил мою квартиру на улице Радио. Так что, какие могут быть личные просьбы, если я свой дом защитить не смог.

Сталин повернулся к советскому президенту и полушутливо сказал.

— Товарищ Калинин, что ж так плохо живут наши соколы. Непорядок. Я прошу изыскать возможности и найти новую квартиру товарищу Фрейдсону.

И, повернувшись ко мне, снова спросил.

— Так будет хорошо? Ещё какие пожелания есть?

— Только одно, товарищ Сталин, бить врага по настоящему, по большевистски.

— Вот это по-нашему, — улыбнулся Сталин. — Вот за это надо выпить.

И снова со всеми нами за столиком чокнулся фужером. Опустил в него губу. И не прощаясь, пошел к другим столам.

И я вдруг понял, за что все так любят Сталина. За его не показное, а искренне участие в человеческих судьбах. За то, что люди ему интересны.

Мехлис оставил мне на страничке, вырванной из блокнота пятизначный номер телефона.

— Завтра позвоните. За вами вышлют машину, — и, протянув нам с подполковником руку для пожатия, ушел догонять свиту Сталина.

— Кто ты такой, капитан? — спросил меня Гетман, разливая остатки коньяка.

— Лётчик.

— Вижу, что не сапёр. Давай со знакомством. — Поднял он стопку. — Я командир штурмового авиаполка. Летаю на Ил-2. А ты?

— Ночной истребитель ПВО. Адъютант эскадрильи. Летал на МиГ-3.

— А что за беспарашютный спорт, о котором тут говорили?

Мы выпили. И я рассказал свою историю с тараном, как мне её самому рассказали.

— Везучий ты, чертяка, — восхитился подполковник.

У него на груди кроме сегодняшних наград был такой же как и у меня орден ''Знак почёта'' и два ордена Красного знамени.

— Насколько везучий — покажет врачебная комиссия, — засомневался я. — Все говорят, что летать мне больше не дадут.

— С комиссией не поспоришь. Иди тогда ко мне начштабом в полк. Будешь руководить полётами с земли. Сейчас такая аппаратура поступает — блеск. И машины новые радиофицируют. Хотя лучше бы стрелка заднего впихнули с ''березиным''.##

$

$

## Б Е Р Е З И Н — сленговое обозначение авиационных 12,7-мм пулеметов УБС и УБТ конструкции Березина.

$

— Так у вас же ''илы'' бронированные, — удивляюсь.

— Ил бронированный, а хвост у него деревянный. Вот эти стервятники и повадились нам хвосты отстреливать. Пушка у ''худого''## двадцать миллиметров. От хвоста только щепки летят. Одноместным наш штурмовик делали в расчете на истребительное прикрытие. А оно... не всегда бывает, в общем. Ты как насчёт того, чтобы ещё на грудь принять? — покачал он пустую бутылку. — Меня в ''Москве'' поселили, там ресторан допоздна работает.

$

$

## Х У Д О Й — сленговая название немецкого истребителя Мессершмитт-109.

$

Не успел я согласиться, как подошел к нам молодой человек в отглаженном до хруста синем костюме.

— Кто из вас будет товарищ Фрейдсон?

— Я. — Откликаюсь.

— Вас просит подойти товарищ Горкин. С документами.

— Не судьба нам догнаться, — поворачиваюсь я к подполковнику. — Номер полевой почты оставь, а то я пока временно в Лефортовом госпитале прописан. И то уже ненадолго.

Одного жаль — много закусок на столе оставалось нетронутых нами. Вкусных. В госпитале так не кормят.

Вот что значит просьба Сталина? Пусть и выраженная шутливо. Не знаю, сколько бы меня Моссовет с новой комнатой мурыжил, а секретарь Президиума Верховного Совета СССР меня уже встречал с готовым ордером на однокомнатную квартиру в доме коридорного типа жилой площадью 37 квадратных метров, в который только и оставалось, что вписать мою фамилию.

Дом в самом центре Москвы в переулках параллельно улице Горького. Совсем рядом с памятником Пушкину, как сказали. Даже от Кремля пешком максимум двадцать минут мимо Центрального телеграфа.

Мое еврейское счастье оказалось в предусмотрительности. В том, что бумаги из бывшего моего дома я хранил на себе, в кармане гимнастерки. Их у меня забрали в обмен на готовый ордер из КЭЧ## Верховного Совета СССР. Ордер от сегодняшнего числа. Хочешь сразу заселяйся.

$

$

## К Э Ч — квартирно-эксплутационная часть.

$

Несмотря на то, что рядом, дали машину и сопровождающего. Предварительно позвонили коменданту дома. Предупредили, что я скоро приеду.

Да-а-а-а... сервис на грани фантастики.

Прощай Кремль с разрисованными на площадях крышами домов. С рубиновыми звездами забитыми досками и обтянутыми мешковиной на башнях разрисованных разными оттенками серого колера как военные корабли. С фанерными домами, присевшими на крепостные стены. С зенитками на каждом шагу. Большими зенитками. И обслуга у них из крепких мужиков. Прощай мавзолей Ленина, превращенный в черт его знает что, но на себя не похожий, ни разу. И Красная площадь также вся разрисованная ''заснеженными'' крышами.

Белая ''эмка'' вынесла меня из Спасской башни и через Красную площадь повезла вверх по улице Горького.

— В Гнездниковский переулок, — уточнил маршрут водителю мой сопровождающий, выделенный из секретариата Калинина.

— Какой нумер? — уточнил адрес шофёр.

— К ''Тучерезу''.

— Понятно, — водитель слегка прибавил газу. — Десятый нумер.

— ''Тучерез'', — покатал я незнакомое слово на языке. — Очень высокий дом?

— Десять этажей, — ответил вместо сопровождающего водитель. — На крыше целая зенитная батарея стоит.

— Так что можете, товарищ Фрейдсон, не беспокоиться, этот дом не разбомбят, — ухмыляется мой сопровождающий.

Водитель развернул автомобиль на Пушкинской площади, немного проехал по улице Горького обратно в сторону Кремля и свернул в переулки.

''Тучерез'' по сравнению с окружающими строениями действительно казался небоскрёбом.

— Вас отсюда куда-нибудь завозить надо?— спросил чиновник, когда машина остановилась у подъезда.

— Да. В госпиталь, — отвечаю. — Там вещи мои остались.

— Тогда я товарища Пригожина отвезу по месту службы и вернусь за вами сюда, — сказал водитель.

Комендантом дома оказалась холёная дама лет тридцати пяти, которой меня быстро сдали с рук на руки. Товарищ Коростылёва, как представилась.

— Этот доходный дом построил известный московский архитектор Нирнзее ещё до империалистической войны, — читала мне экскурсионную лекцию комендантша, поднимаясь со мной пешком на третий этаж. — И его сразу прозвали ''Дом холостяков''. Все квартиры тут небольшие, однокомнатные. Максимальной площадью пятьдесят метров. Чем выше этаж, тем больше метраж. В подвале у нас есть столовая, прачечная и театр ''Ромэн''.

— Цыганский что ли? — спросил я.

— Он самый, — поджала губы дама. Чувствовалось, что цыган она не любит. — Вот ваши хоромы.

Дверь в мою квартиру была одна из многих в длиннющем широком коридоре. Во весь дом. Так что можно было войти в один подъезд, а выйти из другого. Дневной свет шел через окна с торцов.

Комендантша большим ключом открыла массивную дубовую дверь и жестом предложила мне войти в довольно просторную квадратную прихожую. Удивила дверь своей толщиной — дециметра полтора.

— Налево будет санузел: ванна, раковина, унитаз и газовая колонка. Так, что от стороннего бойлера в горячем водоснабжении мы не зависим, — сказала, включая электрический свет.

Ванная комната впечатляла. Где-то три на два с половиной метра. С потолком уходящим ввысь. Стены крашены блёклой масляной краской. В саму ванну на фигурных львиных лапах вытянувшись уляжется и двухметровый гигант.

— Потолок четыре метра будет? — спросил я.

— На этом этаже три семьдесят, — удовлетворили моё любопытство.

От прихожей в саму комнату вел короткий коридор. А сама комната была огромная, светлая — панорамное окно во всю стену, по военной моде перечёркнутое белыми полосами бумаги. И абсолютно пустая. Разве, что красивая бронзовая люстра висела на длинной цепи. В сторону входа находился альков, оформленный как бы аркой. И по всей окружности комната была обита темными дубовыми панелями по плечо взрослого человека. Забавно, что на окнах шторы не сохранились, а в алькове висят и в любой момент его можно отделить от самой комнаты, задёрнув их.

— Тридцать семь с половиной квадратного метра жилой площади, не считая прихожей и санузла. Всё согласно вашему ордеру на вселение.

— Как вас зовут?

— Алевтина Кузьминична.

— Алевтина Кузьминична, мне всё нравится, — снял я свою пафосную каракулевую шапку. В комнате было тепло. Под окном проходила длинная батарея водяного отопления. — А где кухня?

— Индивидуальные кухни проектом дома не предусмотрены. До революции здесь снимали квартиры холостые чиновники и лица свободных профессий, не имеющие кухарок. После гражданской войны жили сотрудники Коминтерна, которые увидели в этом зачатки коммунистических отношений. Они же и устроили в подвале общую столовую. В разное время здесь жило много видных старых большевиков. Сейчас союзный прокурор Вышинский проживает на девятом этаже. Но у него другой лифт. Если хотите я вам со склада выдам керосинку, сможете себе наскоро что-нибудь сготовить в нише коридора.

И повела меня смотреть то, что я проскочил не глядя. Коридорная ниша была небольшая. В глубину — ровно ширина стола, который там стоял. Такой стол — ящик с дверцами. Оставалось место еще для одного такого же. Над столом висели полки без дверей. Это была вся мебель в квартире.

— Вот сюда, товарищ капитан, керосинку поставите. А так питаться вы, наверное, на службе будете.

— Да. Но для начала надо изобрести, хотя бы на чём спать, — помыслил я вслух.

— Нет никаких трудностей. Могу со склада выдать комплект мебели во временное пользование. Мне по телефону сказали, что вы Герой Советского Союза, так что входите в номенклатуру. Только на каждом предмете будет бирка с инвентарным номером. Вас это не смущает?

— Нет, не смущает. А выход из затруднений зримый. Я согласен.

Дальше мы обговорили необходимый мне комплект мебели, решили вопрос о бригаде уборщиц, которые нынешнее запустение приведут в порядок. А я заселюсь завтра к вечеру уже на всё готовое. Оплачу потом по счёту.

Везла меня белая кремлёвская ''эмка'' в Лефортово. А я в уме решал задачу, как собрать воедино расползшееся по городу мое хозяйство, перескакивая на неожиданную вчерашнюю ночь. Яркие воспоминания, но неоднозначные.

И первая, кто навстречу мне в госпитале попадается — Костикова. Легка на помине. Моргнула левым глазом, улыбнулась до ямочек на щеках и почесала мимо. Вот и думай...

Вчера привез новую форму. Спросил: где завтра её погладить можно будет? А то пока вёз на себе — замял.

— У тебя номер в ''Москве'' простаивает. Там есть и утюг и кому за него подержаться, — сказал рассудительный Коган, когда мы у него в каморке сидели вчетвером — я, он и Шумская с Костиковой.

— А горячая вода там есть? — вдруг спросила Костикова.

— Где? — уставилась на неё Шумская.

— В гостинице. А то я баню пропустила на этой неделе. Обмороженных вал просто. А эта... ''деревянный крест'' которая, только сегодня на службу явилась.

Это да. Обмороженных действительно вал в связи с новым наступлением. Даже меня из палаты выжили. Сапёрный майор с руками и пехотный подполковник с ногами провоняли всё вокруг мазью Вишневского. За один день.

Майор Дмитрий Борисов автобаты под Горьким формировал для Ленинградского фронта. Сам моторы чинил на морозе. Потому как большинство механиков отправил на завод в Горький. Их там кормили, а зарплату выдавали нужными запчастями. Вот и приходилось самому руками работать, чтобы в сроки уложиться.

Подполковник Леонид Ратников в полынью провалился при форсировании речки Ржевки. Речка — переплюйка, полынья попалась мелкая — по колено, но бурки льдом моментом схватило насквозь. Когда бой закончился, бурки с ноги снять не было никакой возможности. Пришлось резать. Пока бурки. И снегом ноги оттирать было уже поздно. Три пальца с правой ноги в медсанбате отчекрыжили. Теперь Богораз старается пальцы на левой ноге ему сберечь.

У сапёрного майора ещё жена с дочкой мою койку оккупировали. Жена с ложечки майора кормит — у того пальцы в бинтах как в варежках, а с четырёхлетней Наташкой вся палата играет. В детство впала.

Мамлей радостный, ходит гоголем: ему на правой руке операцию сделали, и теперь у него от локтя два длинных 'пальца'' из костей предплечья сотворенных. Точнее — клешня. Пока забинтованная, но уже сдвигается-раздвигается. Хватало, в общем, такое получилось грубое. Но это лучше, чем совсем без руки. Всё же доктор Богораз кудесник.

— Когда звезду покажешь? — спросил Данилкин.

— Завтра дадут, — ответил я. — А пока я от вас съезжаю.

— Куда?

— В гостиницу ''Москва'' определили.

— Тогда вам стоит поторопиться, а то скоро комендантский час начнется, — предупредила меня жена майора Борисова, востроносая дама с недобрым стеклянным взглядом. Она явно намылилась тут ночевать на моей койке.

— Вот и я о том думаю, — присел я на корточки перед тумбочкой и стал вытряхивать оттуда свое имущество в сидор.

Оставил курящим по пачке ''Беломорканала'' в утешение.

Мелкой мятная карамелька нашлась. Ледящая.

— Не поминайте лихом, товарищи, — склонил голову и пошел по направления к когановской каморке. Остальные мои вещи у него лежали в американской брезентовой ''колбасе''.

А там у него эта неразлучная парочка — Шумская с Костиковой, с разговором про баню.

Договорились с подачи политрука, что Костикова меня до гостиницы проводит — дорогу покажет, а то я один заблужусь. А я за это её в ванну запущу в отеле.

— Могу даже ужином покормить в ресторане. У меня талоны со вчерашнего дня не отоварены, — заявляю.

Проводили Коган с Шумской нас до трамвая заснеженным парком. С весёлым смехом и подначками.

Костикова с полотняной сумкой и моим сидором в руках. Я с американской ''колбасой'' за плечом.

Ехали долго. С пересадкой. Трепались по дороге обо всём и ни о чём. Только, что стихи друг другу не читали. Да и то, потому, что Костикова ими не увлекается. За трамвайными стёклами снег пушистый шел. Темно. Ничего особо не видно.

В холле гостиницы дернулся я, было, в гардероб, но Костикова меня за локоть притормозила.

— Ключ от номера возьми, — шепчет. — Там разденемся.

И смеётся глазами. Фраза двусмысленная получилась.

Получил по предписанию ключ от одноместного номера на восьмом этаже. Легко. Без вопросов. Видно новая шинель и каракулевая шапка так на халдеев влияют.

Прокатились на лифте.

В номере сел, не раздеваясь, в кресло, пытаясь отойти от роскоши окружения. Пафосный отель. Паркет наборный, деревянные полированные панели, блестит надраенная бронза и хрусталь светильников. Фрески на потолках. Окна странные — подоконники на уровне колена.

Костикова уже без шинели и будёновки, в распоясанной гимнастёрке. И в тапочках. Встала, руки в боки. Тряхнула кудряшками.

— В ресторан мы не пойдем, — заявила. — Я ванну надолго займу. Ари, ты ужин сюда в номер закажи. А меня на ключ закрой пока.

— Зачем?

— А чтоб не украли, — смеётся заливисто.

— Вино к ужину брать? — кидаю я пробный шар.

— Обязательно. Я ''Кюрдамир'' люблю. И терпеть не могу портвейн ''Три семёрки''. Всё. Иди. Я раздеваться буду. Куда! — повысила девушка голос. — Куда в шинели. Не на улицу же идёшь. Да и по дороге ''наган'' мой прибери в тумбочку. Нехорошо ему так валяться на стуле.

На удивление у меня после ателье осталось приличная сумма денег. Хватило в коммерческом буфете и на это сладкое азербайджанское вино и на черную икру со сливочным маслом. И на бутерброды с севрюгой горячего копчения. Девушка у меня вроде как ночевать остаётся — не попрётся же в комедиантский час она одна в Лефортово через половину города. Надо соответствовать роли соблазнителя. Хотя тут не понять: кто кого соблазняет.

Вчерашний талон спокойно взяли вместе с сегодняшним. Обязались принести ужин в номер через час.

Такие как я — с пакетами и бутылками в руках — в коридорах гостиницы оказался каждый второй.

Когда я ввалился в номер, то поразился доносившемуся из ванной пению. Чистому высокому голосу. В голове всплыла где-то вычитанная фраза: ''Он поёт по утрам в клозете''.

Форма Костиковой аккуратно развешана на спинке стула. Сначала гимнастерка, потом юбка, на них голубые рейтузы с начёсом. Её валенки в прихожей у вешалки под шинелями.

Сам снял сапоги, поставил лисьи чулки за штору — жарко в них стало. Посидел, потом посчитал, что в несвежих носках даму встречать неудобно и снова надел сапоги. Топят тут не жалея... чего они там не жалеют в котельной?

Принесли ужин. Точнее привезли на сервировочном столике. Тарелки накрыты серебряными сферами. На запивку ''Боржоми'' в бутылках.

Официант как из дореволюционного кино: прилизанная блестящая причёска, белая куртка, полотенце через локоть.

Выдал официанту пакет из буфета, и он всю дополнительную снедь очень красиво сервировал. Прям натюрморт. И вскрыл вино.

На мою поднятую бровь сказал.

— Вино подышать должно перед употреблением. Чтобы лишние спиртовые пары выдохлись. Сколько вам кувертов ставить, товарищ капитан?

— Чего? — не понял я.

— Сколько персон будут ужинать?

— Две.

Моментально с нижнего уровня этого столика на колесах появились ножи-вилки-ложки, стаканы и рюмки для вина. И крахмальные до жестяного состояния салфетки.

Официант ушёл, а я сидел под тарелкой репродуктора и потихоньку исходил слюной, слушая Шостаковича.

Наконец, не прошло и пары часов, как Костикова выползла из ванны. Вся распаренная. Голова в мелких влажных кудряшках. В домашнем запашном халатике цветастого ситца. Коленки круглые видны.

— Что ты там так долго? — спросил я с укором.

— А... — Махнула девушка рукой. — Пока всё перестираешь.

Обратила внимание на стол. Сделал круглые глаза. Даже рот приоткрыла от удивления.

— Это всё для меня?

Я гордо кивнул.

— Арик, я бы тебе и так дала, — сказала с придыханием и широко улыбнулась, до ямочек на щеках.

Утром я проснулся один. Правда, довольно поздно. В половине десятого.

И вот теперь бежит Ленка Костикова по госпитальному коридору и только подмаргивает на бегу, будто не шептала мне ночью: ''Арик, а ты оказывается сладенький''.

Ладно, проясним мы эту сову. Потом.

Вваливаюсь к комиссару госпиталя как есть в новой шинели и каракулевой шапке. Как же не похвастаться?

Козыряю.

— Товарищ полковой комиссар, Герой Советского Союза капитан Фрейдсон. Представляюсь по случаю вручения мне ордена Ленина и медали Золотая Звезда.

Смирнов встает крепко жмет мне руку с дежурными поздравлениями.

— Раздевайся, показывай награду. Чай будешь?

— Обязательно, — отвечаю, одновременно расстегивая портупею.

С непривычки кобура с пистолетом сползает с ремня и бухается на пол с тяжелым стуком.

— Это что у тебя тут?

— Пистолет наградной.

— От кого?

— От Мехлиса.

— Ну-ка, ну-ка... Садись, рассказывай.

Замполитрука без напоминаний принес чайные приборы в расчете на нас с комиссаром, на себя и Когана, за которым, как сказал, уже послали.

Разоблачился. Водрузил обратно портупею на гимнастёрку. И сел на предложенное место.

Комиссар из сейфа вынул редкую по нынешним временам бутылку водки ''Столичная'', разлил по четырем стаканам. Сказал, глядя прямо мне в глаза.

— Снимай орден.

— Зачем?

— Обмывать будем. Как Коган придет, так и начнём.

Свинтил я орден Ленина и булькнул в подставленный стакан.

— И звезду туда же, — подсказал появившийся Коган, запирая за собой дверь.

Пришлось свинчивать и звезду. Винчу и приговариваю:

— Так ленточка же на колодке намокнет.

— Как намокнет, так и высохнет, — поучает меня комиссар. — Ничего ей с водки не станет. Тем более с такой хорошей. Спирт для ''Столичной'' из зерна гонят, потому сейчас её мало выпускают. А вот ''Московскую'' из гнилой картошки, потому её и много. Хотя и цена коммерческая такая, что каждый день не набегаешься. На фронте сто грамм и только в день боя. У вас вот летунов ещё столько же за каждый сбитый самолет положено. Так, что свою положенную порцайку за таран с полка стребуй.

Черный хлеб и сало, порезанные замполитруком, уже заняли свои места на столе. И ещё блюдце Коган поставил с солеными огурцами, крепкими и хрустящими. Головка чеснока. Вот и вся закусь.

— Закусывать, товарищ капитан, не забывайте. Остатки довоенной роскоши, — хвалится замполитрука.

— Ну, за то, чтобы не последняя у тебя звезда была, — поднимает Коган стакан единственной рукой.

Пью, не отрываясь до тех пор, пока по губам больно не ударяет Ленин. Тот вроде как против бражничества коммунистов был. Как вычитал я из старых газет, водку снова стал продавать его сменщик на посту Предсовнаркома — Рыков. Вынимаю губами орден. Потом допиваю водку из стакана и также губами вынимаю Золотую звезду.

Занюхал рукавом.

— Сразу видно — герой, — ухмыляется комиссар. — Мануфактуркой закусывает.

Привинчиваю награды снова на их законные места. И только потом хрумкаю огурчиком попеременно с салом.

Хороша водка. Пьёшь её — не чувствуешь ничего, а упала в желудок — так жаром разорвалась.

— Теперь ''Красную звезду'' снимай, мы её тоже не обмывали, — улыбается Коган во весь зубастый рот.

Лезу сам в командирскую сумку за бутылкой без этикетки, горлышко залито красным сургучом. Купил по дороге в коммерческом магазине на Разгуляе. Самая дешёвая была в магазине эта бутылка, но всё равно жутко дорого. Там я ещё пачку чая приобрел грузинского, для дома.

Поставил бутылку на стол и стал отвинчивать орден.

Смирнов, предварительно отбив ножом сургуч, снова разлил. Наверное, как старший в нашей компании. Разливал и приговаривал.

— Всё как положено, сначала водку двойной очистки пьём, а потом ''сучок''.

Процедура повторилась, только на этот раз получил я по губе острым лучом ордена. Чуть ли не до крови.

Всё правильно: не свои ордена обмываю, вот и получаю ими по морде.

И такой голод вдруг прорезался, что я в одно рыло почти все бутерброды умял.

— Ничего, — махнул рукой замполитрука. — Я ещё подрежу. На здоровье.

— Теперь хвались пистолетом и рассказывай, как прошла твоя встреча с Мехлисом, — настаивал Смирнов.

Как прошла... Обыденно.

Позвонил. Договорились о времени визита.

Не обманул Лев Захарович: выслал за мной аж целый лимузин ЗиС-101.

Мехлис принял меня в своем кабинете в большом 8-этажном здании с башней в Антипьевым переулке за Арбатом.

От Бюро пропусков проводили меня по лестнице в большую приемную и там усадили на стул — ждать. Шинель и шапку на вешалку пристроил. Вот, что неудобно в военной форме — так это постоянно перекидывание портупеи с верхней одежды на гимнастёрку и обратно.

В скором времени вышли из кабинета главного политрука человек пятнадцать политработников в высоких чинах (никого ниже одного ромба) и адъютант пригласил меня заходить.

Кабинет Мехлиса был просторным, но скромным. Мебель вся простая и функциональная. Единственная роскошь — большая картина кисти хорошего художника в простенке между окон. Сталин и Ворошилов гуляют по набережной Москвы-реки. И то рама не музейной золоченой лепнины, а просто полированного дерева.

Хозяин кабинета радушно встретил меня у длинного стола заседаний, крепко пожал руку, усадил за тот же стол через угол от себя.

— Рассказывайте, Ариэль Львович, — ошарашил меня первым вопросом армейский комиссар 1-го ранга.

— Что рассказывать? — решил я уточнить.

— А всё рассказывайте. В подробностях. Вкратце мне уже доложили.

Что мне особо рассказывать? Всего полмесяца прошло, как я воскрес.

Рассказываю, а сам комиссара разглядываю. Вчера в Кремле Лев Захарович был несколько лохмат, а сегодня у него свежая стрижка хоть и короткая, но не скрывает природной курчавости. В зачесанном назад жгучем черном волосе седина пробивается робко. Лоб высокий. Выбрит тщательно. Глаза чуть навыкате, взгляд карих глаз внимательный. Губы плотно сжаты. Уши слегка оттопырены. Руки спокойно лежат на столе. Видны красные звезды на рукавах, с вышитыми на них золотой мишурой серпом и молотом. Гимнастерка шевиотовая, не очень хорошо пошитая (теперь я в этом разбираюсь после общения с Абрам Семёнычем), петлицы малиновые с чёрным кантом. На петлицах по четыре ромба с золотой вышитой звездочкой. На груди два ордена Ленина, орден Красного знамени, орден Красной звезды и медаль ''ХХ лет РККА''. Ещё красный флажок депутата Верховного Совета СССР на клапане левого кармана гимнастёрки.

Слушал он меня внимательно, не перебивая и не задавая наводящих вопросов.

Когда я закончил рассказывать, Мехлис заметил.

— Что же ты своё геройство в госпитале так скромно осветил. Мне доложили, что ты на костылях и с ногой в гипсе с двумя здоровенными сержантами НКГБ справился. И даже их разоружил.

Пришлось подробно рассказывать, как я со своей потерей памяти принял украинский язык за иностранный и вступил в борьбу с ''вражескими диверсантами'' и накостылял им.

— К тому же, как я считал, товарищ комиссар первого ранга, советский человек не может быть махровым антисемитом.

— Ты чувствуешь себя евреем? — уставился на меня Мехлис.

— Нет. Я не знаю, что это такое. Если раньше и знал, то теперь не помню.

— А кем ты себя чувствуешь? — не отставал он от меня.

— Коммунистом. Я в последнее время много читал, начиная с ''Краткого курса''. Мне эта линия нравится.

— А вот это правильно! — вскинулся Мехлис. — Все национальные различия при коммунизме отживут себя. Правильный ты человек, Ариэль Львович. Как ты видишь своё будущее?

— На фронте, товарищ армейский комиссар первого ранга. Только на фронте я себя вижу. Но боюсь, мне медкомиссия летать запретит, и поставят меня в тылу на пост какого-нибудь ''свадебного генерала''. А мне уже в госпитале безделье обрыло.

— Давай так, — Мехлис припечатал ладонью по столешнице. — Иди пока, как положено по инстанциям. Если действительно на фронт не пустят, то приходи сразу сюда — в Политуправление. Каждый военнослужащий имеет право обратиться к комиссару любого ранга вне служебной субординации по любому вопросу. Но сначала пройди по команде. Дисциплину нарушать не следует.

Зашел адъютант с подносом. Крепкий чай в железнодорожных подстаканниках. Колотый сахар. Горчичные сушки. Расставил на столе.

— Щербаков в приёмной, — сообщил.

— Давай его сюда, — поманил ладонью Мехлис.

Вошел невысокий толстый человек в круглых очках велосипедом, одетый в полувоенную ''сталинку'' защитного цвета. В сапогах. Никаких наград он не носил. В руках он держал странную угловатую кобуру толстой формованной кожи. Коричневого цвета, оттенка как мое американское пальто.

— Знакомьтесь, — представил нас Мехлис. — Капитан Фрейдсон Ариэль Львович, как видишь — герой. Настоящий коммунист. Наша смена. Нам о нём полковой комиссар Смирнов рассказывал. Щербаков Александр Сергеевич, кандидат в члены Политбюро ЦК ВКП(б), первый секретарь Московского горкома, начальник Совинформбюро и фактический мой заместитель, пока я на фронте. Если меня не будет в Москве, то со своими бедами, Ариэль Львович, ты обратишься к нему. Он в курсе. Давай, — протянул он руку Щербакову.

Тот вложил в неё кобуру.

— Товарищ Фрейдсон, ваши подвиги на фронте борьбы с немецко-фашистскими захватчиками партия и правительство уже высоко оценили. А это вам награда от нас, от армейских политработников. Носите с честью.

После рукопожатия, я принял подарок. В кобуре находился большой черный пистолет.

— Вынимай. Смотри. Хорошая надёжная машинка, — сказал Щербаков снисходительно. — Браунинг ''Хай пауэр'' довоенной ещё бельгийской выделки. Магазин на тринадцать зарядов. Патрон люгеровский. Запасные магазины и патроны возьмешь в приёмной.

И крепко пожал мне руку.

— Служу Советскому Союзу и коммунистической партии, — отбарабанил я.

На деревянной щёчке рукоятки пистолета серебряная пластинка. На ней гравированная надпись: ''Капитану Фрейдсону А.Л. за героическую защиту московского неба осенью 1941 года. Арм. комиссар 1 р. Л.З. Мехлис. 14.01.1942.''

— Приказ по ГлавПУРу о награждении возьмешь у адъютанта, — кивнул мне Мехлис.

— Но помните, что неназываемая причина этого награждения, — наставительно сказал Щербаков, — ваше геройское поведение в конфликте между политработниками и Особым отделом. И ещё вы нам должны будете несколько выступлений перед рабочими московских заводов. Очень нам нужна в данный момент смычка армии и тыла. Рабочие должны видеть, для кого они горбатятся по двенадцать часов в день без выходных.

— А в родном полку можно будет выступить? — намекаю я так толсто.

— Думаю, это решаемо, — резюмирует нашу встречу Мехлис.

Пока я это всё рассказывал, пистолет ходил по рукам. Ну, прямо как дети. Только, что не постреляли из него.

Подвел итог под моим рассказом комиссар.

— Повезло тебе, что со Щербаковым познакомился. Он круто в гору идёт. На хорошем счету у Сталина. По заводам поезди. Такими просьбами не манкируют.

Потом вынул бумаги из среднего ящика стола.

— Держи. Это твое отпускное свидетельство из госпиталя. Врачами также подписано. Продаттестат твой. Вещевой и денежный аттестаты заберешь из полка. Гуляй. Как я понял — жить ты в гостинице будешь.

— Пока не выгонят, — смеюсь.

— Добро. Но послезавтрева как штык к двенадцати ноль-ноль на военно-врачебную комиссию. Пока сюда. Будут решать общую твою годность к службе в армии. Потом будет у тебя ещё одна комиссия — в госпитале ВВС, в Сокольниках. Там уже решат: будешь ты летать или нет. Все свободны.

В коридоре, по пути в когановскую каморку, он мне шепнул.

— Правильно делаешь, что уезжаешь отсюда.

— А что случилось? — немного я встревожился.

— Пока не случилось, но обязательно случится. Амноэль в тридцать восьмом донос на брата нашего комиссара написал. Разобраться, как следует, не успели тогда, да и не разбирались особо — время такое было. Тогда всё быстро делалось. Утром постановление тройки — вечером к стенке и никаких апелляций. А потом и сам Амноэль присел как вредитель. Но как видишь, вышел. Непотопляемый гад. Только, что разжаловали его на четыре категории. И к нам его не просто так подсунули особисты, это месть такая нашему комиссару. Даже не за Ананидзе — кому этот дурак нужен, а за сам факт того, что мы особый отдел нагнули. Так что и нам всем прилетит походя.

— А кто у нас был брат у комиссара?

— Армейский комиссар первого ранга, — Саша торжественно поднял к потолку указательный палец. — Предшественник Мехлиса на ГлавПУРе. Самого нашего комиссара Мехлис тогда на расправу не отдал, а вот его старший брат — Петр Смирнов, проходил уже по флоту — первый народный комиссар ВМФ. Молотов аресты утверждал на таком уровне. Мехлис тогда чином не вышел ещё. Это он сейчас заместитель предсовмина, когда председатель сам Сталин — фигура. А тогда... Так, что уезжай — целее будешь.

— Машину дадите?

— Дам. Тебя в ''Москве'' искать?

— Сегодня и завтра. А потом я в выделенную мне комнату заселюсь.

— А что не сразу? И новоселье зажал. Так, да? А ещё друг называется.

— Так пустая она. Даже одеяла-простыни нет. Не говоря уже о прочем. Как меблируюсь, так сразу и отметим. Когда хоть сидеть на чём будет. Во что водку налить.

— Так... — политрук на полминуты задумался, что-то решая в уме. — Ты пока собирайся. Держи вот ключ от моей каморки. А я пойду с Шапиро перетолкую: куда он списанное шмотьё подевал?

Коган быстро удалился, а я развернулся и побрел обратно. В кассу надо зайти — обнулить тут мой депозит в госпитальной бухгалтерии. Выгрести, что из вещей моих ещё осталось.

Как говорится, обломался в полный рост.

Привезли меня сюда в унтах и меховом комбинезоне. Эти вещи ребята с полка уже прибрали обратно. Шлемофон остался у меня. Штаны форменные давно порезали, когда сломанную ногу мне обратно складывали. Гимнастёрку полушерстяную, правда, нашли — по петлицам, так как я один тут лётчик, — но после грубой госпитальной стирки и прожарки от вшей разве, что дома её одевать в парко-хозяйственный день.

Отдали мой табельный ТТ с кобурой и ремнём. В кобуре — запасной магазин. Патроны все на месте. Шестнадцать штук.

А вот денег я с собой в последний полет, оказывается, взял немало — больше четырех тысяч рублей. Это не считая перевода из полка, что я раньше забрал.

На обратном пути снова столкнулся с Костиковой. Та уцепилась за пуговицу на вороте гимнастёрки и шепчет.

— Ты сегодня в госпитале останешься? Машка у Когана ночует, так что наша с ней комната, считай, пустая.

И глядит в глаза мутнеющим взглядом.

— Лучше, Лен, ты ко мне. Я сегодня ещё в ''Москве''. И талоны в ресторан остались — звезду обмоем?

— Я на дежурстве... — голос упал у девушки. А пальчики золотую звезду нежно гладят.

— Подменись.

— Попробую, — согласилась и ускакала сайгой договариваться.

Шапиро уже сидел в каморке у Когана и, судя по его виду, уже принял на грудь граммов двести. И собирался ещё добавить.

$

$

$

11.

Утром Костикова опять напевая, стирала. Только теперь уже моё бельё.

— Слышь, подруга, у тебя в родне енотов нет? — Спросил я с подколкой, опершись о косяк двери в ванную и позёвывая.

Ленка в одних трусах выглядела соблазнительно. Легкая полнота ей фигуры не портила, а придавала некий шарм. И побуждала погладить.

— А где ты стирающих енотов видал? — вернула мне вопрос, утирая со лба мыльную пену и вильнув тяжёлой грудью.

— В Уголке Дурова, — ответил я.

И подумал, что сам дурак. Нечего было засвечивать ей хозяйственное мыло. Но с другой стороны где-то стирать всё равно бы пришлось. Почему не здесь? Почему не ей?

— Ты лучше чаю нам закажи у коридорной, — попросила девушка. — И вообще, какая у нас программа на сегодня? Не целый же день в койке валяться.

— Почему бы и нет? — пожал я плечами.

На что получил.

— Злыдень писюкатый.

Вчера мы хорошо посидели в ресторане первого этажа гостиницы, где не только проживающие столовались, но и денежный народ со стороны гулял. Военных больше, чем гражданских. Чекистов больше, чем армейских. Но все с большим уважением отнеслись к фрейдсоновской геройской звезде. А Костикова в отблесках этой славы просто млела и всячески подчеркивала, что она со мной. Даже с другими не танцевала, хотя дамы, когда заиграл оркестр, у подвыпивших командиров стали нарасхват. Мало их было в зале.

А когда к нам за столик подсел Гетман со своей холёной спутницей, то к нам вообще подходить перестали наших баб клеить на танцы. Гетман умел негромко так рыкнуть, что связываться с ним пропадала всякая охота. Тем более что два героя — не один герой. В случае драки второй — статусный свидетель.

Туфли и тонкие фильдеперсовые чулки Ленка принесла с собой. А валенки оставила в номере. Я ожидал, что она из своей полотняной сумки и платье нарядное вынет, но нет... осталась в форме.

— Шпалы в петлицах определенно мне к лицу, — заявила она мне, крутясь перед большим зеркалом.

— Конечно, шпалы к лицу женщине, когда они в петлицах, а не в руках, — съехидничал я.

Особо на спиртное мы не налегали — у нас в номере с прошлого раза осталось еще полбутылки ''Кюрдамира''. Так, что взяли триста грамм зелёного ликёра ''Шартрез'' и намеревались тянуть его весь вечер. Я в преддверии ночных подвигов напиваться опасался, а девушка была просто малопьющая, хоть и медичка.

Гетман сразу коньяку заказал. Армянского ''поручика''. Пришлось с ним выпить. А ликер дамам отдали. И разговоры наши разделились по половому признаку. Разве, что на танцы отвлекались, меняясь подругами для разнообразия.

Генерал-полковник авиационный (по четыре звезды в петлицах) подходил к Гетману поздравлять с геройской звездой. Плотный такой человек с головой, бритой ''под Котовского''. На груди ордена Красного Знамени и Красной звезды, медаль ''ХХ лет РККА''.

Заодно генерал и меня поздравил, прибавив, что помнит меня по Китаю и всегда считал, что я далеко пойду.

Выпил с нами рюмку коньяку, но присаживаться к нам не стал, поцеловал дамам ручки и отбыл. У него тут своя компания была.

— Кто это? — поинтересовался я.

— Ну, ты даёшь! — воскликнул подполковник. — Начальство надо знать в лицо. Жигарев это. Командующий ВВС всей Красной армии.

— Контузия, — ответил я кисло. — Амнезия.

— Я бы тебя на месте командования в академию определил. Так больше толку будет впоследствии, — заключил Гетман. — Знаний бы поднабрался.

Вокруг сильнее хороводилось, и военные набирались сильно. Некоторые по брови. Такой разгул в ресторане во время тяжелой войны и карточной системы на продовольствие меня удивлял. Казалось, что такого не должно было быть. Но мудрое советское правительство даже ипподром в войну не закрывало — лишние деньги с населения надо было возвращать в бюджет. И так всё дорожало от нехватки просто необходимого. Но всегда найдутся люди, что без необходимого обойдутся, а вот без лишнего себе жизни не представляют.

Когда оркестр закончил программу, распрощавшись с Гетманом и его подругой, поднялись мы в номер. И там меня девушка так оттрахала, что ''сладенькой'' я уже называл её.

Ночью допивали вчерашний ''Кюрдамир''. Ленка рассказывала мне свою короткую небогатую на события жизнь. Родительский дом на станции Ухтомская в частном секторе. Оба родителя работают на Люберецком силикатном заводе. Сёстры. Сельская средняя школа. Комсомол. Медицинский институт на Пироговке, куда поступила чудом, протырившись между более подготовленных москвичей. Каждый день туда добиралась на пригородном поезде до трёх вокзалов, потом на метро и ещё на автобусе, а то и пешком. Также обратно. Не всё так плохо — было, где учебники зубрить. Общежитие давали только тем, кто живет от Москвы дальше 50 километров.

— Когда я домой приехала в будёновке со шпалой в петлице, то весь посёлок сбежался смотреть. Родные гордые были. Сестрёнки младшие заявили, что тоже в мед поступать будут. Как же мне повезло, Арик, отучиться до войны. Сейчас сколько хороших преподавателей разошлось по фронтовым госпиталям, а то и медсанбатам. Те, кто сейчас учатся, может практику получат и прекрасную, а вот знаний у них будет меньше. Программа-то сокращенная, военного времени.

Потом я научил её общаться со мной в койке в позе наездницы, и ей понравилось амазонкой быть.

Правда, она так и не созналась мне, с кем девственность потеряла, да я и не настаивал. Дело естественное. Противоестественно в двадцать пять лет девочкой оставаться. Главное, не вешала мне лапшу на уши, что я всего второй мужчина в её жизни.

Спали крепко. В обнимку.

Утром продолжили секс-марафон с подмахом и счастливым повизгиванием.

Потом опять заснули.

Вот я окончательно проснулся, а она стирает и ''поет по утрам в клозете''. И требует культурной программы на день.

$

Сходили на экскурсию в ГУМ, где я отдал свои часы в чистку мастеру, которого мне порекомендовал капитан Данилкин. Заодно нормальный растягивающийся стальной браслет фирмы Omega прикупил у него же. А то с длинным рабочим ремешком в городе неудобно, да и выглядит неаккуратно.

Ленка купила себе на талоны две пары чулок нитяных. Бежевых. Сказала: ''на весну''.

Зацепился глазом за коммерческий магазинчик белья артельного производства и разорился подруге на пояс для чулок, похожий на переросток держалок для мужских носков. В подарок. А то страшно глядеть, как она свои красивые ляжки уродует трехсантиметровыми резинками, сшитыми в кольца.

Культурная программа началась у нас с красивого здания музея Ленина, что между ГУМом и гостиницей. Бедноватый музейчик, если откровенно. Там не знаю как, но удалось не ржать в полный голос. На листовке итальянских социалистов в поддержку русской революции, в обращении к Ленину, стояло несколько подписей. Одна из них была B. Mussolini. Но сдержался, так как не соответствовало политическому моменту. А девочку вообще не стоило сбивать с панталыку правильной комсомолки. В настоящий момент Муссолини нам враг. Целую армию пригнал под Харьков.

А вообще познавательно для меня — беспамятного.

Исторический музей тоже рядом стоит, но в нем экспозиция была сильно усеченной. Многое вывезли в эвакуацию. Хотя для Ленки всё было в новинку. Обучаясь в Москве на медицинском, она вообще не ходила по музеям, театрам и выставкам как другие московские студенты. Зубрила, зубрила и зубрила. Не до культуры ей было. Максимум — кино.

Мавзолей Ленина для посещений был закрыт. Намекнули, что и сам Ленин в эвакуации.

Манеж закрыт.

Остались прогулки по заснеженному Александровскому саду. Продрогли. Побежали в гостиницу греться. Благо рядом.

Прогрелись до множественных оргазмов.

Обедали в номере, ласково поглядывая друг на друга. Нам комфортно было вдвоём. Раздетым, без военной формы даже война на время забылась. Но всё хорошее всегда кончается.

Отзвонился Коган и в пять вечера прибыла ''эмка'' из госпиталя.

Втроём за один раз перетащили всё мое барахло из гостиницы в машину.

Припомнив, что дома вообще насчёт пожрать шаром покати. Купил в знакомом уже коммерческом буфете две кральки ''краковской'' колбасы. Сала шматок. Сайку белого хлеба. Полбуханки ржаного. Солёных огурцов дюжину. И водки, что подешевле, бутылку.

Василий Иванович на мой вкусно пахнущий бумажный пакет только огорчённо покачал головой.

— Недалеко от вас на улице Герцена небольшой коммерческий один магазин прямо напротив консерватории, там цены более щадящие, чем в гостинице. Ну и ''Елисеевский'' гастроном почти напротив.

— Что, так? — удивился я.

— В буфете здесь ресторанная наценка есть.

Товарищ Коростылёва встретила меня с облегчением на лице. Тут же всучила мне счёт за бытовые услуги, который мне предстояло оплатить в ближайшей сберкассе, и повела нас показывать изменения в моём жилище.

Квартиру я не узнал. Всё качественно отмыто и отдраено кроме окна. Но окна вроде как моют традиционно по весне. По первому теплу. Даже паркет блестит — натерт мастикой.

Единственно знакомым предметом обстановки оставалась большая бронзовая люстра, куда довертели недостающие электрические лампочки. И надраили как солдатскую бляху. Все остальные предметы мебели были хоть и от разных гарнитуров, но в пределах одного стиля. Явно под люстру подбирали. Конкретно — русский модерн. Но вот древесина была разной. Если полуторная кровать, тумбочка к ней и комод сработаны из розового дерева, то стол, стулья, буфет и платяной шкаф — из неопознанной мною темной древесины, под цвет стеновых панелей. В кухонном простенке появился второй стол. На нем медная керосинка, медный чайник и эмалированная кастрюлька. Шесть граненых стаканов, шесть глубоких тарелок самого общепитовского вида, как и по шесть вилок-ложек. Деревянная доска и простенький кухонный нож.

— Алевтина Кузьминична, вы — кудесница, — восхищенно сказал я, глядя при этом как Костикова заправляет кровать списанными из госпиталя драными простынями.

Всё стало неплохо, только стены теперь казались пустоватыми — картин требовали. Хоть каких.

Комендант, отодвинув новую плотную темно-синюю штору с гардиной, показала, пропущенный в прошлый показ зимний холодильник с правой стороны от окна. Глубокая ниша с несколькими дырочками на улицу, дверца изнутри обита толстым войлоком и покрыта клеенкой.

Я туда сразу затолкал колбасу и сало. Но, подумав, половину вынул обратно.

Эти плотные шторы вполне заменяли стандартную светомаскировку из черной крафт-бумаги.

Нарезали закуску, и разлил я водку по пяти стаканам. Сказал немудрящий тост.

— Ну, други, с новосельем меня.

Костикова, перед тем как выпить брызнула водкой изо рта, как на тряпку перед глажкой, в каждый угол.

— Так положено, — сказала. — Чтобы дом стоял.

— Товарищ старший политрук, — обратился Василий Иванович к Когану. — Пока товарищ военврач уют наводит, пойдем, поднимем то, что в машине осталось.

И. надев головные уборы, они пошли на выход, по дороге захватив с собой комендантшу, которая, вроде как, уходить не собиралась.

Мы остались одни. Когда я обхватил Ленку сзади за талию, она с готовностью откинулась на меня, подставляя губы.

— Останешься? — спросил я, охотно её целуя.

— Нет. — Ответила девушка. — Дежурю в ночь. За вчера. Ты не обидишься, если я с нашими уеду? Неохота на трамвае трястись.

Поцеловались ещё.

— День сегодня был замечательный. Спасибо тебе, Арик, за праздник. Но, увы... праздник не бывает каждый день. Тем более на войне.

— Приедешь ещё?

— Ты знаешь, где меня найти, — оставила женщина за собой последнее слово.

И снова меня поцеловала. Жадно. Зовуще.

Тут и Василий Иванович с Сашей притащили тюк, перевязанный веревками.

— Что не подойдёт — вернёшь обратно, — сказал Коган.

— Меня с собой возьмёте. Вы же сейчас в госпиталь? — попросилась Ленка.

Коган вопросительно посмотрел на меня.

Я кивнул, соглашаясь.

— Конечно, дочка, возьмём, — растянул улыбку под усами шофёр.

И я остался один. В квартире, которую ещё не осознавал как собственный дом.

Раскладывал свои вещи по шкафам и ящикам комода, насвистывая марш авиаторов.

Думал о Соне и о Ленке. О том, какие они разные. Ну, да Соня — отрезанный ломоть. А вот Ленка, она какая? Умная или хитрая просто. Устроила мне секс-агитпункт с постирушками. Прикидывает, как за меня замуж выйти? Не может не прикидывать — натура женская такая. Да и возраст — рожать пора как из пушки. А тут ещё звезда героя...

''Знаешь, где меня найти''...

Гордость?

Хитрость?

Заставить меня самого сделать обязывающие однозначные шаги?

Так ничего и не додумал до конца, мысли мои перебил настороживший меня звонок в дверь.

Вынув из кармана шинели ТТ, я с ним, взведенным, в левой руке на измене осторожно открываю дверь правой.

Комендантша.

Одна.

Измена соскользнула с души.

— Ариэль Львович я совсем захлопоталась и забыла вам отдать телефонный аппарат и жировки.

Аппарат при этом она держала в руках.

— Проходите, что в коридоре стоять, — спрятал я пистолет в карман галифе.

— Вот: эта за квартплату, эта за свет, эта за газ, эта за телефон, — раскладывала она небольшие книжечки бланков на столе и тараторила. — Электрический счетчик над входной дверью, газовый — в ванной. Платить со вчерашнего дня — я тут написала: сколько ватт вчера было. На телефон сейчас мне напишите заявление на установку — приедет мастер со станции, подключит. И вот сам аппарат. Куда вам его поставить?

Аппарат был стальной, высокий, блестел черным лаком. С диском набора. Внутри круг букв — белые на чёрном, снаружи в дырках круг цифр — чёрные на белом. Телефонная трубка на рогульках лежит.

Я оглянулся, ища удобное место под него.

— А кресло и какой-нибудь столик или тумбочку под него дополнительно можно у вас заказать? Вот здесь у окна поставить.

— Решаемо. — Ответила комендантша. — И совсем забыла, что вам надо список мебелей с инвентарными номерами подписать в получении. Госимущество как-никак.

— Не проблема, — улыбнулся я.

— Тогда до завтра, — попрощалась она.

Поставил чайник на керосинку и подумал, что самим керосином надо где-нибудь озаботиться. В керосинке еле булькает.

Заваривал в стакане. Чай пах веником. Зато веник ''первый сорт'' согласно надписи на пачке, — усмехнулся я.

Ужинал колбасой с белой сайкой, чуть не рыча от вкуса и запаха продуктов.

Потом развязав тюк, вынув из матрасов подушку и одеяло, выключил свет и улёгся спать. Ночью я совсем не выспался. Не дали. Точнее дали, но не спать.

Засыпая, размышлял, что я сам не урод, молод этим телом, поджар, могу и без Золотой звезды девушкам нравиться. Хотя, лётчики сейчас у девушек в моде — зарабатывают хорошо.

В полк надо съездить. Может ещё, что про настоящего Фрейдсона узнаю...

$

Какое же это наслаждение — бриться нормальным станком безопасной бритвы. Прежние жильцы оставили зеркало в ванной, за что им моё большое отдельное спасибо. И хотя госпитальный брадобрей брил лучше, чем я сам себя, но наслаждения это не отменяло.

Свободный день я посвятил исследованию округи моего нового жилища. Морозец отпустил, засыпав город крупным пушистым снегом. Так, что решил прогулять свое новое американское пальто. На голову шлемофон — он на овчине, ибо нечего попусту каракуль таскать. На пояс наградной браунинг. Он мне теперь как мандат от чересчур въедливых комендачей.

На улице Горького в ''Елисеевский'' гастроном оказалась очередь аж на улице — народ хлебные карточки отоваривал. На Тверском бульваре кафешка, также коммерческая. Напротив консерватории коммерческий магазинчик спрятался в переулок. Очереди в него не было. Заходить не стал, просто отметил в памяти. Как и комиссионку в конце улицы Герцена.

Гораздо интереснее, что среди переулков во дворах обнаружилось пара небольших стихийных барахолок, где за кусок ''банного'' мыла сменял сидор картошки вместе с тарой. А за иголку стал обладателем полулитровой бутылки подсолнечного масла.

Подумал, что иголки надо матери Фрейдсона отослать, если они уж в Москве дефицит из дефицитов. Помогут они ей выжить в военную голодовку.

Деньги у барахольщиков особым почётом не пользовались. Все искали что-то нужное из вещей. Но подсказали: за Белорусским вокзалом на Тишинском рынке есть ба-а-альшая барахолка, где и деньги берут охотно, но дорого.

— Только карманников опасайтесь. Их там пропасть, — наставили напоследок.

В подъезде столкнулся с комендантшей. Узнал от неё, что по своему командирскому продовольственному аттестату я могу прикрепиться к их столовой в подвале нашего же дома. Но сразу на месяц.

— Многие жильцы активно пользуются этой услугой. Сдают свои карточки и получают полноценное трехразовое питание, — агитировала она меня. — Можно судками в квартиру брать.

— Все карточки? — уточнил я.

— Кроме хлебных и на водку, — удовлетворила она мое любопытство. — Остальные все.

Но я пока решил подождать. Вряд ли мне дадут гулять целый месяц. Война идет.

А в ''Елисеевском'' надо было, оказывается, заходить, не с улицы с народом, отоваривающим карточки, а со двора. Там спецраспределитель ''не для всех''. Но меня, как героя, должны прикрепить.

— Ещё один спецраспределитель находится на улице Грановского. Но туда даже вас не прикрепят. Там ''кремлёвка'' отоваривает лечебным питанием, — с какой-то грустью сообщила комендантша напоследок.

К полудню пришел мастер с телефонной станции и подключил аппарат. Столик и кресло занесли как раз перед ним. И торшер в качестве премии оптовому заказчику.

Позвонил в госпиталь Смирнову и оставил номер своего телефона для связи.

— Вот это правильно, — заметил комиссар. — Связь на войне самое главное.

Выяснив, что комиссия будет завтра в полдень, стал варить картошку в мундире. Пришлось перебрать клубни — половина подморожена. Надо будет сковородкой разжиться, пожарить их, а то выбрасывать больно жирно будет.

Навернул картоплю с сольцой и маслом. Лепота. Я и забыл, что это такая вкуснятина. В госпитале так не кормили. Расход масла уж очень велик так.

После обеда забрал часы у мастера в ГУМе.

— Что-то дороговаты у вас услуги, — посетовал.

— А часы-то, у вас какие! — был ответ. — Три механизма. На настоящих рубинах. И браслет швейцарский — найди такой в наше время.

Гулял по улице Горького до площади Маяковского, сверяя время с часами центрального телеграфа. Точно идёт Швейцария.

Сковородку купил дёшево, по гос. цене в обычном хозяйственном магазине, который только-только открылся напротив недостроенного здания Главного управления лагерей НКВД.## Нормальную такую сковороду — чугунную с ручкой. На такой блины хорошо печь. Там же приобрел сетку-авоську, чтобы было в чем покупки нести. Пару стальных подстаканников с гербом СССР. Маленькую ложечку из нержавейки. Заварочный чайник Дулёвского завода. Стеклянную солонку. Вот только соли не забыть завтра позычить в госпитале, а то у меня её чуть-чуть осталось, а в продаже соль я не видел.

$

$

## Сейчас там гостиница и ресторан ''Пекин''.

$

Всё. Домой. А то рука отсохла козырять встречным военным на этой улице Горького.

Патруль по дороге привязался только один, но от вида геройской книжки, особенно вкладыша в неё, подписанного Горским и разрешающего мне гулять в комендантский час отскочили как ошпаренные. Даже не пришлось браунинг от Мехлиса в нос совать.

У памятника Пушкину встречаются девушки и юноши. Война не война, любовь на это не смотрит. Свиданий требует. Даже без цветов и конфет. Юность сама по себе цветок.

А вот керосиновой лавки в округе мне что-то не попалось. Опять придётся комендантшу напрягать. И бидон под керосин в хозмаге я не присмотрел, растяпа.

Как говорится в народе: ''на ловца бежит овца''. Собрался я всё же после обеда выйти купить этот керосиновый бидон, снова прогулявшись на Маяковку. Выходя из подъезда, наткнулся на безногого калеку, у которого такие жестяные двухлитровые бидоны висели на верёвочках через шею. Две пары. Сам в черном залоснившемся ватнике и вязаной детской полосатой шапочке. Помпончика только не хватает.

— Браток, почём бидон продаёшь? — спросил я наугад.

— Дашь папироску, скажу, — ответила эта небритая морда, дыхнув на меня мощным сивушным перегаром.

Выдал инвалиду беломорину. Дал прикурить от американской зажигалки.

— По писят. — ответил он мне после затяжки. — Но с тебя стольник.

— А чё так? — удивился я.

— Ты богатый, — был категорический ответ.

Ну, да... американское кожаное пальто конечно впечатляет.

— Хорошо,— сказал я подумав. — Но только за сто рублей я куплю бидон полный керосину.

— Кати за мной, — развернул инвалид свою тележку ''на пяточке'' и, отталкиваясь ручными упорами, напоминающие большие пресс-папье, покатился на колёсах по переулку. Бидоны громыхали на его груди в ритм этих отталкиваний.

— Тут рядом, — добавил он, не оглядываясь. — На Малом Гнездниковском нефтелавка.

В нефтелавку была очередь. Не шибко длинная. Керосин пока продавался свободно, без карточек.

Сама нефтелавка являла собой дощатую пристройку к дореволюционному трёхэтажному дому, со двора. Так что на первой прогулке я прошёл мимо фасада и не заметил её.

Инвалид громко постучал по доскам своим упором. В трёх метрах от двери, в которую давилась очередь, открылась в стене квадратная ставенка, откуда выглянула ещё одна небритая похмельная морда с хорошим свежим фингалом под левым глазом.

Инвалид что-то показал ему на пальцах.

Голова утянулась обратно.

— Ждём, — сказал инвалид.

Через пять минут в ту же квадратную дырку выдали самодельный трехлитровый бидон из жести, полный керосину, как выяснилось. Самое странное, что очередь никак на эту левую продажу не отреагировала.

Расстегнул кожаное пальто, чтобы достать из кармана гимнастёрки деньги.

— Засвети весь иконостас, — потребовал инвалид.

Раздвинул ворот. Смотри — не жалко.

— Где звезду геройскую получил?

— Здесь, в небе Москвы.

— Тогда с тебя полтинник, — переиграл инвалид. — Нужный ты человек, капитан. Я по тревоге в бомбоубежище не доползаю. Не успеваю. Вся надежда на вас, соколики.

Спорить не стал. Дают — бери.

— А кто такие бидоны делает? — спросил, убедившись, что бидон выбит очень качественно. Особенно швы. Крышка так вообще можно сказать притёртая, утопленная в узкое горло, от которого идут покатые ''плечи'' к широкому цилиндру.

— Я и делаю, — усмехнулся инвалид. — Не артель же ''Напрасный труд'' и не фабрика имени Клары Целкин. Жестянщик я, — гордо заявил. — Кустарь без мотора. Чего будет надобно — я тут завсегда верчусь. Обращайся. Тебе, сокол, завсегда скидка будет. Только немца к Москве не пускай.

— На каком фронте ноги потерял? — спросил я без участия, так... из вежливости.

— На фронте борьбы с Зелёным змием, — усмехнулся жестянщик. — Молодой был, дурной. Пьяный на трамвайной ''колбасе'' катался. Вот и докатался. Хорошо старый мастер к себе в ученики взял, а то бы пропал совсем. В наше время в руках ремесло надо иметь. Дай еще папироску хорошую, только от лавки отойдем — тут курить опасно.

Перекурили у детской площадки с качелями и песочницей. Жестянщик оказался просто философом, хоть афоризмы за ним записывай.

Вечер провёл в приятных хлопотах обустройства дома под себя.

Тарелку трансляции подключил и со вниманием прослушал, как 3-я Ударная армия прорвала тактическую оборону противника, продвинувшись на 20-25 километров. На Южном фронте наши войска потеснили немецких оккупантов до устья Северского Донца. Сибиряки и уральцы с энтузиазмом формируют три добровольческие армии.

Потом под звуки симфонического оркестра приготовил себе на ужин жареную картошку на сале. (Лук добыть я и не догадался). И остатки белой сайки к чаю. Колбасу оставил на завтрак.

Что сказать... Полутёмный кухонный закуток в коридоре не фонтан и не торт.

Питаться в коммерческих заведениях — я столько жалования не получаю, тем более сижу на голом окладе без фронтовой надбавки, без выплат за боевые вылеты, без доплат за ночные полёты. А в других местах всё продаётся только по карточкам, которых у меня нет. Или разовым талонам, но те, что мне в Кремле выдали, давно закончились.

Лампочку что ли на полку повесить? Хоть готовить не на ощупь. Шучу. Хотя в каждой шутке есть доля шутки.

$

Врачебная комиссия заняла пятнадцать минут, из которых десять-двенадцать доктор Туровский зачитывал всякие медицинские бумажки.

Потом три седых доктора в больших медицинских чинах, шлепнули печать и выдали мне заключение: ''Годен к строевой службе в Красной армии''.

— А летать? — спросил я.

— Допуск к работе лётно-подъёмного состава решает врачебно-лётная комиссия в госпитале ВВС. Направление вам выдано, — ответил бригвоенврач, возглавлявший комиссию.

И гаркнул мимо меня.

— Следующий.

Я им был уже не интересен.

Вот так вот. А где дышите — не дышите? И прочие врачебные манипуляции?

Коган успокоил, что это всегда так. Решение принимается нашими же докторами заранее, а комиссия только утверждает его. Да и если им с каждым раненым подробно разбираться, они бы отсюда круглосуточно не вылезали.

— Пошли лучше пообедаем. Сегодня закладка и на комиссию рассчитана, так то и на тебя порция найдётся, — потащил он меня в столовую.

Вот тут я и пожаловался на свое подвешенное состояние с продовольствием. Кремлёвские талоны в ресторан закончились. Аттестат на руках, но в столовой требуют сдать его за целый месяц. А у меня положение... Сам понимаешь.

Коган покивал, во всём со мной соглашаясь и, наконец, изрёк.

— Сейчас перекурим, и отвезу я тебя в Главный штаб ВВС. Мне всё равно в ГлавПУР бумаги отвозить. Там в кадрах знают, что с такими бедолагами, как ты, делать. Заодно и удостоверение поменяешь на капитанское. Лишних вопросов у проверяющих товарищей не будет.

Курили на улице. Большая курилка согласно моему же прогнозу была забита выздоравливающими помороженными бойцами. Дух смеси махорки и мази Вишневского сразу нас выгнал на мороз. А тут и Василий Иванович ''эмку'' подал к подъезду.

$

В первом отделе Главного штаба ВВС сначала долго искали мое личное дело. Потом вписывали в него недостающие сведения. Подшивали справки из госпиталя. Их я целый пук привёз.

И погнали, потом в подвал фотографироваться не только на новое удостоверение, но и в личное дело положено было вкладывать большую фотокарточку 9 на 12 с новыми знаками различия при каждом повышении в звании.

Во всём шли навстречу, кроме продовольствия. Дали только талон на сегодняшний ужин в местной столовой военторга.

Потом кадровики нашли какую-то разрешающую инструкцию, но на моем заявлении требовалась резолюция самого командующего.

Пришлось ждать Жигарева, который как сказали: ''на ближней даче''. Как оказалось, не на своей он даче отдыхал, а вызван был на дачу к Сталину в Кунцево.

Сижу в приёмной. Жду. Совместно с адъютантом кроссворд огоньковский разгадываю.

Задребезжал телефон. Позвали меня опять в кадры. В первый отдел.

Дали расписаться на обратной стороне большой фотокарточки и поставить дату. Вторую, такую же, подарили мне на память. (Будет, что матери Фрейдсона отослать — ей нужнее).

Расписался в журнале за новое удостоверение. Сдал старое.

Тут и к командующему вызвали.

— Вываливай свои беды, — сказал уставший генерал-полковник. — У тебя десять минут. Постарайся уложиться.

Уложился в пять.

Командующий протянул ко мне свою лапу.

Я вложил в неё заявление. И выписку из инструкции.

Жигарев быстро прочитал обе бумаги и размашисто начертал резолюцию и расписался.

— Слышал, ты новую квартиру получил, взамен утраченной, так? — спросил генерал пока писал.

— Так точно, товарищ генерал-полковник, — подтвердил я его сведения и удивился, как быстро расползаются слухи. Москва, как говорится, город маленький и тесный.

— Готовить там тебе есть где?

— Так точно. Есть.

— Получишь сухим пайком до конца месяца. И таким образом твой продаттестат за январь будет погашен.

— Спасибо, товарищ генерал-полковник, — искренне поблагодарил я командующего.

— Врачебно-лётная комиссия была?

— Нет. Только общая. Признан ею годным к строевой.

— Добро. Ты отличный истребитель, Ариэль, но если тебе летать не дадут, ты готов на земле служить. К примеру, в штабе ПВО? Или в авиацию дальнего действия штурманом? А то и аэростатным батальоном командовать — там люди тоже нужны.

Вспомнил того хромого командира, что пас девчат с аэростатом и твёрдо сказал.

— Если есть выбор, то лучше в полк. На фронт.

— В комполка метишь? Ну-ну. Ладно. — Улыбается. — Потом порешаем. После комиссии. Свободен.

— Большое спасибо, Павел Фёдорович.

— Ты еще здесь?! — оторвался генерал от телефона, по которому требовал его с кем-то соединить.

Естественно, я исчез из кабинета аки привидение.

В пятом отделе штаба забрали заявление с резолюцией и выдали взамен несколько квитков. Погнали опять в подвал, но уже в другое крыло здания.

Папирос интенданты не дали. Сказали: есть отметка, что выдано за январь мне сполна.

Пожаловался на то, как и что нам выдали в табачное довольствие в госпитале. Посмеялись интенданты, выделили мне три пачки папирос ''Северная Пальмира'' и бутылку молдавского коньяка из Криково, довоенного, пятилетней выдержки. Буржуазной ещё закладки.

— За звезду, — сказали, передавая бутылку в руки.

Зато выдали по квитку из пятого отдела сливочного масла 250 грамм. И хлопкового литровую бутылку. Гречки, ячки, даже рису по килограмму. Луку репчатого два кило. Галет пшеничных пяток упаковок. Сухого молока килограмм. Яичного порошка полкило. Полукилограммовых банок тушенки полдюжины. Рыбных консервов непонятных, без этикеток, десяток. Шоколаду две плитки и сахару фунт. Соли каменной килограмм (по моей просьбе). Спичек десять коробков. И напоследок палку сухой конской колбасы.

Рассказал им пару анекдотов из госпитальной коллекции и интендант расщедрился дополнительно на три упаковки сухарей ржаных в пергаментной бумаге и десяток брикетов супа-пюре горохового.

Ехидно заметил при этом мне.

— Я так понимаю тебе в этот месяц не летать, так, что вспучивание живота будет нестрашным. А музыкальный супчик весьма питателен. Упаковывай всё в сидор и беги, герой, к вещевикам, пока я не передумал.

Тащу раздутый тяжёлый сидор с харчами и думаю, что без подписи командующего я бы и половины не выцыганил у них.

На вещевом складе договорился, оставив складским под свою роспись как уже полученные, ватные штаны и фуфайку, и они мне заменили шинель меховой курткой, лётной дублёной. Сапоги выдали по моей просьбе юфтевые — они в поле надёжнее хромовых. Материал на портянки и подшивку. Пару вафельных полотенец. Полушерстяной комплект из гимнастёрки и галифе фабричных защитного цвета. Зимнее бельё две смены. Лётный реглан из шевро (всё же я теперь старший командир). Шапку-ушанку цигейковую. Фуражку. Пилотку синюю шерстяную старого фасона, но очень любимую авиаторами. Набор петлиц, фурнитуры и шитья. Запасные пуговицы. Нитки-иголки уставного комплекта. Новая портупея без звезды на двух шпеньках. Сумку сержантскую кирзовую под все мелочи. Порошка зубного. Вышел целый мешок.

— Мыла дадите? — спросил на всякий случай. А вдруг?

— Только дегтярного, — отвечают.

— Самое оно будет на фронте, — говорю. — От вшей спасаться.

Усмехнулись интенданты, и вывалили мне целую упаковку.

— Ты первый, кто его берёт. Все как сговорились: ''Детское'' хотят. Прямо не командиры, а детишки, только умишка поменьше, а членишко побольше.

И ржут интенданты.

А мне-то что? Я всю упаковку и смахнул в мешок. Дают — бери.

В столовой талон на ужин обменял у поваров на банку майонеза и четыре варёных яйца.

Домой меня удачно подбросили в кузове полуторки и то спасибо, хотя продувало знатно. Хорошо, хоть недалеко тут.

Дома надрывался звонок телефона. Еле успел добежать.

— Ждёшь? — в ухо проник слегка тревожный голос Костиковой.

— Тебя? Всегда. — Ответил я. — Жду и хочу.

— Только я не сразу. И на трамвае. Но к комендантскому часу успею.

А жизнь-то налаживается, по крайней мере, половая!

$

Если кому кажется, что я всю неделю балду пинал, то тот сильно заблуждается. Каждый день у меня был на каком-нибудь заводе митинг или два в день. Если не митинг, то встреча с трудящимися. Прямо в цехах. При этом нас отвратительно кормили в рабочих столовых. Не специально. Заводские сами так питались и старались, как русские люди подсунуть гостям лучший кусок. (Я боялся даже представить, что едят их иждивенцы). Мощное добровольческое движение в действующую армию, на фронт, среди ''бронированных'' рабочих во многом опиралось на то, что красноармейца кормили намного лучше. Хотя, и не совсем досыта. Я смог это сравнить, когда напутствовали маршевый батальон перед отправкой на фронт. И когда в бывшем своем авиационном полку пообедал по пятой лётной фронтовой норме. Такие добровольцы из рабочих районов Урала и Сибири три армии составили и добровольческий танковый корпус. Не умаляя патриотизма этих рабочих, всё же доводы желудка были для них не на последнем месте.

Получал на руки партбилет. Также пришлось выступить перед свежеиспеченными коммунистами, хотя чего этих-то агитировать за советскую власть, я откровенно не понимал.

В самом ГлавПУРе, где пару раз ужинали, военторговская столовая тоже была не ахти. Как сказали: кормят по тыловой норме. Но я рад был той сгущенке, которой политуправление мне выдавало в спецпаёк по две банки за мероприятие. Видимо я своим существованием позволял им ставить какие-то галочки в выполнении их планов.

Щербаков моей политической деятельностью остался доволен. Мехлис 20 января убыл на фронт, и он его замещал. Если бы не выделенная им от ГлавПУРа персональная мне машина, то я бы никуда не успел. Так как ведь надо было ещё и по врачам ездить в разные места, помимо посещения врачей в самом госпитале ВВС, но по их направлению.

Складывалось такое ощущение, что врачи в госпитале ВВС не доверяют мнению врачей сухопутных госпиталей и всё решили перепроверить сами. Вплоть до рентгеновских снимков. Да и психиатры-мозголомы у них были свои. Проверенные. Очень въедливые. Они мне анекдотов не рассказывали.

Костикова старалась приезжать ко мне ночевать каждую ночь, но у неё не всегда получалось — дежурства ночные в госпитале. Врачей чуток прибавилось, но и ранбольных стало под две тысячи человек.

Ленка старалась не выглядеть халявщицей и постоянной привозила мне: то морковь, то квашеную капусту, то солёные огурцы или мочёные яблоки. Немного — по три-четыре штучки. А иной раз и спиртяшки медицинской грамм сто. Хотя в этом надобности не было никакой, после моей поездки в полк меня долгохранящимися продуктами там однополчане задарили. Заодно и фабричной бутылкой уайт-спирита в полку разжился — зажигалку заправлять. Он лучше любого бензина потому как запаха почти не имеет.

Чувствовалось, что однополчанам как-то неловко было за то, что они дважды по мне поминальную тризну справляли, и вещи мои раздали по старой лётной традиции. Вот и задаривали меня, но скорее свою совесть. Хотя они и рады были мне, что я живой, но... Я стал для них этакое ходячее ''моменто морэ''. Напоминание о неизбежной смерти в воздухе. Не всем так везёт как моей тушке.

Наша половая жизнь с Ленкой входила в норму и уже отошла от тех эксцессов, которым мы предавались в гостинице ''Москва''.

Вроде всё устаканилось, но тут неожиданно грянула долгожданная врачебно-лётная комиссия в Сокольниках. И та вынесла свой суровый вердикт: ''к лётно-подъёмной работе не пригоден''.

Я тут же подал апелляцию.

Тогда мне врачи ВВС пошли навстречу и предложили на выбор либо провести месяц в санатории, либо съездить домой в отпуск по лечению и уже после провести повторную экспертизу.

— Санаторий очень хороший, — соблазняли меня, — в Архангельском под Москвой, в бывшем дворце князя Юсупова. Там парк красивый. Можно на лыжах кататься. И питание по лётной лечебной норме.

Я выбрал отпуск на родину, аргументируя тем, что несколько лет мать в глаза не видел. Вняли. У каждого есть мать.

Получил лётный литер до Салехарда и обратно, чтобы мне время в дороге не тратить, ибо дорога в 30 дней отпуска не входит. ВВС имели такие возможности. Служил бы в НКПС — катался бы по литеру на поезде в мягком купе.

Костикова всю последнюю ночь перед моим отлётом проревела. Прерывая свои стенания только на коитус. В принципе нас и связывала только койка. Чисто человеческие интересы у нас оказались разными. Её мало что интересовало кроме медицины. А медицина для меня, как и психология... не впечатляла в качестве постоянного общения. Еще Чехов писал, что ''психология она как петрушка. Хороша как приправа. Но не будешь, же питаться одной петрушкой''. Вот в койке нам было очень хорошо и обоих в неё тянуло. Но разговоров за едой о том, какой попался сегодня ''прекрасный гнойный случай'', и как она его ловко оперировала, я терпеть не мог.

Но собраться мне она помогла. Не только правильно упаковать новенький чемодан и большую американскую ''колбасу''. Незаменимая помощь Ленкина была в выборе подарков для матери Фрейдсона.

$

$

$

12.

И вот 20 февраля 1942 года, утрамбовав дополнительно в простой сидор отпускной сухой паёк, я стоял на Центральном аэродроме на Ходынском поле и внимательно выглядывал пассажирский почтовый самолёт ПС-40 рейсом на Тюмень и не находил такого. Если бы я еще знал, как он выглядит?

Но добрые люди показали, что это тот же СБ##, но разоруженный, без сферической турели воздушного стрелка и спаренного пулемёта у штурмана в носу кокпита. И даже не посмеялись над капитаном ВВС, который простых вещей не знает.

$

$

## С Б — ''Скоростной бомбардировщик'' АНТ-40 цельнометаллический двухмоторный самолёт конструкции Архангельского созданный в КБ Туполева. Бомбовая нагрузка — 600 кг. Максимальная скорость — 450 км/час. Дальность — 2300 км. Выпускался серийно с 1936 по 1941 год. Экспортировался в Испанию и Китай. Производился в Чехословакии по советской лицензии под маркой ''Авиа В.71''.

$

Шел к самолёту по аэродромным бетонным плитам, разрисованными под зимний лес вид сверху. А что? Креативненько. Врагу с высоты не разобрать где настоящий лес, а где туфта маскировочная. Наблюдал, как через кабину штурмана загружают с кузова полуторки тюки и ящики посылок.

— Ты, что ли, наш пассажир будешь? — окрикнули меня сверху, когда близко подошел.

— Если в Тюмень, то я, — отвечаю.

— Обожди, погрузку закончим и тебя устроим. Покури пока.

$

В Тюмень прилетели под вечер.

Была всего одна посадка в Куйбышеве, где приняли на борт ротационные полубарабаны завтрашней газеты ''Известия'' для тиражирования в типографиях Сибири.

Почти весь полёт провисел на ремнях воздушного стрелка, даже пулемёт ДА## мне выдали. Кроме пулемёта дали для защиты морды маску из кротовьей шкурки — салон не отапливался, а плоский люк на крыше под пулемёт был открыт. Так, что сифонило знатно. Хорошо, что тюленья кожа не продувается.

$

$

## Д А — 7,62-мм пулемёт Дегтярёва авиационный.

$

Никаких вражеских истребителей по пути мы не повстречали, и после пересечения Волги штурман люк закрыл, и пулемёт убрал — уже безопасно. Если и залетали сюда вражеские самолеты, то только разведчики или дальние бомбардировщики.

Посадили меня, совсем задубевшего, на место радиста и дали в руки термос с горячим чаем. Не один раз помянул добрым словом кротость госпитального брадобрея и доброту его, подстёжку кожаного пальто из гуанако, лисьи чулки в сапогах и меховые перчатки ''из дружка'', подаренные Костиковой. И летчиков за кротовую маску. Шлемофон меховой у меня свой, как и очки-консервы.

В Куйбышеве покормили. Дали прогуляться, размять ноги.

Но однако в Тюмень прилетел весь как поломанный и твёрдо решил, что на штурмана дальней авиации, как пророчествовал мне Жигарев, я переучиваться не буду. В отличие от настоящего Фрейдсона я не настолько люблю небо изнутри.

Ночевать на аэродроме в Тюмени мне было негде — всё забито летчиками гражданской авиации и большой командой квартирьеров приготовлявших трассу для перегона из Аляски через Сибирь американских ленд-лизовских самолётов.

Дали адрес в посёлке, где пускают на ночь за ''пехотинца''##.

$

$

## На купюре достоинством в три рубля был изображён пехотинец, а на купюре достоинством в пять рублей — летчик.

$

Посёлок от аэродрома совсем близко, но в нем самом пришлось искать нужный адрес в сгущающихся сумерках. А народ на улицах как вымер. Пока искал нужный дом в этом ''частном секторе'', совсем стемнело.

— Эй, мужик, коли жить хочешь, то клифт с колёсами скидывай и рви когти. Сидора только оставь — они уже тебе без надобности.

Голос грубый, пропитой. Снег под сапогами скрипит — идут быстро. Не меньше трёх-четырёх организмов.

— Не лапай кобур, я тебя на прицеле держу, — добавляет тот же уверенный голос.

С детства не люблю блатоту. А уж в теле летчика-героя и подавно.

Браунинг у меня в кобуре. А вот табельный ТТ в левом кармане с патроном в патроннике. Знаю, что так не положено, но именно на такой случай и нарушаю инструкции.

Стою в правый полуоборот, не сворачивая головы.

Ставлю чемодан на снег.

Медленно снимаю с правого плеча американскую ''колбасу'', и резко бросаю её в налётчика и одновременно левой рукой выхватываю из кармана пистолет, большим пальцем взвожу курок.

Тут же падаю и, пока лечу, стреляю, стреляю, стреляю непонятно куда. В направление туда... откуда голос слышал.

В меня тоже стреляют. Пули поверху противно свистят.

— Чё, ты, сдуру в сугроб зарылся, — слышу другой голос, без блатных оборотов. — У него патронов больше не осталось, я считал. Он все восемь пропулял.

А вот вам хрен. Браунинг уже в правой руке. Приподнялся и прицельно в темную тень на фоне сугроба выстрелил. Бабахнуло знатно. Громче ТТ.

В ответ мат с визгливыми загибами.

И стрельба.

Чую, что в сидор на спине что-то попало.

Откатился в сторону, взял браунинг двумя руками. И методично стреляю в каждое подозрительное место.

Матерившийся уже нечленораздельно вопит, точнее тоскливо воет.

Ещё один крик раздался после очередного, шестого, выстрела в подозрительный сугроб. Я тоже выстрелы стал считать. Их и так немного, всего тринадцать в браунинге. Но это их количество стало неприятным сюрпризом для налётчиков.

После восьмого моего выстрела из второго пистолета, три фигуры поднялись и борзо побежали ко мне. Явно не с культуртрегерскими намерениями. Ножи в лунном свете блестели в их руках. И подползли, ведь, гады, довольно близко ко мне, пока я другими их подельниками был занят.

Встал на колено и прицельно каждому в середину силуэта. Чуть ли не в упор.

Бах.

Бах.

Ба-бах.

И как по заказу засвистели трели соловьиные. Очнулись местные менты.

$

— Обоснуйте мне, капитан, за каким-таким чертом вы поперлись ночью в самый жиганский конец посёлка? — нависал надо мной лейтенант милиции.

Надо мной легко нависать. Сижу на чемодане — ноги не держат. Руки трясутся, еле браунинг запихал в кобуру. Только и смог, что удостоверение капитана ВВС ему дать, чтобы прочитал, подсвечивая себе фонариком-динамкой, и отвязался — мной военная прокуратура займётся. По закону. У неё не заржавеет.

— Спать хотел лёжа. — Честно ответил я. — Солдат на аэродроме дал адрес, где можно сносно переночевать за трёшку. У меня завтра самолёт на Салехард. А посёлок этот рядом с аэродромом.

Пытаюсь прикурить папиросу. Спички ломаются. Гадство какое — дефицит ведь! Зажигалку не нашёл. Возможно, посеял её тут в снегу. Жалко.

— Вы хоть понимаете, что вы теперь убийца? Истратили трёх человек, они теперь только на кладбище годны. Двое ещё в тяжёлом состоянии. Один из них может и до утра не доживёт. И как вы себя при этом чувствуете?

— Не людей, а бандитов, — твёрдо поправил его я. — Отбивая вооружённое нападение. Так, что нормально я себя чувствую.

— Бандиты тоже граждане эСэСэСэР и имеют права. — Настаивал милиционер. — Жить им или нет — решать может только народный суд, а не залётный лётчик. Как и квалифицировать гражданина, как преступника.

— А по мне так: бандиты хуже фашистов. — Уверенно отвечаю. — Те хоть открытые наши враги, не скрывают этого. А бандиты убивают исподтишка честных людей, которые живут по принципу: ''всё для фронта, всё для победы'', тем ослабляют фронт. А вы их ещё в лагере кормить будете. От фронта уклонистов.

Сплюнул горькой тягучей слюной.

— Всё равно. Три трупа налицо и я вынужден вас задержать до выяснения. И возбудить уголовное дело по факту.

Наконец-то я прикурил. Горький дым продрал легкие. Мороз к ночи крепчает.

— Выясняй. Я не отказываюсь. Только ты не выясняешь, а пытаешься меня под статью подвести. Интересно, с какой целью? Или ты сам с этой бандой связан? Больно быстро вы появились тут. В Москве недавно троих таких ментов-оборотней к стенке прислонили. Они на пару с бандитами квартиры грабили во время воздушных налётов, да людей убивали за хлебные карточки.

— Ну, знаешь ли! — возмутился мент.

Подъехавший грузовик осветил нас фарами.

— Всё, лейтенант, кончай демагогию. Если хочешь перевести наше общение в юридическую плоскость, то вызывай прокурора. И представителя Особого отдела заодно, так как налицо здесь компетенция контрразведки. Террористический акт против Героя Советского Союза налицо.

— Кто тут герой? — оглянулся лейтенант по сторонам.

— Я. — твердо сказал. И ещё раз повторил. — Я, капитан ВВС Фрейдсон Ариэль Львович, летчик-истребитель — Герой Советского Союза. Геройскую книжку показать?

— Не могу понять одного. Какого черта они в атаку на вас бросились? — съехал с темы лейтенант, разглядывая под жужжание фонарика мое удостоверение Героя.

— У них там один грамотный перец был. Все мои выстрелы считал. — Прикуриваю папиросу от папиросы. — Насчитали восемь и решили, что пустой. А у меня в браунинге в магазине целых тринадцать маслят. Сюрпи-и-и-из!

Дурацкая улыбка налезла на лицо, хорошо мент не видит.

У кузова ''газона'' милиционеры в шинелях регланом с лязгом откинули борт и грузят трупы налётчиков. Потом раненых туда же осторожно затолкали. Блатной выть перестал: то ли помер, то ли сознания лишился.

Подошел ещё один милиционер. Этот в отличие от лейтенанта Басаргина мне не представился. Да и говорит он не со мной. Я для него как мебель.

— Докладываю. Двое наповал. Третий только что отошёл. Солдатик, в ногу ранен, сильно, огнестрельный перелом — кость раздроблена. Пятый — весь в наколках который, имеет огнестрельное ранение в нижнюю часть живота и ухо простреленное. Этот сильно тяжелый. И вот забери... У расписного был. — Протянул он летёхе вытертый до белизны наган.

Повернулся ко мне.

— Папиросой не угостите? Сорвали меня, считай, что с бабы. Папиросы на столе остались.

Я, ни слова не говоря, протянул ему початую пачку ''Беломора'' и спички.

— Лейтенант, подсвети. — Попросил я, когда убрал возвращенные удостоверения в полевую сумку. — Пистолет я тут выронил, надо найти.

— Какой пистолет?

— Табельный мой. ТТ.

— А в кобуру вы что засовывали?

— Наградной браунинг от Мехлиса.

— От кого? — по тону чую: не поверил мне ментовской лейтенантик.

Ухмыльнулся и отвечаю с некоторым пафосом.

— От армейского комиссара первого ранга Льва Захаровича Мехлиса. Начальника Главного политического управления Красной армии. Лучше мне фонарик дай.

Дал безропотно.

Пистолет нашёлся быстро. Обстучал с него снег и в карман сунул. Магазин поменять... Не забыть бы.

— Вам придется пешком пройти с нами. Машина вашими крестниками занята, — сказал эксперт по трупам.

— Пройдусь. Спасибо. Трясучка уже прошла. — Отдал я фонарик. И предупредил. — Только показания дам в присутствии военного прокурора.

— Будет вам прокурор. Будет и контрразведка, — сказал лейтенант упавшим голосом. — Пойдёмте, а то холодает.

Зажигалку я так и не нашёл. Пусть будет жертвой Авосю## за то, что жив остался.

$

$

## А В О С Ь — славянский бог удачи в язычестве.

$

Подобрал я чемодан и американский мешок.

— Я готов. Кстати, а второй шпалер у налётчиков вы нашли?

— Какой второй? — переспросил лейтенант, всё еще держа в руках бандитский наган.

— В меня стреляли из двух стволов, — поясняю.

— Почему вы так считаете?

— Звук пуль, пролетавших над головой, разный.

Лейтенант подозвал крайнего милиционера от грузовика и приказал найти второй пистолет. И вообще второй раз внимательно осмотреть место происшествия.

А мы втроём потопали вслед за грузовиком, который медленно ехал впереди нас, освещая фарами дорогу. Раненых бандитов, что ли, растрясти боялся шофёр?

— Хорошо стреляете, — констатировал эксперт. Отмечаю, что тон речи добросердечный. Даже с некоторой завистливостью.

— Если по правде, — выдохнул я, — то из обоих пистолетов я стрелял первый раз. Да и видно было хреново. Так, что результат... слепой случай. Три последних практически в упор. Захочешь, не промахнешься.

Шагали минут двадцать.

Здание милиции располагалось в торце длинного одноэтажного барака, построенного из приличного диаметра брёвен. На окнах решетки, кованные явно деревенским кузнецом. На крыше почти полметра снега.

— Кипятком угостите? — спросил я на крыльце. — А то подмерз уже.

— Даже чаем, — ответил лейтенант, открывая входную дверь. — Только контрразведку с прокуратурой вызвоню для начала.

$

$

$

$конец ознакомительного фрагмента

$

$

$

$купить полную электронную версию можно здесь — — https://shop.cruzworlds.ru/?a=book&id=2005

 
↓ Содержание ↓
 



Иные расы и виды существ 11 списков
Ангелы (Произведений: 91)
Оборотни (Произведений: 181)
Орки, гоблины, гномы, назгулы, тролли (Произведений: 41)
Эльфы, эльфы-полукровки, дроу (Произведений: 230)
Привидения, призраки, полтергейсты, духи (Произведений: 74)
Боги, полубоги, божественные сущности (Произведений: 165)
Вампиры (Произведений: 241)
Демоны (Произведений: 265)
Драконы (Произведений: 164)
Особенная раса, вид (созданные автором) (Произведений: 122)
Редкие расы (но не авторские) (Произведений: 107)
Профессии, занятия, стили жизни 8 списков
Внутренний мир человека. Мысли и жизнь 4 списка
Миры фэнтези и фантастики: каноны, апокрифы, смешение жанров 7 списков
О взаимоотношениях 7 списков
Герои 13 списков
Земля 6 списков
Альтернативная история (Произведений: 213)
Аномальные зоны (Произведений: 73)
Городские истории (Произведений: 306)
Исторические фантазии (Произведений: 98)
Постапокалиптика (Произведений: 104)
Стилизации и этнические мотивы (Произведений: 130)
Попадалово 5 списков
Противостояние 9 списков
О чувствах 3 списка
Следующее поколение 4 списка
Детское фэнтези (Произведений: 39)
Для самых маленьких (Произведений: 34)
О животных (Произведений: 48)
Поучительные сказки, притчи (Произведений: 82)
Закрыть
Закрыть
Закрыть
↑ Вверх