Страница произведения
Войти
Зарегистрироваться
Страница произведения
Убрать выделение изменений

Срезающий время


Опубликован:
13.04.2017 — 12.11.2020
Читателей:
1
Аннотация:
За два года до Отечественной войны 1812 г. с целью исправить одну несправедливость. Ознакомительный фрагмент согласно договора.
 
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
 
 
 

Срезающий время


Борисов Алексей Николаевич

На правах рукописи (С)

Севастополь, 2017г

'Срез времени'

(роман)

Военно-историческая фантастика, альтернативная история

Срезающий время.

Осень этого года выдалась в Крыму короткой — считай, и не было её вовсе. А всё благодаря затянувшемуся лету, нивелирующему все известные природой пределы, и вместе с тем, как-то незаметно пролетело полюбившееся женщинам бархатное межсезонье; оно, которое, как всякий год, так и нынешний, хвалилось солнцем и сочным, выстраданным в зной виноградом. Вокруг явственно обозначались приметы близкой смены времени года: все чаще, даром, что вроде неожиданно, твердела намокшая и вязкая земля в горах, желтели листья, покрываясь по ночам каплями росы; в воздухе же, прогретом в полуденную пору, пока царило светило, пахло прелой травой, реликтовой хвоей и палым листом. А рядом с этой божественной красотой — не продохнуть. Извилистая лента свежеуложенного, цвета рубленого антрацита асфальта, и ползущие по ней, словно сонные мухи, автомобили. Узка дорога, как впрочем, любая трасса в горах, и на обочину не съехать — выждать время (пока где-то впереди тарахтящий трактор доковыляет до очередной стройки), так как нет её ни здесь, ни на много километров вперёд. Вот и приходится в тесном общем потоке, гуськом, друг за дружкой, держа ногу на педали тормоза, завидуя проносящимся велосипедистам, двигаться в сторону Ялты. Иногда появляется просвет в виде поворота к побережью, и всякий раз так и хочется крутануть руль в сторону, избавляясь от скучной монотонности хоть и размеренной, но чересчур медлительной жизни этого участка пути. Хочется... Сейчас это слово можно забыть, избавиться, как от ненавистного паразита, и не отвлекаться на всякие мелочи. Мне кровь из носу нужно успеть перехватить уезжающие в музей Пушкина экспонаты, иначе целые полгода драгоценного времени, потраченного на бесчисленные объявления и поиски по архивам, окажутся потеряны. А ведь как всё удачно сложилось, последнее из необходимого минимума практически под самым носом. Жаль только, времени в обрез.

Выставку старинного платья киностудии имени Горького закрыли ещё вчера. С утра все предметы созерцания были почищены, обработаны, проверены и упакованы, за исключением единственной пары сапог, оставшейся дожидаться реставратора из-за халатности сотрудника. И бог бы с ним, если бы навлекший беду оказался Мелом Фишером , с его удачей и не такое бы позволили. Увы, вместо легендарного ныряльщика оказался ничем не примечательный, приехавший на подработку из Мариуполя электрик и по совместительству подсобный рабочий Витя. Кто-то из его товарищей, при свете настольной лампы и почёсывая кота наверно в шутку, рассказал случай, как бежавшие после революции от народной власти буржуи прятали драгоценности в обуви, а его пращур, как минимум 'заслуженный работник таможни', щёлкал подмётки и каблуки, изымая брильянты и прочие нужные предметы в пользу победившего пролетариата. История не просто с бородой, а ещё и с бакенбардами. Взять, к примеру, известный роман Ильфа и Петрова. Принцип один и тот же. Только Витя отнёсся к рассказу серьёзно и однажды, помогая убирать предметы выставки, не удержался, стянул сапоги какого-то гусара. Спрятавшись от снующих работников за пышными дамскими платьями, вынул складной нож да распорол подкладку. Драгоценности не посыпались, хоть и начало вышло успешным. Под тонкой кожей голенища прятался старинный документ. Едва многократно сложенный листок пожелтевшей бумаги, написанный ещё с ятями, был снят на телефон, и произнесена сакральная фраза: 'дельце обещает быть чертовски выгодным', как воришку обнаружил дежуривший в помещении охранник. Отчаявшись, электрик засунул находку поглубже в сапог, вместе со старыми газетами, закрыл коробку с обувью и, пробормотав что-то про 'пузо прихватило' уже чуть ли не под конвоем сдал предмет в хранилище. А уже ночью, листая страницы форумов и разнообразных сайтов, выяснив приблизительную стоимость и сокрушаясь о потерянных двух сотнях заокеанских банкнот, он наткнулся на моё объявление. В голове Виктора заколотились друг об дружку сложные математические действия, где присутствовали числа, возведённые в степень, квадратный корень и возможно что-то напоминающие линейные уравнения, известные человечеству, как метод Гаусса. В институте Витя учился спустя рукава, отчего в итоге получалась полная ерунда, но это его уже не беспокоило.

Говорить, что дальнейшая история не имела полукриминальный оттенок, я не стану. Могу только догадаться, что утром авантюрист из Мариуполя подрядился грузить фуру, втихаря вынул листок из неопломбированной коробки и на перекуре в беседочке у музея передал его мне под прикрытием моего же портсигара у всех на глазах. Но оставим эти рассуждения в покое, есть более важные вещи, которым стоит уделить внимание.

На плотной бумаге чёрными чернилами с характерной филигранью был составлен договор. Купчая крепость на землю. Плохо сохранившийся оригинал, согласно которому отставной поручик приобретал в лето тысяча восемьсот девятого года апреля в тридцатый день родовое недвижимое имение. Где пашенной земли сто двадцать четвертей с осьминою, с прилегающими лесами, с сенными покосами, с усадебною землёю, с рыбными ловлями и со всеми принадлежащими к той земле угодьями. В общем, чересполосное владение от речки до речки с десятью дворами крестьянскими и бобыльскими, за что было уплачено четыреста семьдесят два рубля. Чуть ниже основного текста шли подписи сторон. В правом нижнем углу, где было выделено место для регистрации в Вотчиной Коллегии, присутствовали небрежно написанные цифры. Свинцовым карандашом было перечёркнуто число четыреста семьдесят два и дописано ещё несколько. Замыкало столбик каракулей освобождённое от помарок двести пятьдесят. Видимо, в процессе какой-то игры документ выступал в роли обеспечения ставок. Причём не один раз. Так как, потеряв в итоге почти половину стоимости, был нещадно смят, и уже после игравшие для упрощения счёта писали прямо на обратной стороне купчей. Конечно, документ представляет собой историческую ценность. Как-никак принято считать, что уже в самом конце восемнадцатого века площади не выделяли четями, а тут чёрным по белому: сто двадцать с осьминой; и плевать на Википедию. Явно, нотариус был не в курсе запрета. Но это всё лирика. Думаю, теперь стоит рассказать для чего мне потребовался именно этот документ, оказавшийся невероятным образом в реквизите киностудии. Дело в том, что в прошлом году я нашёл некий артефакт. К какой внеземной или наоборот, очень земной цивилизации он имеет отношение, я ещё не выяснил. Общаемся мы с ним только во сне, и называет он себя 'Срез времени' или 'Срезающий время'. Особенность его в том, что имея размер с шестифунтовое ядро и вес около пяти килограмм, шар считывает в выбранном направлении пространство в четырнадцать кубометров и проецирует считанное в любом заданном промежутке времени, не изменяя земных координат. Исходя из этого, к выбору местности переноса следует подходить с осторожностью. То есть, если я захочу имеющееся в моём распоряжении кресло в Севастополе получить в пятом веке, то я получу его точную копию в том самом месте, где стоит оригинал, на высоте десятого этажа. Причём оригинальное кресло останется в комнате, а дубликат, подвергшись действию силы притяжения вместе со мной, станет пылиться в далёком прошлом. Правда, не очень долго. Для разных материалов разный срок. Всё имеет свойство разрушаться, и целостность скопированной материи сильно зависит от разницы во времени. В том же пятом веке стальная пружина превратится в ржавую труху лет через двенадцать, флок протянет десятку, дерево не переживёт трёх, а поролон испарится за два. Зато кусок меди не потеряет своих свойств и за четверть века, окажись он во временах Крестовых походов. Другая его особенность состоит в том, что выбранное время, отличное от стартовой площадки, ведёт в параллельное измерение. Это и есть тот срез многомиллиардной доли секунды. К примеру, загляни я на пять минут назад в прошлое, и история с этого момента в том месте пошла уже своим путём. И пока я не закрою вновь образовавшуюся петлю времени, переместиться в тот же пятый век у меня не получится. Это об особенностях. А теперь о предназначении. Попался в мои лапы артефакт туриста. Невероятно технологичная для нас штука, предназначенная для приятного времяпровождения с возможностью почувствовать смертельную опасность с вероятностью почти в сто процентов. И насколько я понял, последний пользователь или группа в количестве семи наделённых разумом особей (максимальное количество) насладились своим путешествием в полной мере. А чему удивляться? Взять тех же любителей рафтинга. Сколько спортсменов попадает на госпитальную койку или гибнет на горных речках? А планеристы, чьё занятие считается более безопасным, — дюжина в год. Так что итог у любителей пощекотать нервы всегда один — или пан или пропал, вот только повторять подвиги неведомого мне героя я не намерен, так как существует возможность оператору регулировать эту смертельную опасность. Начиная от обволакивающего наподобие мыльного пузыря поля, дающего какую-то немыслимую защиту биологическому объекту, до элементарного синтеза этому объекту комплекса веществ, препятствующих заражению, как себя, так и окружающей среды. Естественно, бесплатного сыра не бывает. В зависимости от увеличения степени риска растёт перемещённый с помощью дублирования объём. То есть, хочешь почувствовать себя неуязвимым — нет проблем, правда кроме рюкзачка и тросточки взять с собой ничего не получится. Да и они не пригодятся, так как 'мыльный пузырь', как та скорлупа: ни туда, ни сюда, только смотри. И наоборот. Конечно, тому, кто собирается посетить жерло вулкана с выбором режима опасности всё предельно ясно, а вот желающим исследовать образец лавы уже придётся чем-то пожертвовать. К слову, зрелище незабываемое, хоть мне и не удалось побывать при извержении раскрученного в СМИ Эйяфьятлайокудль, зато посмотрел на вулкан Сарычева в две тысячи девятом году. И вот сейчас, когда последний нужный мне предмет оказался в моих руках, я готов совершить давно запланированное путешествие. Итак, Российская Империя, Смоленская губерния, Поречский уезд, деревня Борисовка, родовое именье, местность между рекой Жереспея и Лущенка, год тысяча восемьсот десятый, май тридцатого числа.


* * *

Настройка артефакта на перенос прошла по штатному расписанию. Я опустил руку на 'ядро' и мысленно подал команду. Для меня это уже сто восьмое перемещение и ничего необычного в этот раз не произошло. Тестирующий режим выдал прямо перед моими глазами тысячи точек различного диаметра и цветов. Странная письменность, и как когда-то объясняло мне это чудо-ядро, треть из этих знаков, чисел и букв я даже не воспринимаю, так как нейроциты ещё недостаточно развиты. Затем точки выстроились в двенадцать колонок, где в первой отчётливо выделялись семь наиболее жирных, по количеству биологических разумных. Зачем мне попутчики, так это легко пояснить. С каждым разумным (причём артефакт считает таковыми и лошадь и пса и кота и даже кроликов) можно перенести четырнадцать кубометров полезного груза. А это уже кое-что, как минимум сорокафутовый морской контейнер с половиной. Наверно, функционал объёма можно расширить, но как это устроить не навредив себе, я не знаю. Наконец, колонки задрожали и пропали кроме семи точек. Спустя мгновенье исчезли и они, после чего я понял, что стою на плите посреди берёзовой рощи, за мной две лошади, а прикреплённые к сёдлам корзины со зверьём стали подавать признаки беспокойства. Плита с контейнерами, подмяв под себя несколько деревьев, слегка утонула в мягкой и влажной почве. Что ж, деревцам, конечно, не повезло, но я обязуюсь, как только выдастся свободное время, посадить пару саженцев, а пока стоит привязать лошадей и разведать местность. В моём времени, если всё закончится плохо, примерно через час должен подъехать кран с двумя МАЗами, свернуть с трассы возле деревни Абраменки и, преодолев пятьдесят метров по грунтовой дороге, у родника подобрать с земли алюминиевые ящики с тюками на крышах и плиту из скреплённых между собой шестигранных бронзовых листов. В Нижней Дубровке этот груз встретят и оформят. Взятое в аренду вернут хозяевам, а остальное оставят в отстойнике. Здесь же подобного сервиса ожидать не приходится. Хуже того, единственная дорога, по которой относительно безопасно для транспортных средств можно перемещаться, находится в двадцати верстах на юг, и если мне удастся обнаружить хоть какую-либо колею от телеги, то радости моей не будет предела. Впрочем, спустя четверть часа, когда коптер благополучно осуществил взлёт-посадку, я уже мог выражать благодарность. Старые карты не подвели, и если мне и дальше будет сопутствовать удача, то к вечеру я смогу расчистить от березняка просеку, подсыпать овражек и вытащить на божий свет 'тарантас'. А чуть погодя, на уложенные поперечно жерди положить полосы из перфорированного алюминия. И катить, метр за метром повозку, а уже завтра ближе к полудню я выползу на открытый участок.

Не скажу, что изнурительный физический труд не приносит пользы. Приносит, но как порой хочется выругаться крепким словцом, когда вместо бензопилы получается орудовать лишь короткой ножовкой и топором с клиньями. И берёзы вроде не те, что обхватить нельзя; обычные, сантиметров двадцать-тридцать в диаметре, и немного их, а нате вам. Шуметь мне сейчас совсем не с руки. Деревенька с её огородами начинается в восьмистах шагах и там ничего что услышат, а вот двенадцать метров березовой рощи с густо растущим кустарником до просеки с трудом скроют визг и стук даже моего примитивного инструмента. Ведь, исходя из известного закона, обязательно кто-то появится, посему и приходится изворачиваться как вору, замирая от каждого постороннего звука. Конечно, можно было бы и подальше от деревни высадку произвести, но здесь не совсем уж обжитые места и хищники встречаются гораздо чаще, нежели в моё время и груз сам собою к нужному месту не перелетит. В общем, из двух зол выбрал меньшее и страдаю. Вскоре очередь дошла до лопаты, но перед этим мне пришлось поиграть в шпионов-наблюдателей. По едва прибитой людскими стопами дороге, помогая себе наспех сделанным костылём, брела маленькая девочка, заливаясь ручьём слёз. Никакой раны на увечной ноге я не увидел, но то, что правая ступня практически не касалась земли, было заметно. Короткая, явно не по фигуре, сероватого цвета рубаха едва прикрывала ей икры. За спиной плетёная берестяная корзина. Остановившись, она поправила проходящую через грудь верёвку и поковыляла дальше. Присмотревшись, я понял, что ребёнок просто подвернул ногу. Вроде бы помочь надо, и память услужливо нашёптывала о судьбе мира и слезе дитя, но нет. Пока не выполнена первая часть задуманного плана, станем считать, что меня здесь нет, да и у ребёнка психика может нарушиться от встречи с незнакомцем в лесу. В конце концов, с такими напастями деревенские уж как-то должны были справляться. Так что проводил взглядом горемычную с розоватым повойником на голове и принялся засыпать овражек.

Работа спорилась и наконец-то настала возможность постепенно освобождать первый контейнер, и помощь мне в этом должна была оказать выносная стрела с набором блоков. Один из предметов — рама 'тарантаса' (на самом деле всю конструкцию правильно называть четырёхместная карета типа ландо с электроприводом, просто мне это слово больше нравится) была изъята именно таким образом. Следом пошли колёса и элементы кузова. Едва повозка, подобно конструктору стала приобретать свои исходные очертания, как встрепенулись сивки-бурки. Полностью поддерживаю мнение экспертов, утверждающих, что лошадь начинает вести себя несколько иначе, как только чувствует свою полезность. Не знаю, как прочие породы, но донская реагирует как на уздечку с седлом, так и на хомут характерным фырканьем. Что это означает: радость или неприятие, — пусть разбираются специалисты. Замечу, что стоит лишь, перед тем как взнуздывать и запрягать лошадь, дать время ей поваляться в траве, то можно быть уверенным, в этот день тебя не подведут. Так что завтра утречком и поваляем и накормим дроблёным овсом и напоим. Кстати, за водичкой к роднику придётся сходить уже сейчас, и двадцатилитровая фляга-рюкзак оказалась за моей спиной.

Как я и планировал, с помощью лебёдок и перфорированного настила повозка покинула берёзовую рощу, вписываясь в график работ даже с лёгким опережением. Мне удалось немного попозировать перед зеркалом, и где-то без четверти одиннадцать, судя по часам и почти достигшего зенита солнца, стоял у запряжённой пары лошадей. Задержавшись у багажного сундука, я отвлёкся от утренних забот, любуясь спокойной картиной лесной дороги, которая всегда поражала новой красотой. Солнце светило с размытой голубизны небес, несколько лёгких облачков растворялись в ней, как следы размытых чернил и стоило им чуть-чуть заслонить светило, как тут же я убеждался в обманчивости весеннего солнца, но ветер резво прогонял их, и вновь становилось тепло. Поверхность огромной лужи наморщилось рябью, а изломанные тени задрожали на возмущённой воде, где я заметил своё отражение. Признаюсь, хоть и пришлось в течение двух недель под присмотром модельера выдерживать пытку по привыканию к костюму, мне всё время казалось: что-то где-то вылезло, топорщится и выглядит не иначе, как по-клоунски. Помните выражение 'детский сад — штаны на лямках', так вот, эти лямки на мне присутствуют. Как вверху, в виде подтяжек, так и внизу, называющиеся штрипками и проходящие под самым каблуком полусапог. Несущественно, но это крик души. Впрочем, всё остальное вполне носимо. Подтяжки скрывает жилет кремовых тонов, под ним — шёлковая рубашка с дерзко стоящим воротником и крават с булавкой. В качестве верхней одежды — тёмно-синий укороченный редингот с пуговицами. Пуговицы не простые, это искусственные сапфиры в золотом обрамлении. Так сказать, малая часть золотовалютных резервов на случай фиаско с ассигнациями и прочей иностранной валюты. На голове цилиндр, на руках перчатки. Присутствует и трость, но она сейчас бесполезна и скучает внутри кареты. Может, при фланировании по дворцовым дорожкам или на худой конец по недавно вымытому тротуару с брусчаткой, мой костюм и отвечает всем запросом времени, но здесь, в лесополосе у самой дороги на всю эту английскую моду нужно начхать. Посему, перед тем как стянуть с себя бахилы, я облачился в дорожный плащ, закрыл ноги крагами и, примостившись на место кучера, хлестнул вожжами, управляя в нужную сторону. Лошади тронулись резким рывком и, как только колёса оказались на колее, замерли. Хитрюги. Ну, ничего, знания всей процедуры у меня не только присутствовали, а ещё и подкреплены практикой, так что щелчок посильнее, и мы покатились в сторону провинциального уездного городка Грядны, в котором проживало почти сто тридцать человек.

Восемь вёрст пути превратились в двухчасовую поездку, не потому, что по незнакомой дороге в первый раз лучше ехать не торопясь, а благодаря неожиданной встрече. И если праздношатающихся или спешащих по своим делам крестьян я не заметил совсем, то подрастающее поколение уезда пусть в единственном экземпляре и где-то в конце пути, попалось на глаза. Первое время узкая лесная дорога с едва видимыми колеями от повозок шла ровно, но едва обозначились поля, как она стала петлять, огибая заболоченную часть и одиночные рощи. Неподалёку от прогалины из-под тени листвы выплыл, словно призрачный корабль, покосившийся шалаш. Возле него отчётливо виделось старое костровище с подслеповатыми и тускло мерцающими углями. Это был первый ориентир. Минуя стоящую вдалеке по правую руку деревню из трёх-пяти изб, и одиноко расположившегося у развилки две огромные ели, я остановился, сверяясь с картой по компасу и высматривая кого-нибудь из местных, а заодно проверил гидравлику и пневмокорд колёс. Вдруг, что-то не закрутил, да и было у меня подозрение, что с использованием подков на проезжей части можно встретить немыслимое количество гвоздей, а с ними и все сопутствующие проблемы для шин. Впрочем, ни людей, ни гвоздиков, а тем более подковы мне не попадались. Короткий отдых взбодрил лошадей и, не прилагая особых усилий, они с шага перешли на рысь, а может, на иноходь. Скорость заметно возросла, и едва я приноровился к езде 'с ветерком', как заметил сидящих впереди на дороге зайцев. Но вот беда: стоило мне притормозить карету, как они в пару прыжков менял диспозицию. Причём зайцы останавливались, замирали, поджидая меня и как только расстояние сокращалось, снова пускались наутёк. В общем, пока на ходу менял патроны с картечи на дробь и подбирался поближе, добыча уходила. Не то, чтобы меня охватил азарт, но я погнал ландо прямо за ушастыми. Погоня закончилась неожиданно быстро. Как только показался длинный прямой участок, я соскочил на землю и, не успев прицелиться, был вынужден опустить ружьё. Решив, что игра для них представляет опасность, русаки юркнул в кусты и окончательно скрылись в траве. 'Не каждая охота заканчивается удачным выстрелом' — подумал я и забрался на козлы. Лощади пошли шагом, а я ещё долго поглядывал по сторонам, пока на перепутье не потянул на себя поводья. Судя по времени, мы уже должны были достичь пригорода, которого и в помине не было. Щенок в корзине принялся скулить, напоминая о кормёжке, кот мяукать и мне пришлось спешиться. В принципе, я и сам был не прочь перекусить, к тому же, пусть и в термосумке, но бутерброды и курица долго храниться не могли. Подходя к багажу, я подумывал, а не запустить ли снова квадрокоптер, как словно по мановению волшебника появившийся из высокой травы у заболоченного лужка мальчик, чуть не напугал меня. С минуту он разглядывал то меня, то карету, то ружьё, а потом, словно вспомнив о приличиях поздоровался. Слово за слово и мы наладили диалог. Бойкий на язык и довольно сообразительный пастушок лет восьми-девяти подробно рассказал о своих проблемах, показал, как командует гусями, вставляя совсем не деревенские слова: 'во фрунт', 'смотреть на дирекцию' и почему они должны щипать траву именно здесь. Затем разделил со мной обед и, крепко зажав в кулаке двухкопеечную монету, полученную за информацию, так же исчез, быстро и незаметно. Зато теперь я знал, куда конкретно мне стоит ехать, как звать штабс-капитана Есиповича, его жену, управляющую всём хозяйством тёщу и многое другое, выяснить которое можно лишь волей случая.

Дом штабс-капитана расположился в самом живописном месте, которое можно было здесь найти, вписавшись в виде приплюснутой буквы 'П' между прудом и садом. Широкой фронтальной частью он смотрел на дорогу; но не гордо, выпячивая благородные архитектурные линии выбеленного известью кирпича, а стыдливо прикрывая массивным козырьком скромное крыльцо без всяких античных колонн и лепнины. Две деревянные пристройки по бокам как вытянувшаяся вперёд кавалерия прикрывали основное здание с флангов. Правый флигель, судя по свежим венцам недавно достроенный, подбирался впритык к раскидистой иве с беседкой. Левый же, беспросветно уходил в яблоневый сад, отчего был мне особо не виден. Двор между садом и ивой пестрел вытоптанной и подъеденной плешью зелёного газона, который образовался сам по себе и ни разу не подвергался скашиванию. Возле дерева суетилась домашняя птица, и как стало видно позднее, привлекал её искусственный пруд. Там же стояла повозка с внушительной бочкой, из которой кто-то вычерпывал воду. В общем, скромненько и, судя по всему, по имеющимся средствам. То есть приёмов с балами здесь отродясь не было и не будет. Выждав некоторое время, которое наверняка потребовалось хозяевам для каких-нибудь приготовлений, переодеться, к примеру, я подъехал к крыльцу.

— Алексей Николаевич Борисов, путешественник из Калькутты, — представился я и сразу же уточнил цель визита, — проездом в ваших краях. Разыскиваю штабс-капитана Есиповича Генриха Вальдемаровича.

— Позвольте, Генрих Вальдемарович это я. А это моя супруга, Наталия Августовна и мутер... — с трудом сдерживая подёргивание пышных усов, — Елизавета Петровна. Извините, не расслышал, вы откуда?

— Из Калькутты, — чуть повышая голос, повторил я.

— Это я понял, что из Какуты, — с прищуром посмотрел на меня штабс-капитан. — Где это?

— Шесть тысяч вёрст на юго-восток. Индия.

— Ого! — раздалось со стороны женского коллектива.

— Ааа... шесть тысяч? Да, далековато. Как там персы, шалят?

— Какие персы? — удивился я.

— Вот и я так же считаю, давить их надо было, под Ереванем, давить. Эх, нет уже тех богатырей... Да что это я, проходите в дом, небось устали с дороги?

Приняли меня в достаточно просторном зале, где к удивлению присутствовали матерчатая обивка на стенах (кабы не шёлковая), дорогие ковры и весьма изысканная мебель. Да что говорить, здесь стоял даже клавесин. Видя моё удивление, Наталия Августовна не преминула похвастать:

— Генрих Вальдемарович из Измаила привёз.

Теперь-то всё стало на свои места. Богатое внутреннее убранство, разнообразное по стилям и времени изготовлению — не что иное, как трофеи. Только так можно было объяснить турецкий пуфик с кисточками, венский стул и иранский ковёр. Сколько там из крепости вывезли? Десять миллионов пиастров только монетой, а иных ценностей... Между тем, я мог вдоволь насмотреться на ветерана турецкой войны, вышедшего в отставку 'с мундиром'. Его телесная крепость, атлетические пропорции сильной фигуры и впечатление спокойного равновесия и уверенности, с какой он занимал своё место среди людей, ни как не вязалась с тем простаком и увальнем, коим он предстал в начале знакомства. Казалось, он чувствует себя в жизни так же свободно и устойчиво, как ступает по ковру своими большими башмаками с серебряными пряжками, блестящими из-под полотняных гетр. Лицо его было внушительным и узнаваемым, я бы сравнил с орлиным профилем одного из рисунков Джованнантонио Досио — такие лица обычно называют римскими — отягощённое дряблой пухлостью, которой живописцы и скульпторы всех школ неизменно наделяли римских кесарей, стараясь придать им величие или хотя бы как-то соответствовать описаниям Светония.

За этими рассуждениями я прозевал часть сказанной фразы и уловил лишь последние слова:

— Я лично Максудку полонил, да за шкуру к Борис Петровичу, царство ему небесное, прямо под ноги приволок.

После этого спича звук 'ого' чуть не вырвался уже из меня. Пастушонок рассказал, что барин много воевал, но такие подробности... Ведь если Генрих Вальдемарович служил у Ласси, которого он по-приятельски назвал по имени отчеству, то после событий у Бахчисарайского госпиталя его гренадёры татар в плен не брали. Так что вполне мог чингизида Максуда Гирея и за шкуру и за другое место потаскать. Молодец капитан, наш человек.

— Позвольте пожать руку герою!

— Да что вы, какой герой. Эх, — отпуская мою руку, — Петя, Станислав... вот герои. Погодите, я сейчас покажу вам свою коллекцию пистолей. Вы любите оружие?

— Как и любой мужчина, — сразу ответил я. — С моим образом жизни, сами понимаете, без него никуда.

— Тогда оставим женщин с их стряпнёй и идёмте за мной, — произнёс штабс-капитан, приглашая взмахом руки следовать за ним. — У нас ещё целый час до обеда.

— Генрих Вальдемарович, — взмолился я, — погодите. Экипаж, кони.

— Неужто мы без понятия? — с удивлением в голосе, произнёс хозяин. — Стёпка всё сделает. Распряжёт, оботрёт, напоит.

— У меня ещё кот со щенком в корзинах, — напомнил я.

— Присмотрит и за ними, не переживайте. Так по какому вопросу вы меня искали? — дойдя до кабинета, поинтересовался штабс-капитан.

— В том то и дело Генрих Вальдемарович, — с грустью в голосе произнёс я, — вопросов у меня слишком много.

— А давайте их излагать по порядку, — дружелюбно произнёс хозяин дома. — Располагайтесь в кресле, а я тут, у столика присяду.

— Воля ваша, извольте. — Собравшись с мыслями и, выдержав некую паузу, я принялся рассказывать. — Так сложились звёзды, что с отрочества мне пришлось путешествовать по разным странам: Скандинавия, Английские острова, Испания, Африка, пересекал океаны, был даже в Америках. Сначала с дядей, а уж потом и самостоятельно. Много где побывал, много что повидал. В каких-то местах приходилось задержаться, и они почти становились моей родиной; а какие-то даже не оставили воспоминаний. Мне нравилось смотреть на свет божий и искать своё предназначение в нём, но рано или поздно приходится возвращаться к истокам. В общем, два месяца назад меня настигло письмо, заставившее прекратить свои путешествия и прибыть сюда. Я ещё неважно ориентируюсь здесь, но точно уверен, что где-то рядом располагается именье Борисовых, и мне нужно как можно скорее туда попасть, дабы предотвратить несчастье. А так, как мне подсказали, кто в этих краях пользуется непререкаемым авторитетом, то сразу обратился к Вам.

— Так-с, так это ж мои соседи, а кем вы приходились покойному Леонтию Андреевичу? — вставая со стула и направляясь к секретеру, произнёс капитан.

— Насколько я помню, племянником. Только Леонтию Николаевичу, — строго произнёс я. — Про Леонтия Андреевича я не слышал.

— Да, да. Оговорился, простите, — извинился Генрих Вальдемарович, и словно ничего не произошло, продолжил:

— А что за несчастье?

— Я бы не хотел обсуждать это. Вопрос касается чести, и это наше семейное дело.

— Конечно, ваше право. Простите старика за бестактность. Вернёмся к началу, чем могу быть полезен?

— Вчера ночью, — стал излагать свою просьбу, — я потерял одного человека, моего слугу. Мне очень бы хотелось его найти, а так же то, что исчезло вместе с ним.

— Так вот почему вы один! Вот же мерзавец, ах, негодяй. А что он похитил, деньги, наверное?

— Да, в портмоне лежали какие-то деньги. Английские фунты, ассигнации, но немного, около сотни. Я не особо доверяю бумажным билетам, однако в дороге всегда нужно иметь под рукой некий разнообразный запас. Важно другое: там были мои и дядины документы, и Смит их подло украл. Всё, что у меня осталось, так это пара рекомендательных писем да несчастная купчая, из-за которой я здесь.

— Какая купчая? — заинтересовался Есипович.

— Вот эта, — сказал я, протягивая листок. — Генрих Вальдемарович, вы сможете мне помочь в поисках?

— Да уж, горе так горе. — Хозяин кабинета повернулся к окошку, и встал ближе к свету, рассматривая документ. — Не приходит беда одна, — с горечью произнёс он. — Конечно, узнать про такое... сердце у Леонтия не выдержало. Ну, Сашка, едрить тебя. Ну, Сашка! Говорил же, предупреждал! Что с матерью то будет? Аспид! Послушайте меня внимательно и говорите только правду. — И куда подевался добродушный старичок? — Это вы выиграли в карты у Сашки именье?

— Я его выкупил. И не у Сашки, а у того человека, который написал мне письмо. Генрих Вальдемарович, так вы поможете?

— Не врёте. По глазам вижу. — Штабс-капитан вернулся к стулу. — Смиритесь и выкиньте из головы своего Смита. Пустое это, он уже наверняка по дороге к Варшаве.

— Вот сукин сын! — Вырвалось у меня.

— Я догадывался, что у Леонтия был покровитель, догадывался, — стал рассуждать вслух Генрих Вальдемарович. — Неспроста же ему пенсион такой дали. Ладно! — закидывая ногу за ногу — Дядек Ваших Господь прибрал, царство им небесное. Так что один Вы как перст и переживать Вам надлежит в первую очередь о себе. Вы же сейчас иностранец без пашпорта.

— Я не иностранец!

— Но по факту это так? Согласитесь. Секундочку, я не ослышался, Вы упоминали о рекомендательных письмах, можно их посмотреть? Надеюсь, они не так измордованы, как купчая, буковки разглядеть-то хоть можно?

— Конечно, если Вы соизволите распорядиться принести мой сундук. А по поводу того, как поручик хранил документ, — не моя вина. Думаю, купчая неделю не сходила с игрового стола.

Не вставая со стула, Генрих Вальдемарович протянул руку к стене и дёрнул за шнурок увиденный мною только сейчас. Буквально через пару секунд дверь в кабинет отворилась, и в проёме показался солдат. Самый настоящий, в мундире и сапогах, только давно уже в отставке, с явно выраженной сединой и такими же, как у хозяина, усами.

— Стёпа, у гостя нашего в тарантасе сундук лежит, неси его сюда.

— Позади, на подножке, — уточнил я, — серебристого цвета с монограммой и чёрными ремнями. Тяжёлый, одному не справиться.

Я услышал, как на мои предостережения по поводу веса солдат тихонечко хмыкнул, мол, для кого как. Что ж, посмотрим. И будто в подтверждение моих мыслей штабс-капитан добавил:

— С братом в подмогу, бережно.

Пока несли сундук, Генрих Вальдемарович расспрашивал меня о разных пустяках: о дороге, погоде, каким маршрутом добрался до губернии, давно ли посещал столицу, и видел ли я слона. Наконец-то Степан с братом-близнецом доставили затребованный багаж. Алюминиевый ящик класса D на четыреста пятьдесят пять литров не поддающийся коррозии, не боящийся воды и, самое важное, в случае надобности может отдать свой ценный металл. Помните условия копирования? Всё разрушается от времени, но если схитрить и переплавить, то ограничения чёртового ядра можно обойти. Но сейчас, это красивый, дорогой и статусный аксессуар путешественника. Повернув ключ в замке, и откинув крышку, я ощутил лёгкое движение позади себя. Все, начиная от хозяина дома и заканчивая солдатами, нагнулись, стараясь рассмотреть содержимое. А объяснялось всё тем, что сверху лежали два пистолета. Понятно, что во время путешествия случаи бывают разные, и к собственной безопасности стоит подходить не только со всей ответственностью, а и с известной долей выдумки. И когда оружие появляется оттуда, откуда совсем не ждёшь, шансы у участников противостояния немного изменяются. Вроде бы прописные истины, однако, повышенный интерес вызвал и ещё один факт: где же у пистолей воспламеняющий порох механизм? Подумали об этом многие, и вопрос уже готов был слететь с уст. А вот давать ответ на него я не собирался.

Отодвинув оружие, я вытащил пенал с писчими принадлежностями и, изъяв из стопки конвертов несколько, захлопнул крышку.

— Это рекомендательное письмо от Ранджита Сингха из Лахора, это от губернатора Мадраса лорда Уильяма Генри Кавендиш-Бентинк, вскрытое от губернатора Ямайки сэра Эйра Кута. Это от...

— Давайте посмотрим открытое, — предложил Генрих Вальдемарович, сделав отмашку слугам, отпуская их. — Так-с, хмм... не пойму что-то.

— Письмо на английском, — подсказал я.

— Да я и по-французски не очень, так, с пятого на десятое. Да и без очков... Прочтите.

'Дорогой друг, милостью Божией и короля Георга III губернатор Ямайки, я, сэр Эйр Кут, без колебаний и сомнений заявляю, что рад был знакомству с благороднейшим и великой чести русским дворянином Алексей из рода Борисова, оказавшим мне неоценимые услуги'.

— В остальных то же самое?

— Я не читал, — сухо произнёс я, складывая письмо.

— Добро. Ответьте на мой вопрос. Коли всё разрешится для Вас благополучно, что собираетесь делать с именьем?

— Если б Леонтий Николаевич был бы с нами, то отдал бы ему эту купчую, погостил немного и отправился бы в Крым налаживать инструментальное производство. Мне по случаю удалось прикупить заграницей несколько современных станков с паровой машиной. А сейчас в раздумьях: я ж не был в именье. Может, мне там настолько понравится, что останусь жить. Даже яблони, как у вас посажу.

— Что ж, — вставая со стула, произнёс Генрих Вальдемарович, — подведём итоги. Только выслушайте без выражения эмоций. Ко мне приезжает одетый по последней моде щёголь, весь надушенный, похожий на тех самых, прожигающих отцовское наследство, и ничего в этой жизни не ведающих. Представляется родственником моего старого друга и соседа, чьих племянников и племянниц я знаю как пять своих пальцев, но о нём никогда не слышал. Документов он не имеет, так как подвергся грабежу своего же слуги, но при всём при этом умудрился сохранить рекомендательные письма и обладает купчей на всё имение целиком. Очень всё это странно. Признаюсь честно, пока я не увидел, как братья тащат сундук, я не верил ни единому Вашему слову. А ведь они, не запыхавшись, трофейную трёхфунтовую пушку полторы версты несли. И тут мне стало ясно: будь тот Смит не дурак, так он прихватил бы и самое ценное — сундук, в котором, судя по весу, либо золото, либо на худой конец свинец; но видать, кишка тонка и точно нет подельников. Либо содержимое портмоне оказалось настолько важным, что слуга даже не определялся с выбором, а скорее всего, что успел, то и хапнул. Идём дальше. Есть ли у меня основания не доверять сэру Куту? Конечно, есть. Я его в глаза не видел. Для меня доброе слово от Пятницокого или Русанова в сто крат выше какого-то князька с островов за тридевять земель. Понимаете, для чего я это всё говорю? Именно так всё увидит наш, дай бог ему здоровья, Казимир Иванович, ибо вдаваться в подробности — у него просто нет времени. А чтобы он прислушался к Вашим словам, стоит заручиться поддержкой ещё нескольких дворян. Хорошо бы попросить Алексея Григорьевича Баранцева, но он болеет. Впрочем, те же Пятницкий и Русанов ничем не хуже, пожалуй, и хватит. Напишите прошение, а там в этой бумажной волоките сам чёрт ногу сломит и в итоге, всё само собой образуется. У Вас как с деньгами? Если нужно одолжиться, говорите.

— Спасибо. Некоторыми средствами располагаю.

Есипович после моего ответа прищурил глаз, словно хотел снова повторить предложение и не найдя продолжения, сказал:

— Тогда с утра стоит наведаться в именье, а пока поживите у меня.

— Как-то неудобно.

— Вам же яблони понравились? Там как раз комната моего сына, думаю, он не станет противиться. А теперь, — воодушевлённо произнёс Есипович, — идёмте смотреть пистоли.

Да уж, разложил меня старичок по полочкам. И как ловко у бестии получилось. Кто же ты есть, Генрих Вальдемарович? И пока я обдумывал прошедший разговор, штабс-капитан провёл меня в свою церковь, ибо назвать иным словом эту оружейную комнату не поворачивался язык. Если бы тут были одни пистоли, как же. Тут и старинные русские пищали, испанские мушкеты прошлого века, персидские джейзали с кривыми прикладами, французские нарезные карабины. Наиболее дорогие образцы висели на стенах, менее ценное покоилось на подставках в пирамиде, а две бомбарды так и вовсе заняли место на полу. Клинкового оружия не наблюдалось, но и без него было на что посмотреть. Навскидку, присутствующим арсеналом можно было оснастить полуэскадрон.

— Давно собираете? — поинтересовался я, крутя в руках шкатулочный пистолет.

— Четверть века, — пафосно сообщил Есипович. — И у каждого своя история. Видите французское пехотное ружьё образца тысяча семьсот семьдесят седьмого года с зарубкой на стволе? Редкая дрянь. Стёпка его из рук убитого турка выхватил и с пяти шагов по топчу промазал. Если бы не штык... Пушкарь уже пальник подносил. Взяли тогда на память. С тех пор и не стреляли из него. А вот рядом с ним уже кое-что. Пехотный штуцер а-эн двенадцать. Старший отдарился. Хоть наши в ту баталию еле ноги унесли, но сын ружьишко прихватил, знает мою страсть.

— Сражался под Аустерлицем?

— Писал, что находился в четвёртой линии. Я тоже так своим писал. А когда Арсения в конце декабря еле живого привезли, всё хорохорился. Полгода на излечении здесь провёл, еле выходили. Восемнадцать лет и чуть было без ноги не остался. С тех пор подумываю, а не вернуться ли мне на службу? Здоровье при мне, да и денщики ещё кое-что могут. Сейчас, поди, как при Александре Васильевиче уже и не воюют? Вот и покажем мы...

— Ничего, поговаривают, годика через два-три вновь схлестнёмся, — произнёс я. — Шанс появится.

— Этим и живу, — пробурчал Есипович. — Это ж какой позор! Впервые за сто лет проиграть генеральное сражение... А что, взаправду через годик другой?

— Генрих Вальдемарович, когда это басурмане свой интерес упускали? Стравят, подкупят, оговорят, в ухо нашепчут, а то и угрозой воспользуются. Да и Наполеон — волк ещё тот, а свора его и того хуже. Не ужиться нам в мире.

— А когда мы в мире то жили? — справедливо вопросил хозяин дома. — Ладно, чует моя требуха, что пора подкрепиться.

Обедали мы в гостиной. В том самом зале, где стоял клавесин. Только сейчас стол оказался немного передвинут, выставлен дополнительный стул, а вместо кружевной салфетки столешницу покрывала скатерть. Серебряные приборы были без всяких дополнительных маленьких вилочек и ложек и, кстати, тоже трофейные. Зато сервиз оказался покупной, о чём поведала Елизавета Петровна. Изделия 'Мануфактуры Гарднеръ' достались ей по случаю ярмарки в Смоленске два года назад. И если бы не разбитый фарфоровый половник, то ушли бы полезные в хозяйстве вещи прямиком в дом генерал-губернатора, а так сервиз здесь. Да и Мишка, местный резчик по дереву, придумал нечто особенное, что половник стал лучше прежнего: со старой чашей и новой деревянной ручкой. Впрочем, визуально оценить изделие я мог уже спустя минуту, когда разливали по тарелкам уху. Со своей основной задачей большая ложка справлялась, а с эстетической точки зрения нарушения гармонии я не заметил. По крайней мере, вышло ничуть не хуже, чем у японских мастеров 'золотого шва' (кинтсуги). На второе подавали отварного налима с гречневой кашей. Учитывая тот факт, что вода в реках уже прогрелась, отловить этого зверя не так-то и просто. Своими мыслями я поделился с сидящими за столом, за что поплатился четвертьчасовым советами: как ловить, на что, при каких природных особенностях, и в каких потайных местах. Лепту свою внесла и Наталия Августовна, сообщив о проживающем в Аболонье докторе Франце, настоятельно не рекомендовавшем налима при наличии камней в почках. Про налима временно позабыли, впрочем, от него и костей почти не осталось, зато зародившееся новое русло разговора с каждой минутой привлекало в себя новые притоки. Казалось, что осуждению подверглись все известные и мнимые болезни. Доктор Франц выступал в роли медицинского светила и полного бездаря одновременно, в зависимости от разного взгляда полемизирующих на лечимое им заболевание. Так бы и закончился обед на медицинской ноте, если бы Степан не напомнил, что самовар вот-вот закипит. Тут мне пришлось попросить слова и известить хозяев о наличии редких сортов чая, собранных в Гималаях, которые надо непременно испробовать. И пока шёл процесс чаепития, я рассказывал забавные истории. По времени их хватило ровно на двухлитровый самовар, который закончился на словах благодарности: 'спасибо матушка, уважила' то ли тёще то ли жене, произнесённых хозяином дома.

С окончанием трапезы интерес к моей персоне временно иссяк, и у меня появилась возможность прогуляться, осмотреться и подумать. Если рассуждать о быте в имение Есиповичей, то его можно было охарактеризовать всего двумя словами: работа и сон. Пока длился световой день, все должны были быть чем-то заняты. Тот же Генрих Вальдемарович не гнушался после обеда наколоть дров для кухни и бани, пока его денщики отправились за водой к ручью у озера Глубокое, а Елизавета Петровна с Наталией Августовной готовили мою комнату к проживанию. Конечно, я поинтересовался, как они управляются со всеми делами и выяснил, что в услужении у семьи было всего пять человек: два солдата — Степан и Тимофей, прошедшие весь срок службы со своим барином, две девушки — Глаша и Даша, и бабушка Грета, командовавшая поварёшкой, а в прошлом кормилица хозяина поместья. Сам Генрих приехал сюда двадцать четыре года назад, приняв в качестве приданого крепкий дом, шесть крестьянских семей да большое конопляное поле, и не преуспел. Отчего так произошло, я узнал, парясь в бане. Наталья Августовна, пока муж подставлял грудь под пули и штыки, поддавшись на уговоры матери, решила показать деловую хватку, отдав крепостных внаём. Елизавета Петровна, будучи в те времена весьма недурна собой (она и сейчас была весьма похожа на одну известную актрису особого жанра adultere ), закрутила лёгкий флирт с отставным поручиком и толи потеряла голову, то ли ещё что-то, но части имущества они фактически лишились. Теперь же практически все жители Грядны так или иначе работали на мануфактуре поручика Павла Щепочкина, а Генрих Вальдемарович оказался лишь одним из пайщиков, и существенных улучшений за четверть века именье не приобрело. Более того, памятуя события двухгодичной давности в Юхновском уезде, когда бунтующих усмиряли солдаты, Щепочкин посадил при мануфактуре освобождённых от крепости крестьян со своими лавками и ремесленными мастерскими. И к пяти станам полотняной фабрики добавились мещане, превращая деревню в маленький городок. Только за последний год его население возросло на двадцать процентов, а торговля произведёнными товарами превратила дорогу до Касплянского причала в почти накатанное до твёрдости камня полотно. Из почтового отделения Каспли сюда даже привозили газету 'Северная почта', оставляя её в трактире. По сути, то время, когда Генрих Вальдемарович вроде как оставался самым главным, уже истекало, а по факту ещё два-три года и в Гряднах поставят почтовую станцию, а там и администрацию, и глядишь, депутатское собрание не за горами. Так что мой приезд и франтоватый вид, по началу не на шутку встревожил помещика, а потом дело приняло совсем другой оборот.

Оставив (как в банке залог) алюминиевый сундук в приютившем меня доме, рано утром буквально на заре мы со штабс-капитаном в сопровождении денщика отправились в короткий вояж. Сообразительный и явно имеющий способности к управлению любым гужевым транспортом, после короткого инструктажа Тимофей забрался на козлы, и осторожно опустив стояночный тормоз, щёлкнул кнутом по крупам лошадок. Ехали мы навестить старых друзей Генриха Вальдемаровича. Но не Пятницкого с Русановым, проживавших в Смоленске, про которых мне вчера рассказывали, а ближайших соседей: Полушкина и Пулинского. Это были весьма интересные личности, так как получили свои офицерские чины не наличием дворянского происхождения, а исключительно благодаря личным качествам. Вышедший из солдатских детей Полушкин, к примеру, был в составе группы, открывшей Хотинские ворота Измаила, первым забрался на вал и уже в самом разгаре сражения, когда зачищали улицы города, прикрыл своим телом Генриха Вальдемаровича, приняв пулю на наградной рубль. В наше время его одногодкам и пачку табака бы не продали, а тогда... Естественно, штабс-капитан не забыл своего боевого товарища, и беспоместный дворянин, поручик в отставке Полушкин поселился в Васелинках, прозванных в народе 'Волки' из-за чудовищного количества хищников. Пулинский, хоть и был приёмным сыном одного из адъютантов Потёмкина, службу начал с рядовых и благодаря грамоте и усердию дослужился до фельдфебеля за семь лет. А дальше удачные стечения обстоятельств зажгли над ним звезду. На статного двухметрового красавца положила глаз не менее красивая полька, дочка Казимира Ивановича Аша. Барон только получил чин статского советника, и дабы избежать скандала, всё устроил. В действительности Казимир Иванович только и занимался тем, что всё устраивал и всех устраивал. Пулинский стал подпоручиком, а через какое-то время и подкаблучником. В итоге, чета Пулинских осела в селе Верховье, где в роскошном особняке воспитывала восьмерых детей: шестерых своих и двоих приёмных. По большому счёту, Генриха Вальдемаровича интересовала Анастасия Казимировна, унаследовавшая от отца тот чиновничий шарм, с которым их братия легко находит промеж собой общий язык, обрастая нужными связями. Но это не афишировалось.

— Скажите мне, любезный Алексей Николаевич, — обратился ко мне Есипович, когда ландо проехало по бревенчатому настилу, покрывавшему русло ручья, — насколько ценно для Вас украденное портмоне?

— К чему Вы спрашиваете?

— А к тому, что Иван Иванович знает эту округу окрест тридцати пяти вёрст как никто другой. И если кто и сыщет вашего Смита, то только он. Где Вы ночевали в тот раз?

Задумавшись, словно вспоминая, я стал отвечать:

— До Вас я добирался четыре часа, с востока на запад.

— Мост через Жереспею проезжали?

— Не помню, вроде нет. Погодите, я названия записывал, — вытащив записную книжку и открыв на нужной странице я принялся объяснять, — по Смоленской дороге ехали, проезжали Печёрск, останавливались в Захаринке, а оттуда вёрст пять-семь проехали и не найдя где заночевать остановились. Вспомнил, был мостик. В версте перед ним дуб огромный, а за мостом не то избушка на холмике, не то землянка какая-то. Где-то с полверсты от неё всё дело и произошло. Я возвращаться не захотел, предпочёл на свежем воздухе, в шатре. У меня с собой кровать раскладная — очень удобная, да и место подходящее...

— Ну да, подходящее. Вы сударь, как раз напротив своей усадьбы и заночевали.

— Тот домик? — с удивлением спросил я.

— Нет, не тот, — раздражённо ответил Есипович с таким выражением лица, словно какую-то несуразицу услышал. — Это у Леонтия коптильня была. От брода надо было левее взять, как раз с полверсты. А вы к Абраменкам повернули. Бывает же так, словно приманивали. Но и обольщаться не стоит. Последние годы были не простыми, да и урожаи... Ладно, а как выглядел этот Смит, сможете описать?

— Зачем описывать, проще нарисовать. Я зарисовки делать люблю, места там разные, пейзажи красивые, людей, зверей. Есть у меня портреты Смита. Думаю, вырвать для дела лист из дневника можно. Так даже проще будет.

— Тимофей стой! — вдруг крикнул Генрих Вальдемарович. — Приехали, ближе не надо.

Лошади остановились как вкопанные, а спустя секунду от окружённой с трёх сторон лесом избы послышался вой. Я бы сказал — волчий.

— Братец, — позвал Есипович денщика, — тебя Серый знает, сходи, покличь Иван Ивановича, дело до него есть.

Едва Тимофей отошёл от кареты, Генрих Вальдемарович вновь обратился ко мне:

— Я ещё раз спрашиваю, насколько дорого портмоне? Сколько сможете выделить награды?

— Сто рублей.

Агх... — поперхнулся Есипович.

— Что ж там было?

— Разное, — равнодушно ответил я. — Кто найдёт, тот увидит, а вот прочесть сложно будет.

Вскоре показался Полушкин, а за ним увивался мальчонка с палкой, сильно похожий на встреченного накануне перегонявшего гусей пастушка. Штабс-капитан обнял Иван Ивановича, стиснул в объятиях (как мне показалось, что-то шепнул ему на ухо) и представил мне. Минут пять шёл разговор на отвлечённые темы, а затем Генрих Вальдемарович чётко поставил задачу: найти беглого преступника-иноземца по имеющемуся портрету.

— Если вчера сбёг, то это можно, — стал рассуждать Иван Иванович, — все бегут в сторону города, к Смоленску. Там и людей поболе и затеряться не сложно. Это они так думают. Тем более вы говорите, что иноземец, да на своих двоих. Сыщем.

— Должен Вас предупредить: Смит вооружён, и обучен пользоваться как огнестрельным, так и холодным оружием. Имеет опыт абордажного боя и организации засад. Язык наш знает. При нём как минимум тесак из обломка палаша и топор. Возможно, сделает пику, с ней он управляется лучше всего.

— Ваня! Дай!

Мальчонка подбросил вверх палку, Полушкин просто взмахнул рукой, и пастуший посох улетел метров за пять. Когда же палка была принесена, то в верхней её части торчал клинок с коротким лезвием.

— Впечатляет. Но помимо трюков с ножом, я бы хотел, что бы вы были вооружены как на войну. Ваня, посох не жалко?

— Ещё выстругаю, — ответил сорванец, показывая мне двухкопеечную монетку.

Вернувшись к карете, я откинул спинку сиденья, открыл потайную дверцу, и достал из тайника патронташ с готовым к бою двуствольным ружьём. Нехитрые манипуляции и два патрона с дробью заняли своё место.

— Ваня! Дай!

Палка взлетела в небо под острым углом и не так аккуратно как для Полушкина, но на таком расстоянии для стендовой стрельбы это даже не упражнение. А я в своё время, хоть и не становился призёром, но в десятку входил часто. Посох лишился испачканного в земле куска и разлетелся в щепу в нескольких местах.

— Смит стреляет не хуже меня, — пояснил я.

Иван Иванович просто пожал плечами:

— Я от пули не помру, цыганка нагадала.

Штабс-капитан сделал жест пальцами, намекающий на оплату, и мне снова пришлось лезть в тайник, вынимая ассигнации и пятачок для пастушка, последний, из мелких разменных монет.

— Пятьдесят рублей аванс, и пятьдесят после того, как притащите моего слугу. С ним должно быть портмоне из рыжей кожи застёгнутое на ремешок. Если я буду удовлетворён тем, что находится внутри, — выплачу премию.

— Договорились, — сухо сказал Полушкин, принимая две двадцатипятирублёвые ассигнации со скруглёнными краями. — За четыре дня управлюсь.

— Успеете за два — сумма гонорара возрастёт втрое.

— Тогда прощайте, господа.

Иван Иванович развернулся и скорым шагом, почти бегом, двинулся к дому, а мальчонка, сложив две монетки вместе, мечтательно зажмурился.

Теперь стоит рассказать, для чего выдумывалась вся эта история со Смитом. Ведь и документы, которые тут называют 'пашпорт', и свидетельство о рождении и прочие бумаги у меня подготовлены и в полном порядке. В конце концов, можно было не городить весь этот огород, если бы не та цель, которую я поставил перед собой, оказавшись в этом времени. Замечу, цель сложновыполнимая, требующая колоссальных ресурсов и людских резервов. И там, где за год, лупя палкой без остановки, обезьяна расколет деревянную колоду, у меня будет возможность нанести удар только один раз; и если в руках не окажется колуна, то и стараться не стоит. Печаль, а иначе только становиться обезьяной. И социология о том же говорит, что простые пути не всегда наиболее короткие и надо бы поразмыслить, стоит ли нырять в омут, когда лучше потерять время и выбрать путь в обход. И один из вариантов — это воспользоваться одним из свойств человеческой души: люди стараются разглядеть в банальных вещах нечто необычное. Но и тут есть подводные камни. Как только вы поймаете себя на том, что уже готовы управлять результатами, постарайтесь осознать, что произошло в действительности. Ведь заинтересованный вами человек, воспользовавшись вашим же советом, может сотворить действие, прямо противоположное вашему желанию. И чтобы этого не произошло, надо постараться связать нужного вам индивидуума совместной ответственностью, так как человек часто испытывает потребность в оказании помощи другим. А ещё лучше — совместным делом, таким как поиски чёрной кошки в тёмной комнате. В нашем же случае, кошка обзывается Смитом, и уже мало кому есть дело до разных существенных для меня вещей и совершенных пустяков для других.

К чете Пулинских мы добрались довольно шустро, примерно за час с четвертью. Во-первых, Тимофей приноровился к управлению каретой; а во-вторых, последние девять вёрст неслись по укатанной дороге, без явных ям и огромных луж. Кстати про лужи: они здесь в изобилии. И часто, не проверив глубину палкой, двигаться по дороге невозможно. Впрочем, могли и не торопиться, так как глава семейства отбыл в Смоленск ещё вчера, и рассчитывающий на особый приём Генрих лишь скрипнул зубами. К тому же, встретившая нас горничная предупредила, что баронесса (хотя она не имела даже титула учтивости) не здорова и пребывает в меланхолии, а значит и принимать никого не будет. При таких обстоятельствах потребовался нестандартный ход. Стоит заметить, что при нанесении незапланированного визита, иными словами, если вас не звали, а вы пришли, принято было передавать визитную карточку, не настаивая на аудиенции. И всё бы шло своим чередом, кабы приносящий карточку слуга был абсолютно индифферентен к своему работодателю. Но здесь даже невооружённым глазом было видно, что горничная с хозяйкой общается тесно и вступится за неё горой, ну, соответственно, и девице будет многое прощено, а посему вместе с карточкой я передал серебряный рубль, со словами:

— Дело неотложной важности.

— Хорошо, я выясню, пожелает ли госпожа Вас видеть, — неохотно сказала она, с шипящим польским акцентом. — Вы можете пройти внутрь и подождать в комнате.

Нас приняли спустя полчаса, предварительно дав время привести себя в порядок после долой дороги и осмотреться. Мы попали в настоящий дворец. После увиденных мною 'дворянских гнёзд' провинции, где скромность граничила с откровенной бедностью, высокая прихожая с причудливыми колоннами подавляла своими размерами. Широкая серовато-белая мраморная лестница, устланная шикарным ковром, уставленная вазами с цветами, ведущая к огромному портрету женщины в полный рост в тяжёлой золочёной раме с двумя античными скульптурами воинов, возвышающимися, словно верные поклонники вокруг хозяйки, призывали смотреть с открытым ртом. Лакей провёл нас в небольшую комнату, удивительно уютную и обставленную со вкусом. Тёмно-зелёная бархатная мебель, гармонирующая с мягкими пуфиками, под цвет портьер и гардин; пол с пушистым ковром, угловой диван и массивный шандал на дюжину свечей.

Хозяйка явилась в длинном голубом шёлковом платье с красными бантами, держа в руках веер и играя им таким образом, что определить с одного взгляда количество колец и перстней было бы невозможно. В ушах у неё сверкали два брильянта, — карата по полтора каждый — а запястье украшал гранатовый браслет.

— Что Вам угодно? — ангельским голоском спросила она.

Баронесса была неотразима и элегантна как тонкий фарфор. Всё в ней было божественно: гармония, благоухание, походка, блеск! Она была поистине нимфа, до того прекрасная, что хотелось сыпать комплимент за комплиментом, пока не познакомился поближе. Есть такой тип женщин, про которых говорят: маленькая собачка до старости щенок; Анастасия Казимировна сочетала в себе, несмотря на шестерых детей, некую миниатюрность, правильные черты лица и ярко выраженную беспардонность, другого слова я не смог подобрать. Хозяйка дома привыкла к власти, как к удобной одежде, и совершенно не находила нужным это скрывать. К тому же я лишился четырёх сотен рублей ассигнациями, ушедших сиротам, нуждающимся в помощи после наводнения одна тысяча семьсот девяносто третьего года. Пожертвование давало зелёный свет на оформление нужных мне документов, и если возникнут какие-либо затруднения, то Анастасия Казимировна непременно пожалуется папочке, почётному опекуну фонда , и тот разотрёт всех в порошок, а дабы уважаемые люди могли заниматься своими делами, через пару недель их навестит стряпчий, который всё и привезёт. Хотели быстро и без проблем — получите. Потрясающий сервис, оставляющий широченное поле для коррупционного манёвра. Приедет стряпчий и скажет, мол, бумажки нужной нигде нет и найти никак. И что делать? Бежать к Казимировне? Конечно, проще 'сунуть на лапу' на месте. Ещё можно придушить стряпчего в подвале за излишнюю инициативу. В общем, кабы мне не нужен был весь этот балаган, в гости к Путилинским я бы в жизнь не поехал.

— Зря вы рубль той дуре дали, — сокрушался Генрих Вальдемарович, когда мы возвращались обратно, — чай, не в столице. Ей и полуполтинника за глаза хватило бы. Глядишь, и обошлись бы меньшей тратой.

— Не было у меня с собой четвертака. Вообще разменной монеты не осталось. Генрих Вальдемарович, а где тут мелочью разжиться можно? Ни в одном трактире сдачу получить невозможно.

— Только у ростовщиков, — серьёзным тоном произнёс Есипович. — Есть в Смоленске две-три конторы. Выгоднее всего в 'анфилатовскую' обращаться. За рубль ассигнациями пятьдесят шесть копеек серебром получить можно . Слышал я, финансовое учреждение у нас скоро откроют, может, тогда и не будут драть половину. А пока только так.

— Проблема-то в том, — глубоко вздохнув, произнёс я, — что билеты у меня в основном иностранные.

— Даже не знаю, что и посоветовать, — лицо Генриха Вальдемаровича приняло задумчивое выражение — только в Петербург. Впрочем, есть у меня один знакомец, ещё с прежних времён. Хотя он всё больше скупкой промышлял, но думаю, вашу проблему он решить в состоянии.

— Представите меня?

— Боюсь, общаться Вам с ним станет неприятно.

— Ваш знакомец еврей что ли?

— Упаси господь с ними связываться, без портов остаться можно. Хотя, пожалуй, этот сам их без исподнего выставит. Щепочкин его фамилия. Поручик Павел Щепочкин. В Юхновском уезде у него самая крупная мануфактура, да и во всей губернии, наверно.

— Мануфактурщик — это хорошо, — произнёс я. — Когда сможете устроить встречу?

— Вообще-то, Щепочкин — друг Елизаветы Петровны, и я с ним не общаюсь.

— Ревнуете к мутер?

— Я? — возмутился он. — К тёще? Да если б не её...

— Генрих Вальдемарович, извините. Переведём разговор в другую плоскость. Можно ли попросить Елизавету Петровну посодействовать? Или даже уговорить съездить к этому Щепочкину. Я в долгу не останусь. Все расходы за мой счёт. Сами видите, обстоятельства сложились ни к чёрту. А если вспомнить о паршивых урожаях за последние годы, то дела в именье, как мне кажется, хуже некуда.

— Ах, мой друг. Дела в вашем именье и вправду печальны. Одних крупных долгов на шесть тысяч, а сколько по мелочи набралось, так и не знает никто.

'Ух ты, — подумал я, — для Генриха Вальдемаровича я уже друг и именье, которое ещё не оформлено как следует, моё. Это радует, однако что-то сумма долга высока. Надо выяснить'.

— Как на шесть? — с испугом произнёс я.

— Сашка. Пристрастился к картам негодник, моего чуть не вплёл. Назанимал у него.

— Проклятье! Я предполагал немного иное.

— Такова жизнь: мы предполагаем, а Бог располагает. Я вот что думаю: а не выкупить ли Вам у Щепочкина Грядненскую полотняную фабрику за ваши английские билеты. А мы уж потом как-нибудь разберёмся.

'Всенепременно Генрих Вальдемарович. — размышлял я. — За болвана меня держишь? Картёжник Сашка назанимал, а тут такой прекрасный случай вернуть невозвратный долг. Но так говорить мне нельзя. Буквально через неделю необеспеченные ассигнации рухнут, и вскоре менять их на серебро по курсу три к одному станет за счастье. К тому же, буквально в спину дышит фактор 'дубликата'. Бумага через год-полтора начнёт расползаться и избавиться от фунтов и франков нужно таким образом, что б никто не смог предъявить претензий. В идеале, если они окажутся за пределами России, я был бы доволен'.

В течение всей дороги до Борисовки, штабс-капитан рассказывал о мануфактуре. Приводил какие-то цифры, высказывал пожелания и всячески склонял меня к принятию положительного решения. При всём при этом, Генрих честно указал на отсутствие нужного оборудования по переработке конопли. Предупредил об износе станов и слабой квалификации работников. А уже после того, как мы стали проезжать узнаваемые мной по киносъёмке дома, выдал фразу:

— Авдотья Никитична после похорон супруга в мирской жизни разочаровалась и в монастырь собралась. Так мне тёща сказала. Я сначала сам схожу, предупрежу, а уж потом и Вы, мой друг. Только умоляю, не говорите про Сашку плохого. Наверно, это единственная ниточка, которая держит её здесь. Пусть грех с купчей ляжет на Леонтия Николаевича, царство ему небесное.

Описывать сложившуюся обстановку в доме как гнетущую, вынимающую всю душу и заставляющую глаза наливаться влагой от безысходности, я не стану. Ибо было ещё хуже. Грязь и запустение, ощущение смерти и дикий холод, запах давно немытого тела и чувство наступающего голода. Авдотья Никитична сидела на только что прибранной кровати и смотрела абсолютно пустыми, без единого оттенка разума, глазами. На исхудавшее лицо иногда садилась мерзкая муха, но тут же улетала, обидевшись, что время ещё не пришло. Капитан стоял у стола, с деревянным ковшиком с водой и нервно покусывал губу, дёргая усом. Возле него, сжавшись, сидела девочка с испуганным взглядом, удерживая в руках корягу-костыль.

— Здравствуйте, тётя, — на большее у меня не хватило сил. Словно от пропасти отпрянул и пару мгновений нужно отдышаться.

— Это Алексей Николаевич, ваш племянник, — спохватился Генрих Вальдемарович, — приехал из-заграницы. Я, пожалуй, на двор схожу, надо бы печь растопить.

Я присел на корточки перед женщиной, взял её иссушенные ладони в свои, подул на них, поцеловал и произнёс:

— С сегодняшнего дня всё станет иначе. Всё будет хорошо. — И увидел, как потекла капля слезинки из наливающихся синевой глаз.

Колотых дров в поленнице конечно же не было. Тимофей отыскал охапку щепы, и теперь высматривал клин, чтоб расколоть чудом сохранившиеся сучковатые горбыли.

— Генрих Вальдемарович, — сказал я, подойдя. — Похоже, мне снова потребуется ваша помощь.

— Конечно, — твёрдо произнёс он. — Всё, что в моих силах.

— Нужен врач, как его?

— Франц, — подсказал Есипович.

— Да, именно он. Далее, — стал перечислять я, — потребуется женщина, которая станет ухаживать за тётей, работник во двор, стряпуха, завхоз, то есть управляющий. Необходимо купить продукты, дрова, даже одежду для Авдотьи Никитичной и той мелкой, с костылём. Сено нужно, зерна много. Я не знаю, есть ли тут какая живность, но это уже поутру стану решать. Тут, за что не возьмись — всё нужно срочно. Двести рублей, думаю, хватит, — держите. Если необходимо, воспользуйтесь каретой, сегодня мне она уж точно не понадобится. Я, как вы понимаете, останусь здесь.

— Я Вас понял, — сказал Генрих Вальдемарович, жестом отказываясь от денег. — В Абраминках, по соседству, живёт вольный хлебопашец Семечкин. Это бывший управляющий именьем. Добрый хозяин. Я заеду к нему и скажу, чтобы направил людей, дрова и продукты. Он только обрадуется, что именье не пропадёт. Франц на ночь не поедет, но я по приезду пошлю Тимофея, а он с утра его и привезёт. Теперь мой совет: готового платья на Авдотью Никитичну не надо, у неё целый шкаф. У пигалицы с костылём, что надеть наверняка есть, просто в таком виде её жалко всем, она и рада ничего не делать.

— Тогда последняя просьба. Как только вы вернётесь к себе, пожалуйста, первым делом перенесите мой сундук в арсенал. Есть у меня подозрение, что Смит где-то рядом.

— Опять Вы за своё? Я вот, что скажу: зря сомневаетесь в Полушкине, он лучший егерь в губернии. После выступления шляхтечей многие на каторгу угодили, а как француз в силу вошёл, многие и побежали с неё. Так через наш уезд уже года три как никто не бежит. Но чтоб Вам спокойно стало, я исполню просьбу.

Едва карета скрылась из виду, мне вновь пришлось переступать порог дома, и первым делом я осмотрел девицу с костылём. Припухшее веко, небольшая отёчность в районе лодыжки и незначительные болевые ощущения при нажатии. Слава Богу, не перелом и не острая форма растяжения. Хотя, увидев на мне пыльник до пят, ружьё с патронташем и сумку с красным крестом, пострадавшая от испуга готова была и станцевать.

— Звать как? — наматывая эластичный бинт на лодыжку, спросил я.

— Руська.

— Маруся... Красивое имя, отзывчивая значит. Авдотья Никитична давно не ела?

— Три дня как, — ответила девочка.

— А сама?

— И я три дня.

— Позавчера куда с больной ногой ходила?

С испугом посмотрев на меня, Маруся всхлипнула и тихо произнесла:

— В Абраменки, за едой. Всегда корку давали, а сейчас не дали. Послали за мёдом к старому дереву, а меня пчела покусала, и я с ветки свалилась. — И полились слёзы.

'Да уж, — подумал я, протягивая Маруси шоколад, — добрый хозяин Семечкин. Как это он под себя целую деревеньку подмял? Если он вольный хлебопашец, то освобождение от крепости получил лет пять назад или раньше. А если со всей деревней, то только за выкуп, а если нет, должны отрабатывать повинности. Но тут даже мужиков не видно. Ни одного. Что же произошло, если русский человек отказал в куске хлеба? И кому, девочке'.

— Ты кроликов любишь? — пытаясь успокоить ребёнка, спросил я. — Не кивай, я уже догадался. У меня припрятана пара, пушистые, толстые, уши большие, тёплые. Клевер любят, крапиву. Я сейчас принесу, а ты пока за тётей присмотри. Договорились?

К контейнерам, укрытым маскировочной сетью с берёзовыми ветками, за время моего отсутствия и близко никто не подходил. Сигнальная леска цела, как и подготовленная ракета на случай вскрытия. Я давно заметил, что при близости 'ядра', на перенесённые предметы вообще никто не обращает внимания, словно их не видят. Тем не менее, меры безопасности я принимал. Кролики что-то хрумкали в своей корзине, вода у них уже закончилась, морковок нет, а вот питательный корм ссыпался лишь наполовину. Уже не так стеснённые в движениях, они явно предавались любимым занятиям. Умнички, плодитесь, ешьте, пейте и поклоняйтесь своему пророку Тому Остину, который заселил вами целый континент. От вас больше ничего не требуется. Что я сейчас заберу вместе с ними? Тюк со сменной одеждой и сапоги, банку с лекарствами, настоящие бульонные кубики и самое тяжёлое — билеты с ассигнациями. Пачек тридцать, больше в рюкзак не влезет. Ах, да... огниво, печку же надо растопить.

Утро началось со скрипа тележных колёс и шума во дворе. На рассвете подъехала телега с продуктами и вскоре кухня стала местом кулинарных таинств. Возможно, среди немалого количества дыма, вырывавшегося из дымохода печи, скользила мифическая муза Кулина, с любопытством приглядывавшаяся к готовке, оценивавшая количество крупы, соли, специй, приправ, масла ставившая под сомнение простоту готовящегося блюда и безуспешно пытавшаяся запустить бестелесную руку под крышку кастрюли. А вот голодные мыши уж точно выглядывали из своих закутков, поднимались на задние лапки, принюхиваясь к кухонным ароматам и с нетерпением ожидали возможности поживиться.

Авдотья Никитична сумела немного поесть: вечером бульон, а с утра куриное яйцо. И, набравшись сил, поведала душещипательную историю. Её слова звучали так, будто всеми помыслами и чаяньями она уже переступила могильную плиту и лишь случай задерживает её на земле, чуть дольше, чем она надеется. Если до сего дня я считал, что Сашка просто ушедший в пике картёжник (и это самое настоящее проклятие для любой семьи), то теперь я узнал, что к этому горю предшествовал некий фактор. Аферистка с магическим шаром, не иначе как работающая в паре с карточным шулером-французом, нагадала юному офицеру выигрыш в 'фараон' целого состояния. Итог не заставил себя ждать. Подпоручик проиграл всё. В сущности, подобные истории никогда не заканчиваются, и всегда находятся упрямцы, которые не хотят смириться с очевидной истиной. Сашка влез в долги, сделал ещё одну ставку и пошёл писать письмо родителям. Вопрос чести решали всем миром. Отец с матерью сделали всё возможное, чтобы сын не стал лицемером перед Богом, людьми и самим собой. Что-то заняли у родственников, что-то у соседей, взяли даже у освобождённых крестьян, а оставшихся крепостных отправили в наём и, в конце концов, переписали на сына именье, дабы тот мог его заложить. Лишившись возможности выкупить земельный надел, Семечкин умолял не отдавать купчую и в итоге ушёл. Продолжал ли играть Сашка дальше, мать не знала. Несколько раз просил выслать деньги, и приходилось передавать последние крохи. Некий призрачный шанс выкрутиться из кабалы был, но горе никогда не приходит одно. Случился неурожайный год. Хоть конопля и выросла в цене, но собрали её мизер, и все планы погашения кредитов рухнули в один миг. Потом продали лошадей и в самом конце приносящую щенков породистую гончую, и всё равно остались с долгами. Хорошо ещё, что не все соседи настаивали вернуть занятое. Зимой Леонтий Николаевич слёг и тихо умер во сне, так и не успев причаститься. Это и стало той причиной, по которой Авдотья Никитична принялась настраивать себя на постриг. Хозяйством с тех пор больше никто не занимался.

Узнав всю историю из первых уст, я упросил 'тётю' написать Сашке письмо с просьбой приехать за своей долей дядиного наследства. Пусть это известие станет психологическим толчком, как ему, так и Авдотье Никитичне, которой положительные эмоции просто необходимы. И как только чернила подсохли, постарался разобраться в хитросплетениях хозяйственно-бытовой части усадьбы. Начнём с жилого фонда. Помещичий дом — это высокое деревянное строение Т-образного вида из двух срубов (пятистенок) по шестнадцать венцов каждый, восемь на шесть метров, соединённых выступающими по фронту метра на два сенями. Парадный вход через крыльцо с навесом и выход во двор через эти же самые сени с обратной стороны. По местным меркам — весьма солидный. Две печи: большая и малая. Крыша застелена дранкой, есть остеклённые окна. Позади жилого здания конюшня, амбар, сенной сарай и маленькая псарня; всё пустующее. Крестьянские избы гораздо проще. Что здесь, что в Абраменках. Два сруба по десять-двенадцать венцов, длиной и шириной до восьми аршин, стоят один позади другого и связываются между собой сплошным рядом брёвен. В Борисовке их четыре, в соседней деревне — шесть. Курных нет, все топятся печью. Каждая изба располагает хозяйственными пристройками и огородом; где большим, где малым. Навскидку, крепкое, зажиточное хозяйство, которое никак не могло стоить прописанной в купчей суммы. Даже в этом Сашку надули. Тем не менее, общее экономическое состояние — катастрофа, ибо всё богатство меряется урожаем! Прибавить к этому, что со смертью хозяина пропал державший здесь всё стержень и весь благопристойный вид, не более чем прочный задел прошлого; становится ясно — актив убыточный. О чём говорить, если что-то где-то росло, то только благодаря личной инициативе бывшего управляющего. Так что первым делом был отправлен посыльный к Семечкину, с просьбой собрать всех кредиторов. И пока утрясался вопрос с займами, Тихон привёз доктора Франца. Повелитель клистира, пиявок и противно пахнущих порошков был известен как мастер своего дела. Ещё в его бытность военным врачом, многие видели его собирающим травы и цветки диких растений, выкапывающим корни и срывающим кору с деревьев, а вследствие этого, воспринимали как человека, хорошо знакомого с полезными свойствами того, что непосвящённым казалось бесполезным. Слышали, как он говорит о Самойловиче, Максимовиче-Амбодике, Зыбелине, Шумлянском и других знаменитых людях — чьи научные достижения в медицине и фармакопеи казались едва ли не сверхъестественными, — словно они были его знакомыми и состояли с ним в переписке. Доктор Франц был не стар, в теле его все еще чувствовалась мускулистая и гибкая ловкость эфеба, — результаты ежеутренних гимнастических упражнений. Многие, судя по свежести его лица, идеально белым, прямо таки фарфоровым зубам, по весёлости характера с искромётными шутками с философскими рассуждениями, и особенной крепости духа (зимой купался в проруби), не давали ему более тридцати пяти лет. Но глубокие морщины на открытом челе его, рано поседевшие волосы заставляли не без основания заключать, что доктор, в каком-то смысле, прожил гораздо дольше многих своих одногодок. Вместо живого, подвижного выражения, лицо его было подёрнуто тяжкой думой, наложившей странную и загадочную неподвижность на все черты одушевлённого обличия. Светлые, горевшие силой воли и ледяной холодностью одновременно, глаза его как будто забыли привычный природный свой блеск, и тускло устремлялись на какой-либо один предмет, мгновенно вспыхивая и тут же остывая, словно за миг познавали всю его сущность. Безупречно выбритый подбородок и мрачная тишина, заключённая в глубине его души, заразительно и властно действовала на всё, что его окружало. Одним своим видом он говорил, что сказанное им — истина и возражений не потерпит.

Тут мне захотелось схватиться за голову. Эскулап настаивал на срочной госпитализации, так как подозревал у Авдотьи Никитичны желудочную чахотку и был сильно удивлён, узнав от неё истинную причину истощения. Впрочем, его осмотр Маруси и пришедших за деньгами крестьян оставил положительное мнение о профессиональных качествах врача. Диагнозы ставил быстро, лечение назначал чётко, по-латыни писал неразборчиво. Каждый был чем-то болен. Даже маленькие дети, настоятельно призванные мной для профилактического осмотра с целью предотвращения эпидемий. Я бы тоже каждому поставил диагноз, если б платили по три рубля ассигнациями за осмотренную душу. Но доктор действительно указывал на недуг, и пусть в большинстве случаев это недоедание и авитаминоз, претензий не выставить. Зато рекламацию предъявляли мне, и как водится, с той стороны, откуда и предположить было невозможно. Леонтий Николаевич брал взаймы серебром, и принимать обратно ассигнациями крестьяне не хотели категорически, ни по какому обменному курсу. Это только в Англии, Закон о банковских ограничениях , устанавливавший принудительный курс кредитных билетов (был провозглашён всего на шесть недель, а оставался в силе в течение двадцати четырёх лет) не привёл ни к какому существенному провалу. Кредитные билеты, которые в принципе ничем не гарантировались, продолжали обращаться без какого бы то ни было обесценения по отношению к металлическим деньгам ещё как минимум до конца этого года. В России всё пошло намного быстрее, но договор есть договор. Сошлись на отсрочке до конца недели. 'Раз все поедут на Вознесенскую ярмарку , — со слов Семечкина, — то барин в городе серебра наберёт, а там и рассчитаемся'. Закончилось всё тем, что к трём по полудню я был приглашён на обед к штабс-капитану, где вечером нас всех ждал сюрприз.

2. Порох и пули.

Пахотная земля Поречского уезда, пусть и обильно вознаграждая земледельца, из-за своей небольшой площади заставляла поселян искать иные пути пропитания. Эта причина вкупе с другими факторами способствовала учреждению различных мануфактур и ремесленных предприятий, предшественников заводов. Плодились они с завидной регулярностью и так же скоро прекращали своё существование. Семьдесят лет назад прибыльным считалось производство поташа и стекла, потом переключились на лесопилки, смолокурни и бондарнечество, а сейчас популярно полотняное и канатное производство. Развивалось бы оно и дальше, как завещал государь Пётр I, ведь кораблям необходимы паруса и такелаж, армиям — палатки, да мало ли что можно изготовить из пеньки... А вместе с ним рос валовый продукт и, как это ни странно прозвучит, благосостояние населения, не тех, кто снимает сливки, а огромной массы участвовавших в производстве работников и работниц: тех, кто без продыху горбатится при толчении, трепании и чёске пеньки; крестьянок, усаженных за прядение из нее пряжи; мыларей отбеливающих её в чанах; сновальщиков, мотальщиков, ткачей и, конечно же, аппретурщиц . Так что обед у Есиповичей превратился в диспут на тему: как урвать на жизнь, и чтоб крестьянину не туго жилось. И даже извечный риторический для России вопрос: что делать? — не поднимался, так как являлся краеугольным камнем беседы. Из важного можно было вычленить согласие на поездку Елизаветы Петровны к своему другу. Как водится, дама затребовала к себе внимания, ведь Павлу Григорьевичу сорок три, а ей уже несколько больше, и то, что было десять лет назад, не обязательно повторится сейчас. К тому же появиться в старом платье не комильфо, а то и вовсе конфуз. Ведь все знают: разницу между уверенной в себе женщиной и дурнушкой определяет наряд по последней моде. Да и драгоценностей нет (с укором в сторону дочери). Вот если бы корсет 'Corset a la Ninon' да из легкого шёлка длинную, чуть к низу расширенную, с красиво расположенными складками 'тунику', да ещё разрезанную на боках и перехваченную под грудью поясом. Тогда да! Выслушал я её, а так как сидела она по левую от меня руку, тихонечко на ухо шепнул сумму, которую собираюсь ей одолжить. Вот после этого Елизавета Петровна повела себя совсем иначе, отбросила весь спектакль в сторону, в один глоток допила вино и полностью сосредоточилась на деле. Десять лет назад, расширяя производство своего отца, Щепочкин в краткий период от одного до трёх месяцев скупил около шестисот душ мужского пола в Медынском уезде. Действие понятно: поблизости фабрика, мощности, подготовленные специалисты. Но зачем он обратил свой взор на сотню вёрст на запад? Кроме полей конопли между Грядны и Борисовкой ничего нет, а значит, какой-то особой перспективы Павел Григорьевич не рассматривал. Скорее всего, просто каприз: была история с красивой женщиной, пусть помнит мою заботу, и я не забуду. А посему и сейчас найдёт для неё время. Закончив чаепитие, мы вышли во двор, где пёс с кошкой убегали от гуся. Францу рассёдлывали лошадь (он только приехал), а мы так увлеклись зрелищем, что заметили прибежавшего мальчика в тот момент, когда он чуть не уткнулся в Генриха Вальдемаровича.

— Дядя Генрих! Папку убили! Скорее...

До дома в Васелинках мы добрались, словно на крыльях. Разгорячённые лошади ещё топтались и пытались выровнять дыхание, а мы с Генрихом и Францем уже забегали в распахнутые ворота. Пёс, не пускавший чужих на порог в этот раз сидел смирно, и лишь когда прошёл Тимофей с Ваней, жалобно заскулил. Иван Иванович лежал на кровати застланной жёлтым ковром с тряпкой на голове, в одних кальсонах, а возле него хлопотала маленькая темноволосая женщина явно восточной внешности. Сидевший на табурете до нашего прихода широкоплечий мужчина в крестьянской одежде встал, и, отодвинувшись в сторонку, обращаясь к Генриху Вальдемаровичу, произнёс:

— Вот, ваше благородие, таким и нашли.

— В смысле, голым? — уточнил Есипович.

— Истинно так, — подтвердил мужик, — в одних портах с язвой на темечке.

Тут стоит отметить, что в девятнадцатом столетии, глагол 'убили' не совсем означал насильственную смерть. Убить могли, причинив существенный вред здоровью, лишить сознания и просто сильно ударить. А вот, словосочетание убить до смерти, означало уже конец жизненного пути.

Франц осмотрел лежащего без сознания Полушкина и выдал вердикт:

— Ударили чем-то тяжёлым и одновременно мягким. Кожный покров не повреждён, экхимоз слабый.

— Платок с песком, — после некоторого размышления, сказал Генрих. — Когда скрасть кого тихо надо, первое средство. В суконку песочек, бечёвочкой затянуть и на палку, как кистень. Турок и пикнуть не успевал, даже феска не слетала.

Вечером, Иван Иванович пришёл в себя, а уже с утра смог поведать, что же произошло и это не очень понравилось всем присутствующим. Сыском беглых Полушкин стал заниматься чуть ли ни с момента поселения. Крепостных у него не было, доходного дела тоже и всё, что он умел, в мирной жизни применить оказалось невозможно. Поначалу стал заниматься охотой, да так успешно, что извёл всех волков, терроризирующих окрестные леса не одно столетие. Количество хвостов шло на сотни пока в какой-то момент эти хищники ему приглянулись, и во дворе появился щенок по кличке Серый. С этих пор отставной поручик стал внимательнее прислушиваться к рассказам помещиков, от которых бежали крепостные. А спустя пару лет, весь уезд знал, к кому надо обращаться. Крепкой памятью запомнили Полушкина и ссыльные шляхтичи, за поимку которых платила уже казна. Секрет же удач заключался в том, что перед любым делом Полушкин занимался анализом и сбором информации. То есть прекрасно представлял возможные маршруты беглых и как приобретённый бонус — неплохо ориентировался в лесу, но всё это не составляло и четверти успеха. Основа заключалась в сети осведомителей. В каждом населённом пункте, через который мог пройти объявленный в розыск, находился человек, часто бывший солдат, который сообщал о подозрительных личностях. Так что когда я обсуждал сроки, Иван Иванович только подсчитывал, какие деревни он успеет посетить.

— Кто бы мог подумать? — сокрушался Иван Иванович. — Федот, харя тюленья... И как я просчитаться то смог? Я ж сразу просёк как портрет ему показал. Сбледнул лицом иуда, взопрел. И видел же сукин-сын... За тридцать серебряников продался... Смит ваш у него прятался. Хитрый зараза, ловко схоронился. Тит меня у околицы с лошадьми ждал, а как понял, что нет меня долго, так шукать. В общем, всю одёжку содрали и двадцать пять рублей ассигнациями ваших прихватили. Подвёл я вас, не послушал.

'И как сие понимать, — задал я себе вопрос, — вымышленный Смит появился на самом деле'?

— То есть, — зло проронил Есипович, — у них день перед нами в запасе?

— Не, Генрих Вальдемарович. С концами. У Федота лошади и он мою систему знает. Они уже на пути к Орше и даже чёрт их не остановит.

— Схожу-ка во двор, — сказал я, поняв, что ничего интересного больше не услышу.

Как только я покинул комнату, штабс-капитан наклонился к уху Иван Ивановича и что-то тихо спросил.


* * *

(разговор, который я не мог слышать)

— Что в портмоне было то?

— А хрен его знает. Мы с Федотом всю баньку обыскали, под каждым углом землю простучали. Ни котомки, ни дряни этой жёлтой, ничего. Топор и тесак у меня.

— Как так получилось?

— Зарезал я Смита. Мы когда в баньке вязать его стали, Федот деревяшкой своей зацепился и гад этот вывернулся. Заорал что-то не по-нашему и кистенём меня. Хорошо, шапка баранья на голове была. А у меня рука сама пошла, как учили.

— Плохо учили, раз простых дел сполнить не можешь. Подрезать — да, насмерть то зачем? Стареешь Иван Иванович. По следам хоть прошлись?

— А как же. Тит пробежался до последней лёжки. Даже в дупло лазал. Я что думаю, ведь не просто так Смит бежал именно в тот день. Может, передать ухищенное кому успел?

— Может и успел. Тут же каждый гувернёр картавый носом водит. И не факт, что портмоне в ночь побега выкрали. Федота хоть оставил за банькой наблюдать?

— Обижаете... Если что, внучок его вмиг весточку принесёт.

— Ладно, будем надеяться на лучшее.

— Генрих Вальдемарович, а сам, как думаешь, что там было?

— То, Иван Иванович не твоего ума дело. Ты лучше с оказией, попроси из ружья нашего гостя пострелять. Всё, шаги слышу.


* * *

В день открытия проходящая на поле возле Молоховских ворот ежегодная Вознесенская ярмарка, самих горожан столицы губернии не сильно интересовала. Позиционировалась она как животноводческая и оптовая. Со всех уездов в Смоленск съезжались приказчики, управляющие, представители помещичьих крестьян, вольные землепашцы и даже выбранные от государевых крестьян. Сделки совершали разнообразные: и поставочный фьючерс чуть ли не до новой ярмарки и бронирование и бартерные и, просто купля-продажа, когда соглашаясь с условиями, били по рукам и кидали шапку. Сюда пригоняли рогатый скот, лошадей, овец иногда птицу. Привозили образцы сена, которые тут же уходили в городские конюшни, зерно, крымскую соль, семена и уже практически на второй-третий день, сразу после гусиных боёв, начиналась торговля всем подряд. С этого момента тридцати пяти тысячное население города проявляло активность. Сукна, шёлк, шерсть, мягкая рухлядь, холщовые и бумажные товары выставлялись с правой стороны на сколоченных тут же прилавках. Посуда и кожи, масло, воск, рыба и прочие, вплоть до сахара и табака слева от ворот. В целом, присутствовали все три категории товаров: русские, азиатские и заграничные. Посмотреть было на что.

Выехали мы почти в ночь, на самой-самой заре и пика столпотворения повозок, телег и просто передвигавшихся верхом ловко избежали. А буквально спустя час, не особо прислушиваясь можно было оценить весь коллапс людского водоворота из дома штабс-капитана Пятницкого, любезно приютившего нас. Глава семейства Есеповичей тут же отбыл инспектировать строительство своего дома, а мы остались обустраиваться. И где-то между девятью и десятью часами, когда дворники закончили вычищать улицы, вновь не испытывая затруднений, принялись методично опустошать нужные нам торговые учреждения. В первую очередь, как не странно, не ссудные конторы, которых здесь перевалило за дюжину, а шляпные мастерские и галантерейные лавки. Приданная мне или наоборот Елизавета Петровна прекрасно ориентировалась в городе, и мой план Генерального межевания можно было засунуть в известное место, он не соответствовал действительности и скорее всего, был составлен после событий двенадцатого года, когда много что сгорело и было перестроено. Так что сидя в карете, она давала Тимофею чёткие указания: где 'направо', а где 'езжай прямо до самого конца', иногда 'держись левее от оврага, там, через ручей будет деревце — остановись'. Следуя какому-то дьявольскому плану, мы посетили три заведения в разных концах города. Двигались хаотично, и только удовлетворившись парой высоких коробок из шляпной мастерской Морица, добрались до конторы с надписью на табличке под козырьком двухэтажного доходного дома: 'Купеческая контора Анфилатова'.

Выбеленный известью фасад с огромной дверью, оббитой множеством гвоздей, как видимо, должен был внушать доверие. Сходу отклонив предложение ссуды под двадцать два процента и сниженную ставку в девять с половиной при залоге я объяснил суть моего посещения и тут же был препровождён в отдельную комнатку-кабинет. Общение с представителем ростовщического бизнеса вышло недолгим, но весьма плодотворным и выгодным для обеих сторон. Человек средних лет, скорее малорослый, чем высокий, с еще довольно свежим, но бледным лицом, которое если и меняло свое меланхолическое выражение, то лишь ради беглой улыбки, поровну горестной и медоточивой; чёрные сальные волосы, мечтательно-отсутствующий взгляд; речь, не чуждая известной утончённости и деликатности; движения и жесты, каких не встретишь среди ростовщического люда, и обыкновение говорить до крайности медленно и затруднённо, растягивая слова, особенно когда разговор заходил о деньгах. Взгляд его из-под чёрных сдвинутых бровей становился нестерпимо сверлящим, стоило ему нахмуриться, и тут же возвращался к первичному состоянию. Скользкий тип.

Конечно, курс в сорок три копейки серебром за рублёвую ассигнацию мне не очень понравился, зато бумажки прошли при мне тщательную проверку. Слюнявились выполненные чернилами подписи, сверялись номера и даже заносились в журнал учёта принятые купюры. В кассе на руки я смог получить всего пятьдесят шесть десятирублёвых и девяносто семь пятирублёвых золотых монет и около шестисот восьмидесяти серебряных рублей с мелочью. И это столица огромной губернии. Опустошив закрома и приняв обещание набирать нужную сумму на время ярмарки под обеспечение ассигнаций, мы закрыли сделку. А с фунтами и с франками вышел полный конфуз. Они просто не котировались ни в Смоленской, ни в Псковской, ни в Орловской губернии. Меня аж гордость на некоторое время обуяла, вспоминая 'обменники' в суровые годы. Существовало, правда, исключение, но для этого необходимо было посетить Санкт-Петербург. Банкноты менялись на золотые голландские гульдены местной (российской) чеканки с известным дисконтом, и всё это сопрягалось огромными сложностями. Червонцы-то чеканились незаконно, и обмен осуществлялся под патронажем ряда чиновников. Например, одного известного господина, курировавшего в своё время финансовое обеспечение Средиземноморской эскадры Сенявина. То есть за вход надо платить. Был подсказан ещё один вариант и всё благодаря тому, что управляющий смоленской конторы этой зимой приехал сюда из Северной Пальмиры и был в курсе некоторых сделок. Обратить валюту можно было самым обычным способом — купить товар у английских купцов и уже реализовав здесь получить назад свои деньги. Но успех сей многоходовой операции опять-таки зависел от коррупционеров и наличием русского товара для вывоза. К тому же приходилось помнить о действующем запрете на торговлю с Англией, и контрабандный груз мог просто не дойти до получателя по вполне понятным причинам — шла война. Тут уж каждый решает сам и если интерес проявится, то следующий разговор придётся вести не здесь и не с управляющим конторы, так как серьёзные вопросы решаются людьми несколько другой компетенции. А пока, частотой сделок станем повышать уровень доверия. В общем, встретиться мы договорились спустя два дня.

Тем временем, Елизавета Петровна занималась примеркой перчаток и прочих модных аксессуаров. Не скажу, что скрепя сердце, но с некоторым осадком мне пришлось выложить пару ассигнаций. Два с полтиной за прекрасную кожу, определённо gants glacés , — не в счёт, я и себе прикупил несколько пар и даже сдачу необходимыми копейками получил. Возмутила цена на шарфик и кружево: двенадцать рублей за кусок шёлковой ткани и тридцать пять за аршинную полоску в две ладони шириной. Более того, с каждым проведённым здесь днём, адаптируясь к местным реалиям, я начинал осознавать, насколько нелепыми были мои первоначальные траты. Рубль здесь серьёзные деньги , и если дома я на сотенную куплю лишь бутылку боржоми, то тут целую цистерну. То-то Генрих возмущался благотворительным взносом мадам Пулинской. Вот вернусь назад, а там водка по двести рублей, так и возникает когнитивный диссонанс. Заметив перемену в моём настроении, Елизавета Петровна предложила навестить оружейную мастерскую, при которой есть лавка, где её зять если и не почётный, то частый клиент и Тимофей знает туда дорогу. Отчего не согласиться? Приехали, посмотрели и отправились на ярмарку. После экскурсии по оружейной комнате Есиповича, смотреть откровенно было не на что. Впрочем, вру, было два экземпляра, заставивших меня замереть на минуту. Один из них — рогатина на медведя. Между прочим, оружие среди охотников востребованное и что интересно, стоило как дамский шарфик. И второй — охотничий аркебуз, со стальными дугами и тросиком. Цена, как не дико прозвучит, дороже пехотного кремневого ружья раза в три.

— Зря я посоветовала зайти в это 'Марсово поле', — заметила, Елизавета Петровна, — хотя Генрих отзывался о Вас, как о почитателе оружия, я вижу, как Вы скучаете.

— Отчего ж зря? Было любопытно окунуться в старину, не хватало только лука со стрелами.

— А у вас, в Калькутте, иначе?

— Конечно иначе. Воины раджи до сих пор со щитами и саблями и есть кавалерия на слонах.

— Как интересно, — обмахнув себя веером, томно произнесла Елизавета Петровна, — никогда не видела слона. Наверно, это очень волнительно...

— Да, это незабываемо. Я Вам как-нибудь картинки покажу.

— Вы такой проказник, — подвигаясь ко мне, — хотите меня картинками заинтересовать, а если я соглашусь?

'Ого! Как там его, Табуреткин, Деревяшкин, а, Щепочкин. Как я его понимаю, — подумал я, — Елизавета Петровна это 'пушка Дора', ни одна крепость не устоит'.

— К сожалению, — меняю тему разговора, — самые важные и красивые картинки сейчас где-то по направлению к Орше.

— Знаете, — произнесла моя собеседница, положив свою руку на мою, — за день перед Вашим появлением я молилась. Просила заступничества. Именно поэтому Вам повезло, и ваш слуга сбежал, не исполнив самого плохого. Иван Иванович чувствует опасность как зверь. И если это Смит сумел его обмануть, то он много хуже зверя.

— Ни капли не сомневаюсь в этом, — немного задумавшись, ответил я. — Елизавета Петровна, насколько я понимаю, мы уже возле Молоховских ворот, как Вы смотрите на то, чтобы пройтись по торговым рядам? — и обращаясь к Тимофею:

— Тимофей, посоветуй: нам сразу носильщиков нанять, или торговый люд сам покупки в дом штабс-капитана Пятницкого доставит?

— Лучше нанять, вашблагородие... ярмарка! Люд собрался разный и всякий. — И припарковавшись, тихо добавил: — даже каторжане.

— Тогда смотри, чтоб к карете никто не подходил.

Мы остановились на импровизированной площадке напротив трактира, где под тенью деревьев стояли штук шесть тарантасов с несколькими бричками, а ближайшая к нам (по-моему, 'кукушка') начинала отъезжать. Так что предупреждение излишне, сейф с монетами без большого шума не вырвать, утащить только вместе с ландо, а тут смоляне к разбойникам относятся без жалости; намять бока — это как в моё время просто пожурить. А если учесть, что каждый кучер управляется с кнутом не хуже чем пятиборец с рапирой, и друг за дружку из профессиональной солидарности вступятся, не задумываясь, то попасться татю на краже — равнозначно остаться калекой. Вообще, за безопасностью горожан местные власти следили строго. В местах больших скоплений народа несли службу наделённые властью люди, обычно это дворники. Они же, по согласованию с городским старостой, блюли порядок и на самой ярмарке. Отвечала за всю систему мероприятий обер-комендантская канцелярия во главе с полицмейстером, и в случае какого-либо курьёза стоило обращаться в Управу благочиния (так она называлась с 1782 года) или к частным приставам. А там как получится: кому в Совестный суд, а кому дальше по инстанции. В принципе, структура городского МВД несла множество функций: начиная от обеспечения тишины и спокойствия, пожарного надзора, присмотра за постоялыми дворами и трактирами и заканчивая исполнением судебных решений и следственно-оперативными мероприятиями. Насколько слаженно и успешно всё это действовало, судить не берусь, вопрос риторический. Лишь предположу, что всё хорошо, пока несчастье не коснётся тебя лично. А уж тогда и процент раскрываемости преступлений и потушенных пожаров и прочих вещей становится не интересным, ибо, как водится, твоё личное горе в этот процент не попало.

Решая свои насущные вопросы, мы задержались в городе ещё на три дня, и всё благодаря Анастасии Казимировне. Баронесса изволила посетить ателье 'Парижское платье' Павла Петровича Головкина, где повстречалась с Елизаветой Петровной на примерке нарядов. Модный в то время стиль ампир сократил количество рабочих часов швей раз в шесть-семь, и если дамский наряд времён Екатерины шили от трёх недель и до победного конца, то теперь готовое платье по фигуре можно было получить меньше чем за четыре дня. Полностью поддерживаю это направление моды, по крайней мере, хоть что-то видно, что скрывается под плавными линиями ниспадающей материи. Дамы не были подружками, но общую тему для разговора нашли быстро, а вскоре вспомнили о госте из Калькутты. Итогом этой беседы и моих регулярных наскоков к ростовщику стала договорённость об обязательном посещении двух приёмов, один из которых должен был состояться у гражданского губернатора, а второй — у купца третьей гильдии Иллариона Фёдоровича Малкина. Причём на визите к Малкину, чуть ли не в обязательном порядке настаивал управляющий из конторы Анфилатова.

Посещение главы столицы губернии происходило под девизом: скука — спутница однообразия. Это читалась на лицах завсегдатаев и впервые приглашённых гостей вплоть до общего застолья. Разбавленные первыми тостами шутки стали искромётными, и вскоре за столом образовались группы, ведущие беседы на интересующие их темы. И, о боже, всё снова погрузилось в скуку, по крайней мере, для меня. Я не участвовал в бою под Прейсш-Эйлалу, Гутштадте, Гейльсберге, Фридланде и других сражениях, через которые прошли многие офицеры; не присутствовал на свадьбах, похоронах, крещении, — нужное подчеркнуть. Тут был свой мир, который по праву можно назвать образованным и духовно взвешенным, но всё равно остававшийся провинциальным. Некоторые компании общались исключительно по-французски, кто-то только использовал выражения языка Вольтера, вставляя их совершенно спонтанно, находились и те, кто мешал польскую речь с русской. Одно их всё же объединяло: обращаясь друг к другу, они говорили не господин, мистер, сэр, а только месье. Опять-таки, мода. Мне даже Пушкина не надо перефразировать, дабы описать происходящее — поменять только имя.

"Пирует с дружиною губернский Глава

При звоне веселом стакана.

И кудри их белы, как утренний снег

Над славной главою кургана...

Они поминают минувшие дни

И битвы, где вместе рубились они..."

Сколько меня разделяет с этими людьми? Чуть больше двухсот лет. А какие мы разные — другая эпоха. Казимиру Ивановичу меня так и не представили, как Есипович ни старался, ничего у него не вышло. Не сидеть же, извините, в засаде под туалетом, чтобы поручкаться. Губернатор чеканным шагом прошествовал через середину продолговатого зала, радуясь волне самодовольствия, разглядывая лица и прислушиваясь к звонким именам тех, с кем ему посчастливилось свести дружбу за годы службы в губернии. Естественно, меня среди них не было. Однако была и польза: первый шаг по вхождению в великосветское общество тунеядцев и редких представителей этого болота, для которых честь, справедливость и служба отчизне превыше всего, был сделан. Меня увидели, выслушали, взвесили и признали ограничено годным. То есть открытием и звездой начала летних приёмов я не стал, да и не старался; скандалов не устраивал, громких поступков не совершал, состояний в карты не проигрывал и, когда тихо удалился, никто и не заметил. А на следующий день мне доставили документы. Анастасия Казимировна своё слово сдержала. Немудрено, при таком-то папе. Прав был Писемский, когда говорил: 'Нам решительно всё равно, кто царствует во Франции — Филипп или Наполеон, английскую королеву хоть замуж выдавайте за турецкого султана, только чтоб рекрутского набора не было. Но зато очень чувствительно и близко нашему сердцу, кто нами заведывает, кто губернатор наш...'. А ведь Казимир Иванович Аш не чёрствый человек, не какой-нибудь сухарь Диоген в строгом мундире, удалившийся в бочку своего эгоизма. В нём есть человеческое стремление любить себе подобных и делать им добро. Закавыка только в том, кого он считает себе подобным? Всё его существование, таким образом, характеризуется комфортной для любого чиновника в любом времени фразой: представлять собой покой, разграфлённый по статьям. С какого бока не посмотри, он действует строго по формуляру. Аш являл собою подходящее лекарство для докторских нервов — он дерзко и громогласно выражал убеждённость, что мир во все времена ведёт себя в точности так, как он и предсказывал; а если переубедить собеседника не удавалось, делался саркастичен. Ничто его без особых причин не беспокоит, ничто его не заботит и это идеально. Для него весь мир составляется из двух величин: его самого и государства, которое исправно дает ему жалованье. Поэтому мир совершенен и жизнь совершенна, пока Губернатор, благодаря заботам и подношениями просителей, сохраняет аппетит и здоровье и пока государство продолжает аккуратно оплачивать его службу. Впрочем, немного и надо, чтобы удовлетворить те доли души и тела, из которых, по всей видимости, состоит его существо. Потребность общения с себе подобными (ведь и бараны общаются между собой), ему практически не нужна. Чиновник такого ранга сморит на прочих как на мусор. В конце мая, развёртывая письмо с очередным посланием и улыбаясь, он говорит: 'Вот и Вознесение Господне!' Все соглашаются, и барон доволен и про письмо с неприятностями забыли. В середине ноября он бормочет, посматривая на глянец сапог: 'Вот и Рождественский пост на носу!' Если подчинённый чиновник по своему скудоумию с этим не согласен, и сообщает о намечающемся недороде в губернии, и голоде, грозящем превратить зиму в один сплошной пост, Аш замолкает, потому что не любит пререканий. И этого почтенного чередования двух мыслей ему вполне достаточно. Лишь бы подавали вкусную баранью котлету, тем более по две порции, — и он вполне доволен жизнью и готов воздать хвалу богу и императору. И если кто-то думает, что с тех пор что-то изменилось... Однако, Бог им судья, этим губернаторам. Меня заинтересовал документ.

'Грамота Смоленского дворянского собрания о дворянстве Борисовых выдана 11 декабря 1809 года. От Губернского Предводителя Дворянства уездных дворянских Депутатов, собранных для составления дворянской родословной книги, данная дворянам: майору Николаю Андреевичу и его сыну Алексею Николаевичу Борисовым, штабс-капитану Леонтию Николаевичу и его сыну поручику Александру Леонтьевичу Борисовым'.

Дальше шёл текст, на основании чего была состряпана грамота, и имена лиц, его подписавших. В конце присутствовала казённая печать уездного суда и подпись секретаря губернского регистратора. Судя по всему, бланк был с прошлогоднего заседания, а имена вписаны недавно. Главное, печать и подписи настоящие. Следующий документ являлся копией грамоты, также заверенной печатью. Третий отражал право собственности, а последний — по-моему, самый важный — сообщал о положенных налоговых отчислениях с рекомендацией стряпчего взяться за ведение дела. Деятеля на заметку, тут без вопросов. Работа мне понравилась, а юрист при моих задумках просто необходим.

Приём у Иллариона Фёдоровича не отличался размахом и знатностью гостей. Вечер проводился в его загородном доме, с оркестром, танцами и салютом. Конечно, было и застолье, но перед этим мероприятием несколько человек собрались в отдельной комнате, куда пригласили и меня. Малкин провёл меня в полутёмное помещение, постучался (в своём доме) и после ответа: 'Можно' мы зашли. Спустя четверть часа, на втором этаже флигеля, откуда из широкого окна, сейчас плотно закрытого ставнями, наверняка прекрасно просматривался Днепр, пять купцов пытались переварить необычное для себя предложение. То, что все они числились лишь в третьей гильдии, ровным счётом ничего не говорило. Конечно, до мультимиллионеров они по своему состоянию не дотягивали, но при желании легко могли перейти во вторую. Только надо ли было выпячивать нажитое богатство и платить дополнительные налоги? Ни в коем случае, ибо большая часть их бизнеса была построена на контрабандных товарах. А та, официальная, воплощённая в ремесленных лавках, швейных, оружейных, и скорняжных мастерских, как раз и тянула на четыреста тридцать восемь рублей, выплаченных по Закону. Одним словом, люди эти были жадные и совсем не публичные. Мало того, они даже по именам себя не называли. Так и обращались друг к дружке: Сова, Змей, Ёж, Лис и Барсук. И сила их состояла в том, что они с лёгкостью консолидировали свои капиталы, сжимая пятерню в мощный кулак.

— Хоть убейте, не пойму! Вам какая выгода? — спрашивал у меня Змей, с трепетом посматривая на листок со слишком узнаваемой печатью.

— Я же не интересуюсь вашей, — сухо ответил я.

— Но всё же... Четыреста тысяч фунтов, как-никак почти три с хвостиком миллиона рубликов , — вставил слово Лис.

— Про два процента страховых не забывайте, — уточнил Барсук.

— Я уже подсчитал с процентами, — махнув ладонью в сторону счетовода, ответил Лис.

— Можем не потянуть, — вслух размышлял Ёж. — За одну навигацию пройдёт всего четыре корабля. Либо порох, либо свинец. А ведь ещё ружья!

— Только стальные заготовки под стволы по моим чертежам. И всего двадцать пять тысяч, — уточнил я.

— Но десять тысяч пудов свинца никак не поместятся, — подсчитав на бумажке, просипел Сова, поправляя закрывающий шею шарф.

— Это всего сто шестьдесят кубиков со стороной в половину аршина. Для удобства отливают двухпудовыми брусками, — возразил я. — Веса много, зато объёма мало, и некоторые судовладельцы интересных клиперов из Балтимора иногда их используют вместо балластных камней.

— Корабли наших друзей небольшие, — уточнил Лис. — Лишь один из четырёх способен принять крупный груз, и про балласт и как его использовать мы знаем. А учитывая Ваши рекомендательные письма от столь влиятельных покровителей, можно привлечь ещё две лодки, пусть с потерей квоты на будущий год, и закрыть вопрос с доставкой. Проблема не в этом, у нас нет в запасе столько товаров на обратный рейс, а сложившийся ход вещей нарушать нельзя. Вот если бы на будущий год?

— Уважаемые, это ваши проблемы. Я обозначил свои интересы, предоставляю финансы, возможно, через неделю буду располагать точной цифрой количества пеньки, которую смогу вложить в дело дополнительно. От вас я жду только ответа: да или нет!

Все купцы, кроме Барсука, сделали одинаковые знаки пальцами и Барсук произнёс:

— Да. Мы в деле. Завтра я выезжаю в Архангельск.

Купец соврал. Ни в какой Архангельск он не поехал. Для решения насущных вопросов можно было добраться и до названного места, но провоз контрабанды такого масштаба решался только в Вологде. Весь путь по Двине и Сухоне был в цепких лапах конгломерата из английских и вологодских купцов, которые уже с шестнадцатого столетия не просто обосновались здесь, а фактически срослись между собой и властью. И ни Высочайшее повеление: '... чтобы со всей строгостью наблюдаемо было, дабы никакие российские продукты не были вывозимы никаким путём и никакими предлогами к англичанам', ни реформы и Указы Павла I, ни запрет Александра I в тысяча восемьсот седьмом году не могли повлиять на сложившиеся отношения. Да, прижимали, заковывали в железо и штрафовали, и сразу же после серьёзных мер открывался шлюз контрабанды на границе с Пруссией. Всё внимание переводили туда, а незамерзающий порт вновь продолжал свою нелёгкую работу, переправляя по рекам вглубь России тысячи пудов груза. И если оперировать цифрами, то, как ввозили на двадцать шесть миллионов рублей в девяносто восьмом году, так и продолжали в течение всего десятилетия. С одной поправкой: без уплаты пошлины в казну, сиречь контрабандой. И то, что Джоны стали называться Иванами, ничего не меняло. Да тот же Барсук, спроси я его: How do you deal with your problems? ; ответил бы мне с фрейстонским акцентом, как учила бабка, и показал бы руками, как скручивают голову врагу — как делал дед, добавив матерное словечко с рязанским выговором, или наоборот.

Последний день ярмарки я посвятил хозяйственным делам. Семечкин словно почувствовал наличие безразмерного бюджета и, несмотря на сокращенный где-то на четверть предоставленный им список, загрузил семнадцать телег. А если учесть купленный скот, то обоз растянулся метров на двести. И изменить ничего нельзя. Реалии оказались таковы, что ни Абраменки, ни Борисовка не утруждали себя выращиванием ни ржи, ни картофеля, отдавая все посевы под коноплю. По той же причине сенокосные площади, кроме заливных лугов, так же оказались скудны. Никакой диверсификации, всё выкроено для получения максимальной прибыли в узком сегменте, и фактически получалось, что яйца оказывались в одной корзине. И, как показал предыдущий год, корзина может упасть, а посему и брали с максимально возможным запасом. По крайней мере, с одной проблемой разобрался, и пока выдалось немного свободного времени, я вновь посетил оружейную лавку. Ту самую, с рогатиной, и, как и в прошлый раз, вышел оттуда без покупок, зато с перспективой сотрудничества и нужной мне информацией. То, что производство стрелкового оружия было сосредоточено на трёх заводах и частично в арсеналах, я знал и без подсказок старого оружейника. А вот про мастерские, которым давали подряды, точной информации не было. Одни работали десятилетия и имели серьёзную репутацию; некоторые существовали всего пару лет и могли похвастаться лишь незначительными успехами; а прочие брали заказы время от времени, ведя основную деятельность в другой плоскости. Несколько адресов с именами я и получил.

Больше никакие дела меня в Смоленске не держали. Документы получены, взятые с собой ассигнации практически все обменены, а те, что остались, — отданы в рост под пять процентов с выплатой серебром по зафиксированной ставке, при курсе сорок три копейки за бумажку. Кстати, о копейках. Их у меня снова не осталось: за отправленную по почте корреспонденцию попросили по двугривенному за письмо, в три раза больше за бандероль и полпроцента за денежный перевод в мастерскую при Ижевском заводе. Для большинства населения дорого, но на данный момент альтернативы нет. Содержание каждой станции обходится казне в тот самый нужный рубль на гвоздь для подковы, который недополучает армия, а о самоокупаемости речь пока не идёт. Поэтому вся тяжесть расходов возложена на потенциальных потребителей. Как поведал помощник почтмейстера, даже из города писем посылают мало, а всё из-за страшной беды, преследующей государство. Грамотных в губернии — один на пятнадцать человек. Вот эта новость подвигла меня перед самым отъездом разыскать книжный магазин. В Смоленске он был. Филиал московской книжной лавки Ширяева, открытый буквально несколько дней назад, продавал разнообразную, в основном развлекательную, литературу для барышень, изданную, к сожалению, во Франции. Но при всей неактуальности ассортимента имелась возможность сделать нужный мне заказ и даже напечатать всё, что взбредёт в голову, лишь бы был оплачен выставленный счёт. А уж такая вещь, как 'Российский букварь для обучения юношества чтению', и вовсе пустячное дело. Он был в наличии в Москве, и ждать-то требовалось всего ничего, какой-то месяц . Конечно, я заказал, впрочем, как и книги по всем известным наукам. Пускать на самотёк задуманное — уже непозволительная роскошь. Часики тикают, а я только в самом начале пути.


* * *

Потихоньку, наполняя землю теплом, лето начинало вступать в свои права. Зацвела красная рябина, обрадовались насекомые завязям на деревьях, появилось множество птиц, а кукушка вообще перестала отдыхать: кукует и кукует. Что говорить, если все народные приметы совпадают, а тем более прикреплённый к стеклу окна термометр. Тот уже третий день подряд исправно держал стрелку на отметке чуть больше двадцати градусов за два часа до полудня. Самый разгар рабочего дня. Не так душно, как в это время в Крыму, но всё же теплее, чем на Кольском полуострове. Впрочем, мне ли переживать, уютно устроившись в мягком полукресле за новеньким столом с зелёным, ещё пушистым и даже слегка пружинистым сукном, наблюдая, как трудятся люди. Мои люди, так как 'позор и кошмар' коснулся и меня. Мне пришлось купить через Есиповича крепостных, а тех, кого не продавали, взять в аренду. Семей не разлучал, жильём и одеждой обеспечил, надел земли, именуемый здесь по-старинке 'волок' , выделил сколько смог. Такие нынче времена и таковы правила, но всё в наших руках и кое-что я всё же делаю. В деревне с утра до самого вечера шла подготовка к большой стройке. В Абраменках собирали каркас под будущие теплицы, где планировалось выращивать помидоры. Возле берёзовой рощи выравнивали и укрепляли сваями строительную площадку; чуть ближе к дороге дробили в крошку битый кирпич из Сычёвского уезда, а буквально в десяти шагах от складированного цельного, ссыпали в бочки пережжённый известняк из Издешково. Где-то за спинами рабочих, пруссак Клаус с русским отчеством Иванович, двоюродный брат доктора Франца, заканчивал дренажную систему со своим племянником, и уже скоро можно будет ставить плиту фундамента. Этого момента все ждали с нетерпением, так как обещанная премия (да, я плачу своим крепостным за выполненный труд и обещаю деньги по изучению грамоты) за хорошую работу станет определяться ровным полом, и немцу старались подсобить. Недели полторы плита будет выстаиваться, а затем (с моих слов) привезут особую паровую машину, которой даже в столице нет, и заложат её кирпичной стеной. Там же трудился взятый до середины июля в аренду у Есиповичей краснодеревщик Мишка. С четырьмя подмастерьями он стругал балки будущей крыши, а какие стены будут у здания: кирпичные или деревянные, — для него неважно. Кстати, срок его контракта истекает на днях, и снова придётся ехать к штабс-капитану или искать альтернативный вариант. А после недавних событий моё дружественное отношение к соседу несколько изменилось.

Немногим больше недели с момента начала строительных работ в Борисовке из вояжа вернулась расстроенная Елизавета Петровна. Всех подробностей я не узнал, но стало очевидно, что отношения, за которыми не ухаживают, — увядают. Щепочкин готов был избавиться от своих активов в Гряднах, но с одним условием: вся продукция в течение следующего года идёт к нему на склады, естественно, по минимальным расценкам. Видите ли, у него договор и всё рассчитано. Фабрику с изношенными станами и всей инфраструктурой без ценных специалистов он оценил в двенадцать тысяч рублей серебром и никаких бумажек не потерпел. Вне всякого сомнения, я развёл руками, соглашаться на таких условиях — себя не уважать.

— А как бы поступили в Калькутте? — спросил Есипович за ставшим уже традицией обедом.

— Генрих Вальдемарович, точно так же, как и у нас. А вот в Америке...

— Что в Америке?

— Я бы нанял ирландцев или шотландцев, и они сжигали бы каждую вторую телегу с пенькой.

— Зачем же палить деньги? — возмутился Есипович. — Не проще ли прятать где-нибудь?

— Хмм... в таком случае — это просто разбой.

— А жечь товар не разбой? — спросил Генрих Вальдемарович.

— Конечно разбой, — подумав, ответил я. — Но при этом важно слово 'просто'. Одно дело, когда совершаются противоправные действия с целью завладения чужим имуществом — и это просто разбой; и совершенно другое, когда без цели обогащения владельцу этого имущества посылается подкреплённое дерзким действием сообщение: ни мне, ни тебе. Умный человек сделает выводы: что ему выгоднее, продать бизнес или втянуться в конфронтацию.

— И часто так в Америке?

— А Вы как думаете, если колонии заселяли ворами и убийцами не один десяток лет? Конечно, встречаются и добропорядочные и законопослушные...

— Слава Богу, у нас не Америка. Хотя здравое зерно в Ваших рассуждениях я нахожу. Щепочкин ведь явно в насмешку назвал необоснованную сумму. А ведь мог сказать: мол, утомляют меня подобные предложения, не продаётся и точка. Так нет, — стал заводиться Генрих Вальдемарович, — внаглую двойную цену назвал!

— А если он таким образом к торгу пригласил? — предположил я.

— Я не купец! — возмутился Есипович. — Я не намерен торговаться, как какой-то лавочник. Он должен был назвать ту сумму, которую выставил маклер.

— А для чего тогда Вы хотели приобрести у меня эту мануфактуру, если б я её выкупил?

— Потому, что здесь всё моё!

Ляпнул в сердцах Генрих Вальдемарович, а слово не воробей. И как потом не пытался перевести всё в дурачество, выходило неуклюже. Шутка ли, позволить высказывание, пристойное лишь обладателю скипетра и державы. Впрочем, а что я мог ожидать от помещика, числившегося здесь местным предводителем? Конечно, он уверовал в свою исключительность. Разве в моём времени иначе? Всё то же самое, и лишь когда такого царька кладут мордой в пол, он начинает осознавать, что лозунг 'здесь всё моё' означает лишь бдеть и преувеличивать доверенное. А между тем, Есипович вкладывал в свои слова несколько другой подтекст: и если бы я поинтересовался, каким образом деревни Новосельцы и Никоновка оказались в его собственности и на какие средства в Смоленске возводился особняк, то обеспокоился бы своей безопасностью. В этот день я беспрепятственно забрал из оружейной комнаты штабс-капитана свой сундук, поведав об отъезде через две недели в Тулу, и был удивлён предложением, с которым согласился. Генрих Вальдемарович готов был отправить со мной в качестве кучера Тимофея, о чём я его несколько раз просил и что было крайне удобно. А в виде ответного жеста доброй воли с моей стороны, выполнить небольшую просьбу: взять с собой в дорогу Полушкина, дабы тот смог заказать два кавалерийских штуцера по специальному проекту.


* * *

'Господи, ведь неспроста Даниэль Дефо заострял внимание в своём романе, как тяжело приходилось герою работать в одиночку', — думал я, вытаскивая из контейнера электростанцию. Вроде, каждый элемент по отдельности немного больше ста килограммов и с помощью крана с лебёдкой и домкратов можно поставить их на ролики и катить, как совсем недавно карету, но всё равно, семь потов сошло. К тому же, мне надо расставить их на дороге и сделать умный вид, когда появятся работники, мол, только что привезли на маленьком паровом тракторе (то, что трактор не совсем паровой, им знать не обязательно). А потом, возможно и пояснить, что алюминиевые листы вовсе не из серебра. Сейчас, сделать это я б точно не смог. Хорошо, что ночью тут спят, а не шляются по клубам. Да если бы и стоял здесь клуб, всё равно никто бы не пошёл. Пашет народ на износ и на гулянки сил просто не хватает, а если и накопятся эти силы, то отсутствие доступного освещения явно не поспособствует мероприятиям. Свечи всё ещё дороги, а лучина сгорает быстро. Во всех остальных случаях остаётся уповать на природные светила, да на луну, которая сейчас светит как изголодавшаяся по электричеству лампа на фонарном столбе. Раз вспомнилось про освещение, то как раз для решения этого вопроса в комнате, где я обустроился, стоит калильная лампа. Обыкновенную керосиновую и рядом с ней не поставить и если всё получится, строящийся заводик найдет, чем удивить местную публику.

За синхронизированной электростанцией пошли станки. С этого момента я готов был плюнуть на всю конспирацию и звать помощников. Чугунная станина токарно-винторезного станка настолько тяжела, что даже если выполнить строповку, как того требует техника безопасности, — есть вероятность потери кран-балки. И это ещё не всё, сам ящик забит всевозможными предметами так, что кубического сантиметра свободного пространства не найти. Пришлось разбирать и выкладывать всё, что можно вынуть. Еле-еле, используя механизмы и подручные средства я вытянул его, а дальше пошло как по накатанной. Только успевай колёсики прикручивать. Утро застало меня за чисткой колёсиков самой последней тележки и когда идущие из Абраменок на стройку крестьяне собрались вокруг, я отложил отвёртку и сказал:

— Чего ждём товарищи? Берите лопаты и выравниваем полотно дороги.

Девять человек подсыпали углубления колеи, срезали выпирающие места и, прокатывая по окончании оцилиндрованное бревно, добились относительно ровного участка. Так что после обеда, запряжённая в упряжку пара волов, и я на тракторе доставили на строительную площадку все ящики до единого. Вот дальше началось смятение в людских душах. Работающий на дровах трактор рассмотрели как диковинку, да и только. Ибо принципа работы никто не представлял, да и выглядел он как-то не привлекательно: шумит, дымит. Столько труда было вложено, аж обидно. Всем стало интересно, что скрывается за листами серебристого металла, особенно Клаусу. Тот как кот обходил ящики, царапал и стучал ногтем, даже принюхивался, после чего спросил:

— Какая-то новая латунь?

'Сейчас, — подумал я, — так я тебе и рассказал про алюминий. Здесь ещё лет пятнадцать о нём знать не будут, а как выяснят, то дороже золота ценить станут. А пока, придётся выдавать заранее заготовленную версию'.

— Почти угадали, — соврал я.

— Впервые такую латунь вижу. Или слишком много цинка или олово со свинцом добавили в медь... Если не секрет, откуда?

— Выкупил в прошлом году у какого-то экспериментатора Ганса из Копенгагена. Были задумки, но в итоге весь металл пошёл на листы. На пушки он не годится.

— Понятно. Прошу прощенья, что отвлёк, — Клаус уже собирался уходить, как я остановил его вопросом:

— Я услышал Ваши рассуждения и сделал вывод, что вы неплохо знакомы с физикой процесса получения латуни?

— Ах, это было уже давно, — сказал Клаус, махнув рукой. — Три курса Гёттингенского университета до сих пор дают о себе знать.

— Обучение закончили? — не отставал я.

— К сожалению, — с грустью в голосе произнёс Клаус Иванович. — Scholar simplex . Если бы я окончил университет, разве я был бы здесь? Для учёбы необходимы средства. Да и эта чехарда с разрешениями на учёбу: сегодня можно, а завтра нельзя. К тому же, не слишком прилежным студентом я оказался. Университет, в своё время заполучил студента вроде тех, что скачут с факультета на факультет и проводят время, оставляя Богу Богово и ведя развесёлую и полную удовольствий жизнь. Хочу заметить, славное было времечко.

— А со знанием химии у Вас как, или также лекции прогуливали?

— С работой доктора Эмерсона знаком, — насупился Клаус, — и не только.

— Тогда не всё потеряно, шучу. Клаус Иванович, можете ли Вы рассчитать и воплотить такую штуку, как водопровод?

— Вы хотите пустить сюда воду из ручья?

— Да. Тому, что здесь планируется, необходима вода и естественно её сток. Придётся поставить водонапорную башню. Иными словами поднять на достаточную высоту ёмкость с водой над уровнем земли. Вода по трубе из Лущенки станет поступать в бак, а уже оттуда к потребителю.

— А не проще ли будет выкопать пруд и подвести канал? Навскидку, саженей сто прорыть надо. Дюжина землекопов за месяц справится.

— Так подсчитайте. Что окажется проще — сделаем. Но мне кажется, для начала нам стоит заключить контракт.

Таким образом, перед отъездом мне удалось заполучить недоучившегося студента с практическими навыками работы в гидрогеологии, немного разбирающегося в химии и как минимум в математике. Пока, на три месяца. Может, подзаработает, да доучится в каком-нибудь университете. Всё ступенькой в чине выше станет. Хотя, с его слов, постижением науки он занимался в промежутках между дневным сном и обедом и лишь с середины месяца, когда заканчивались выделенные отцом средства брался за ум. Опять-таки, ровно до того момента, пока кто-то из собутыльников не брался проспонсировать вечеринку. И лишь благодаря Мнемозине осилил хоть какие-то знания. Как бы то ни было, другого 'специалиста' я найти не смог, — ни за рубль, ни за десять. Своих учебных заведений создавали слишком мало, а учиться заграницу уже не отпускали. Ведь там свободомыслием заразиться можно. Исключение делали только для врачей и ветеринаров. Они тоже были нужны, но пока свободных от обязательств не попадалось.

В день убытия в Тулу прискакал Полушкин с сыном. Державшийся позади отца мальчик ловко спрыгнул с коня и стал помогать с седельными чемоданами. Едва багаж был снят, как пострелёнок занял место в строевом седле и лихо послал лошадь рысью, переходя в намёт. Минута и всадника след простыл.

— Каков ловкач, — высказал я своё восхищение. — Будущий кавалергард.

— Упаси Господь, — тихо прошептал Полушкин. — Лучше в гусары или в пехоту.

Моё предложение присесть перед дорогой, было воспринято как само собой разумеющееся. Иван Иванович даже какую-то молитву пробубнил и, перекрестившись, походкой уверенного в себе путника направился к ландо, где перекинулся парой слов с Тимофеем. Тот уже закончил поправлять упряжь, и восседал на козлах. Едва щёлкнул замок закрывающейся дверцы, как раздался лёгкий хлопок вожжей о лошадиные выпуклые части и карета тронулась. Путь наш лежал в Смоленск, а оттуда по 'Старой Смоленской дороге' до Дорогобужа, где мы планировали двухсуточный отдых. Дальше на Вязьму и тут было два варианта: первый, следовать через Можайск до самой Москвы и как 'белые люди', по более-менее ухоженной дороге докатиться до Тулы; либо второй, по которому мы поворачивали к Юхнову, затем в сторону Калуги и пытались отыскать нужный нам город. Каждый вариант имел свои преимущества и недостатки. В первом случае — спокойная, но длинная дорога, а во втором — триста вёрст направления.

3. Дорога в Тулу.

'Напрасно мирные забавы продлить пытаетесь смеясь

Не раздобыть надёжной славы, покуда кровь не полилась'.

Мой дом — моя крепость. Сколь же оно благодатно, это ограждение, из коего мы, однако, всеми силами пытаемся вырваться. А ведь именно оно создает заботливый островок средь бушующего моря; блажен, кто сладко почивает на его лоне, не опасаясь быть разбуженным, ему не грозят никакие шторма, он не почувствует крупных солёных брызг, не услышит рёв стихии. Но горе тому, кто, подстрекаем злосчастным любопытством, рвется прочь, на ту сторону туманной дымки, спасительно окаймляющей горизонт.

Э-ге-гей! Вперёд, вперёд по бурным волнам забот и волнений, в поисках невидимых земель, прячущихся во мгле. Прочь беззаботный островок!

Как же здорово, выехать на зорьке из уже набившей оскомину деревеньки, высунуться из окошка ландо, взглянуть на божий мир, подставить лицо под набегающий поток, глотнуть свежего воздуха с тем ароматом трав и хвои и, полюбоваться зелёными лугами и лесами, убегающими к горизонту. В такие мгновенья душу охватывает несказанная радость, и она присоединяется к той неописуемой вселенской мелодии, ставшей выражением взаимной гармонии и согласия с природой. Дорога! Это всегда калейдоскоп впечатлений, пусть даже перемешанный с запахами пыли, смазки колёс, лошадей и заботливо уложенной под самую крышку багажника снеди. И если в душе ты хоть на йоту романтик, прими путь как очередное захватывающее приключение.

С того момента, как при Екатерине смоленскую дорогу оснастили верстовыми столбами, обладатели часов, не прибегая к сложным расчётам смогли узнать с какой скоростью они перемещаются по весьма приличному для того времени тракту. У каждого вида транспорта она разная, но если отбросить некоторые условности, и округлять некоторые цифры, то путешественники в один голос утверждали: — 'Пятнадцать вёрст в час'! По-моему, это только в мечтах. Даже на моём сверхлёгком, с улучшенными ступицами и колёсами ландо, имея в упряжи, скажем так, непростых лошадей мы преодолевали не больше десяти-двенадцати. Поначалу, ещё в первую поездку в Смоленск я очень злился, так как постоянно выбивался из графика, а теперь привык что ли. Тем более со слов Полушкина мы летим как птица, и он переживает, как бы ни отвалилось колесо. И я уже вместе с ним думаю, а не слишком ли мы торопимся, и не случится ли что-нибудь с колесом? Здесь это в порядке вещей, чему я собственно и стал свидетелем. В полуверсте от села Верховье двое крестьян (видимо отец и сын) как раз и занимались тем, что один из последних сил подпирал телегу, а второй пытался насадить на только что замененную ось укатившееся имущество со спицами. Поднимая за собой шлейф пыли, мы проехали, не останавливаясь: не принято барину помогать смерду. Социальное неравенство во всей красе и скажите спасибо, что кучер, мимоходом не огрел кнутом бедолаг. Если не повезло родиться с серебряной ложкой, то придётся глотать пыль всю оставшуюся жизнь. Как там, в пословице про Устав и чужой монастырь, а если это монастырь уже стал твоим?

— Стой! — громко крикнул я Тимофею. — Пойду, посмотрю что случилось.

— Куда? — встрепенулся Полушкин, потянувшись рукою под сиденье, где были закреплены пистолеты.

— Не знаю, как у вас в Гряднах, а у нас, людям, попавшим в беду — помогают. Да и на земельке постоять хочется.

— Подождите меня, — пробормотал Полушкин, вылезая уже вооружившись. — Смотрите левее, на поле, а я за рощицей пригляжу.

— Иван Иванович, что Вы во всех людях татей да душегубов высматриваете? Обратите внимание, телега с кирпичом, вон, половина на обочину свалилась. К нам ещё вчера завести должны были и возможно это именно она и есть. Стали бы тати такие сложности городить?

— Я знаю, что говорю. Прошлой осенью три кареты таким же образом ограбили. И всё средь бела дня.

Подойдя ближе к месту аварии, мы осмотрелись, и подозрения, которые я высказывал только что, отчасти подтвердились. Маркел Кузьмин и его сын Пётр действительно везли в Борисовку кирпич. Причём по личной инициативе и не в первый раз, так как прознали у Рогутина-кирпичника о хорошем покупателе. А так как у них точно такой же сарайчик по производству, то и решили всей деревенькой, а почему бы и не рискнуть. Умолчали лишь об одном, что клеймо подделали и звание 'хороший' приобрелось благодаря лишней полтине, которую платили там на месте. Но мне это нетрудно было высчитать, так как Маркел Кузьмин и не скрывал всем известные расценки. Вот вам и Семечкин, радетель усадьбы. Сколько он с той полтины себе в карман? Так что не зря мы остановились.

— Иван Иванович, — спросил я своего визави, как только мы вновь тронулись в путь, — скажите, только честно, Вы в Тулу лишь из-за штуцеров едете, или Вас попросили ещё о чём-то?

— А это и не секрет. Генрих Вальдемарович переживает за невозвращённый долг. Это ж Вы объявили, что привезли долю наследства для Александра Леонтьевича? А пока он денежек в руки не взял, Вас попросили беречь аки зеницу ока. Вот и весь сказ. А по поводу штуцеров... Есть у меня некая задумка, хочу с мастером посоветоваться. Иван Матвеевич Бранд, наш оружейник, говорит, дело нужное, но осуществить сие нашими силами никак. Нет у него нужного станка, а ради пары изделий, покупать его и вовсе лишено смысла. А вот Генрих Вальдемарович, наоборот, утверждает, что затея заведомо провальная и я только истрачусь. В этом я с ним соглашусь: истрачусь, но если выгорит, в бою моё ружьё ох как удивит противника.

— Ружьё с кремниевым замком, по-моему, уже достигло своего апогея в развитии, — задумавшись, произнёс я. — Гораздо важнее совершенствование стрелка.

— Вот-вот, и Генрих Вальдемарович так говорит. Мол, выстрелить я и из деревянного полена смогу, главное стрелок, порох и пуля. Но не все имеют мой опыт. Так что еду я в Тулу, в основном именно из-за штуцера, а служба лишь сэкономит мои расходы.

В Смоленске мы с Полушкиным разделились, договорившись встретиться в час по полудню. Поручик отправился передавать какие-то распоряжения в строящийся особняк Есиповича, а я вновь посетил доходный дом, где располагалась ростовщическая контора. И тут мне выдали новость: в губернии появились фальшивые ассигнации, по качеству изготовления превосходящие государственные. Если без лукавства, то я даже немного встревожился, вплоть до того, что чуть не перелил коньяк в чашку с чаем, вместо бокала. И если раньше грешили на Ригу, оттуда шла вся гадость, то в этот раз порченные сотенные привёз из Киева какой-то заводчик лошадей. Одни говорили, мол, француз, другие — итальянец, но знающие люди помимо этого утверждали, что фальшивомонетчик был не один, и покрывали его купцы из Варшавы. Хотя какие они купцы, — со слов ростовщика — так, голь перекатная, работающая с одесскими греками. Тем не менее, они то и купили у Марии Парфёновны, вдовы одного известного предпринимателя, табун в шестьсот голов. Да только у купчихи оказались надёжные люди, которые сделку сопровождали и, преследуя уже свои интересы, навестили логово преступников. А там целый мешок фальшивок, по запаху типографской краски учуяли. И приняли бы они его за добычу, если бы среди 'надёжных' не оказался один грамотей, который и определил ошибку в тексте. Всего одна буковка. Властям не сообщали и общественность не в курсе, за исключением известных мне купцов. Так что совет был однозначен, сторублёвку в руки не брать и об ассигнациях на время забыть. А если и попадётся, то внимательно читать слова: 'государственной' и 'ходячею'. То есть сосредоточиться на выявлении ошибок, где вместо 'д' нерусь напечатал 'л'. Вот с этим известием и письмом для тульского представительства Анфилатова я и вышел на улицу, а Полушкина и след простыл. Ведь сам видел из окна, как он ещё четверть часа назад подошел к ландо, неся в руках свёрток. Вот ведь дела, так ещё и Тимофея нет.

— Стой! Держи его! — послышалось из проулка соседнего с доходным домом здания.

И спустя мгновенье раздался выстрел. Негромкий хлопок, но спутать его ни с чем другим невозможно. Вальяжно до сей поры расхаживающее у крыльца курицы как-то сразу припустили в противоположную от эпицентра несчастья сторону и оттуда послышался собачий лай. Не думая об опасности, я схватил ружьё и побежал на звук выстрела. Дым к тому времени уже рассеялся, и можно было рассмотреть лежавшего на земле Полушкина и склонившегося над ним Тимофея.

— А говорил — от пули не помру, — сказал я глядя на окровавленную голову и валяющуюся рядом разорванную шляпу.

— Картечью стрелял, — поправил меня Тимофей, — вот с этого тромблона.

— Да какая к чертям разница! — махнув рукой. — Кто?

— Смит.

— Как Смит? Какой Смит? Чертовщина какая-то.

В этот момент, опираясь на локоть, Иван Иванович попытался приподняться и, прокашлявшись, произнёс:

— И вправду чертовщина. У вашего слуги брата близнеца часом не было?

— Нет. — Не раздумывая сказал я.

— Тогда всем в церковь надо, а мне в лазарет, — сказал Полушкин и вновь оказался на земле.

Раненого поручика занесли в доходный дом, и пока Тимофей помчался за врачом, я попытался промыть рану на голове и вскоре убедился, что Иван Иванович действительно приобрёл некий иммунитет от ружейного свинца. Одна картечина срикошетила от прочной лобной кости, другая лишь процарапала на щеке борозду, а вот остальные угодили в корпус, и что любопытно, точно в перевязь с ножами. Феноменально. Как же он умудрился в момент выстрела уйти с линии прицеливания, повернуться боком и остаться живым? Я даже эксперимент провёл. В то время пока доктор пользовал болезного своими мазями, я попросил нашего кучера взять пистоль и вернулся в проулок. С момента происшествия там ничего не изменилось. Два здания: одно буквой 'г' с капитальным глухим забором из толстых жердей и второе, являющееся пристройкой доходного дома, так же с забором, но с раскрытой калиткой, куда, по-видимому, и ретировался стрелок. Иной путь — прыжок вверх, но это под силу только хорошо тренированному спортсмену.

— Тимофей, если бы ты снаряжал тромблон, сколько картечин положил бы?

— Смотря какая картечь... если средняя, то не больше девяти, а если крупная, то пять в самый раз.

В Полушкина стреляли явно не крупной, я бы даже осмелился предположить, что и не средней, а что-то между IV и VА, а такой влезет десятка полтора. Кстати, ствол у пистоля бронзовый и судя по насечке и украшениям отнюдь не дешёвый. Станем считать, что пороховой заряд был минимальный. Глупость, но как версия сгодится. Тут стальные стволы не слишком надёжные, а уж бронзовый и подавно подозрение вызывает. Теперь считаем: две картечины угодили в голову; несколько, пусть их будет две, прошли выше и разорвали шляпу; четыре как минимум попали в ножи. Всего получается восемь, где остальные? В стене нет ни одного попадания. Хотя... есть. Если посмотреть на три шага левее от места, где лежал поручик, видны выщерблины. Вот они, и если я всё понимаю правильно, преступник стрелял не в Полушкина, а в того, кто стоял слева от него и мой попутчик-охранник просто попал под раздачу.

— Тимофей, а кто ещё с вами был?

— Не было никого, вашбродь, — ответил бывший солдат, сделав придурковатое лицо.

— В момент выстрела где ты стоял? Покажи.

— Там, за углом. Если б этот Смит дёру собрался дать, то туточки я б его и приголубил.

— А он, значит, не назад, а вперёд рванул, на поручика.

— Истинно так.

Вроде и не прояснил ничего, но одну немаловажную деталь я понял: всей правды ни Полушкин, ни Тимофей мне не сказали.

Вечер и ночь пришлось провести в доме гостеприимного Пятницкого, а затем и ещё один день, исключительно по настоянию доктора. В принципе, задержка в Смоленске определила наш дальнейший маршрут. Вместо двух катетов пришлось выбирать гипотенузу.


* * *

(разговор, который я не мог услышать)

— Как ты, Иван Иванович? Не сильно упырь этот тебя задел?

— Бывало и хуже. Ну, ничего, я ему тоже отметину оставил. Однорукий он теперя. Не скоро заживёт.

— Кто ж знал, что Смит не один придёт. И чего он его спугнул?

— Поздно причитать.

— Где ж нам теперь искать его, а? Брату-то что сказать? — продолжал канючить Тимофей.

— Где-где, на кудыкиной горе. Затаится он сейчас. Осторожно! По живому дерёшь!

Тимофей в это время менял повязку на голове поручика.

— Хитёр иноземец, — сетовал солдат, — не принёс дневник.

— Принесёт, куда ж он денется. Ему пашпорт нужен, а получить его можно лишь у одного человечка.

Посмотревшись в зеркало, Полушкин усмехнулся про себя: '... А подельника его я вспомнил, расстрига Арещенков. Думал, в Варшаву подался, ан нет, снова здесь. Ну, ничего, в следующую встречу я тебе второе клеймо поставлю'.


* * *

Оставленный за спиной город, от которого мы всё более удалялись, ещё шумел людскими потоками. На станции шум, давка, грохот экипажей и зычные выкрики: 'посторонись', 'куда прёшь?', 'ща как...'. Извечная проблема: если задержался с утра, на следующей станции достанутся 'объедки' — вот и торопятся. Всё же, насколько тесен, мал и сжат Дорогобуж по сравнению со своим близнецом через две сотни лет. Кучка сгрудившихся домов, ещё различаемых вдали, крест на маковке церкви да колокольня. И так везде, хуже или лучше. Вот и величественная своими храмами Вязьма осталась за спиной, а вместе с ней цивилизация. Нам вперёд — в тишину просторов полей, в ласковый шёпот дубрав, в марево поднимающегося над дорогой разогретого воздуха.

На шестые сутки пути, когда полуденный зной уже начинал терять свою состоятельность, мы оказались на перепутье. Перебраться через речку, сэкономить время и не лишиться при этом средства передвижения, можно было двумя способами. Казалась бы обычная для наших дорог ситуация: там, где не опасаясь разлива в половодье, можно было укрепить русло реки и навести небольшой мостик, этого никогда не происходит. Вот что этому мешает? Как потом выясняется, только людской фактор. Простое на первый взгляд решение имеет кучу противоречий, в первую очередь финансового характера, тем более что в данном случае существовала странная альтернатива. Заключалась она в следующем: дорога поворачивала вдоль реки на шесть вёрст к постоялому двору, где осуществлялась паромная переправа; и буквально где-то рядом, в трёхстах шагах вниз или вверх по течению присутствовал брод. Странность же заключалась в том, что брод этот нигде не обозначался, более того, искусно маскировался местными жителями и лишь за небольшую мзду осуществлялся провод. Выигрыш для гужевого транспорта почти в двенадцать вёрст — это четверть дня пути, а для всяких 'залётных' — добро пожаловать в гостиницу и не забудьте поддержать местный перевозочный бизнес. Я бы покатил на постоялый двор, так как в дороге надо выбирать наезженный маршрут (как в современной России, предпочтительнее передвигаться по платным дорогам без замаскированных камер и знаков '40'), но в Полушкине что-то восстало. Буквально за полчаса, пока лошадки мирно пощипывали травку, поручик провёл рекогносцировку, обнаружил мало использованную дорожку, с помощью вооружённого шестом Тимофея нашёл место переправы и уговорил меня идти напрямик. Но и здесь не обошлось без навязчивого сервиса. Едва мы подкатили к воде, как на противоположном берегу объявился отряд из трёх всадников одетых в партикулярное платье, но любой букмекер поставил бы десять к одному, что мундир ещё несколько дней назад покрывал их плечи. И дело вовсе не в форменных походных рейтузах, присутствующих на наездниках. Стиль одежды 'милитари' был популярен давно . И не в свисающих с сёдел кавалерийских карабинах. Оружие многие могли носить. Достаточно просто представить наличие кивера на головах и всё станет на свои места: если сидит ладно, — то перед вами военный.

— Далеко ли собрались, месье? — крикнул нам один из них.

— На тот берег! — прокричал я в ответ.

— Не выйдет.

— Что же нам помешает?

— Прямо передо мной, в двух аршинах от бережка находится омут. Поэтому, если вы собрались напрямик, то погубите лошадей, карету и себя.

— Вот как? — посмотрев на Полушкина, тихо произнёс я.

— Да, у берега Тимофей не проверял, — как бы извиняясь, прошептал Иван Иванович.

Троица всадников наверняка ждала вопросов от нас: 'Как же быть? А как лучше? А где можно?'; но они от нас не последовали и после некоторой паузы в нашем общении прозвучало:

— Держите путь наискосок, к берёзе. Дерево должно быть чётко промеж лошадей.

Так мы познакомились с гусарами: двумя юнкерами и корнетом из еврейских дворян. Да, да я не ошибся. Ефим Павлович Лунич был из них. А уж кто придумал этот обходной путь, сомнений у меня не вызывало. Во всяком случае, обиды мы не таили: всякий зарабатывает, как умеет.

В итоге, по дороге к деревне мы следовали уже вместе и как-то между произвольным рассказом о себе, Ефим Павлович объяснил свой агрессивный настрой. Соседский помещик специально высылал к броду мальчишек, дабы те за копейку указывали место переправы, тем самым лишая паромщиков заработка и как следствие прибыли самого Лунича. Так что прибыл корнет в именье своей жены уволенный в отпуск как бы на излечение вместе с однополчанами, да наводит потихоньку порядок: то засеку на берегу соорудит, то ложную колею сотворит, дабы телеги шли на глубину. В общем, сильно напоминал мне одного ресторатора, хапнувшего ресторан в пешеходной зоне и пытавшегося обеспечить проезд автомобилям. Тот тоже боролся, мелко пакостничая.

Более мы нигде не задерживались. План маршрута хоть и подвергался каждодневным изменениям, они, к счастью, не были существенны. В пути мы проводили утро и весь день, а ближе к шести вечера вставали на ночлег. Чаще всего, просились на постой, случались и меблированные комнаты при трактирах, а иногда и на свежем воздухе. Замечу, это были самые спокойные и приятные вечера. Полушкин потом признался, что чувствовал себя неуютно, боясь предложить мне ночевать под открытым небом, а после, когда увидел у меня компактную палатку с раскладным столиком и стульчиками, признал во мне нормального человека.

Торжественный покой, воцарявшийся над этим лугом в полуденные часы, когда одинокие дубы, рассеянные тут и там в солнечном сиянии, отбрасывали тень на луговую зелень; низкорослый кустарник, за которым совсем рядом слышалось журчанье падающей воды; уютный лес на другом берегу и птицы. Множество птиц: иволга, синица, лесной конёк, овсянка, поползень, щегол. Их сотни, и каждая выражает себя щебетанием, клёкотом и стрекотанием. И эта призрачная граница между тишиной и покоем и взрывом живой природы буквально в шаге. Шажок, другой и ты погружаешься в какофонию звуков. Назад — и снова тишина. Загадка: ветер и вода творят и не такое. И пока местные мальчишки купали лошадей в речке Упе, а две молоденькие крестьянки развешивали прополосканное бельё, у нас с Полушкиным случился разговор о завтрашних планах.

— Иван Иванович, — разливая в рюмочки напиток, начал я беседу, — поутру в Тулу въезжаем. Вы хоть представляете к кому с вашим штуцером обращаться?

— Есть один адресок, — поручик закусил выпитое, и не до конца прожевав, продолжил, — вернее только фамилия. Мастера Гольтяковы, с полсотни лет берут подряды на курковые механизмы и делают ружья с пистолями на заказ. Одно время весьма ненадёжные пружины изготавливали. Иван Матвеевич, как-то однажды рекламацию на их изделия составлял. Так к нам в полк потом один из этих мастеровых приезжал и Бранд ему в зубы двинул, за дело, кстати.

— Оружейника, — переспросил я, — в зубы?

— Да если бы не он, сами бы офицеры на куски порубали. Из пяти десятков ружей лишь два стрелять могло.

— Если сталь с раковинами, то да... до беды недалеко, а если закалка неверная, то это уже вредительство.

— Так и Иван Матвеевич о том же говорил. Неделю пружины какой-то краской мазал и пудрой посыпал, а потом прямо в харю этому Гольтякову и по зубам.

— Хм... может, обращаться к этому оружейнику не самая удачная мысль?

— А нетуть больше знакомцев, — развёл руками Полушкин. — По крайней мере, Бранд тогда оружейника от смерти спас, и подсказал ему, как бельгийцы в свинцовой ванне пружины калят. Стало быть, должок остался.

Всероссийская кузница оружейников, самоваров и пряников встретила нас с улыбкой. Ночью прошёл дождь и теперь в лужицах отражались солнечные блики, отчего тульчане вынуждены были щуриться, и казалось, что они просто улыбаются. На самом же деле, это вовсе не улыбки, на лицах людей из этих мест рано появляются морщины, поскольку работая в плохо освещённых помещениях зрение слабеет, и привычка жмуриться становится необходимостью. А солнечные 'зайчики'... жаль, но лучше пусть они улыбаются.

Расспросив дворника, носителя длинного фартука и шикарной шляпы-грешневки , мы обнаружили, что остановились практически у нужного Полушкину места. Гривенник, к моему недоумению, не только не разговорил служителя метлы, наоборот, насторожил его. И лишь убедившись, что люди мы серьёзные, приехали по делу, помог представить картину целиком и побежал докладывать о гостях. За то время, прошедшее с неприятного инцидента, Гольтяков продолжал семейный бизнес. Дела шли с переменным успехом, но если бы случилось IPO, акции я бы брать не стал. Принцип: всё делать, как предыдущее поколение, — хорош, если средства производства идут в ногу со временем. Мастер, к сожалению, понимать этого не хотел. В остальном же, всё было, как и у других: дом, мастерские, хозяйство, обязательные отчисления на плотину и участие в жизни города. И если про мастерскую Гольтякова, спрятанную за фасадом деревянного, в два этажа дома можно было сказать: каторга, то за место, где 'каторжане' жили, стоило рассказать подробнее.

Дом этот представлял собою маленькую вольницу, где царили совсем иные порядки, чем в мастерской. Домашний уклад здесь был таков, что даже вся прислуга вплоть до последнего работника в свинарнике состояла из людей, так или иначе задействованных при производстве. А это означало, что каждый из них хоть на чуть-чуть мог гордо причислить себя к одной из самых уважаемых профессий — оружейник. Всем домашним вменялось в обязанность раз в день собираться в большом зале на своего рода священнодействие, отправляемое самим хозяином Иваном Гольтяковым и состоящее в том, что они рассаживались вокруг чёрного от времени стола и ждали в продолжение двух-трёх минут, пока глава дома не прочтёт здравницы. После этого следовал обильный завтрак. Глава семейства не экономил на еде, здраво рассуждая, что работа на голодный живот — чисто измывательство над человеком. А раз так, то не станет той самой искорки, когда труд в радость. Посему и выходили курки и замки для ружей из его мастерской ладные да надёжные. Тем не менее, труд работников мало чем отличался от каторжного. С утра до ночи: возле горна, у верстака, станка, угольной ямы, за молотом у наковальни, у ванночки с кислотой, возле расплавленного свинца и отожжённой меди. От звонка до звонка, по правилам, как завещали деды. Гольтяков в самом деле чрезвычайно строго следил за соблюдением распорядка как в доме, так и в мастерской, где всё: работа, трапеза и сон — были расписаны по часам. И если не было авралов, то всё шло своим чередом. В остальном же часы соблюдались неукоснительно: завтрак — ровно в восемь, обед — в полдень, ужин — в восемь вечера. По этим вехам делилась и вся дневная работа — подобно самовзводному механизму так и протекала жизнь мастеровых. Приступая к трудам в шесть утра, они устремляли все свои помыслы к завтраку, живо предвкушая его ароматы, а когда получали его, то поглощали с величайшим аппетитом, какой бывает только у младенца, не знающего блюд кроме молока, хотя состоял этот завтрак всего лишь из ухи, приправленной жиром, и краюхи ржаного хлеба. Затем работа возобновлялась с новой силой и, когда ее однообразие становилось утомительным, интерес утренних часов сосредоточивался на предвкушении обеда. Учитывая, что в году лишь восемьдесят четыре дня не постных, о мясе вспоминали изредка. Вечером подавалась чашка крепкого пивного супа с сухарём — хорошая попытка скрасить послеполуденную работу. А после ужина и до отхода ко сну над тягостью и скукой праведных трудов утешительно витала уже другая мысль — о предстоящем вожделенном отдыхе. И хотя все, конечно, знали, что назавтра жизнь потечет по-прежнему, ее мучительное однообразие скрашивалось ожиданием воскресений. В этот день, не занятые никакой работой, они могли выйти из пропахшей кислым железным воздухом мастерской за ворота и посмотреть на таких же товарищей по несчастью с соседней улицы. Ах, да, в церковь ещё ходили. Вот вам вся духовность, утончённость и деликатность оружейной столицы.

В приподнятом настроении Полушкин вышел из ландо, как только на крыльце дома обозначилось какое-то движение. Тем временем Тимофей возился с седельными чемоданами, и мы, отвлечённые этим занятием, пропустили, как на пороге уже ошивался дворник, пара домочадцев и сам хозяин. Вскоре мы познакомились, и пока Гольтяков не прочёл письмо от Бранда, какое-то время оружейник искоса посматривал на нас. А затем эту плотину недоверия словно прорвало. Тульское гостеприимство не знало ни границ, ни меры. Поручика усадили в красном углу, напоили чаем с пирогами и расспрашивали, расспрашивали обо всём, только ни слова о деле. Наконец, условности были соблюдены, и когда сын хозяина повёл меня на экскурсию по мастерской, Полушкин вынул из чемодана то, из-за чего он оказался в русском царстве Гефеста.

Под сукно! Пуля с пояском, выстраданная поручиком за последние годы, так и осталась исполнена лишь в единственном экземпляре; и без сомнения разделила бы судьбу многих других полезных изобретений русских энтузиастов, как предписывали законы рынка. Все они, вроде бы не забытые и признанные, но в силу отсутствия финансирования проекта или невысокой рентабельности не получили широкого распространения. Так было не только в России. История, случившаяся с Филиппом Жераром , наглядное тому подтверждение. Просто слабая механизация по сравнению с другими ведущими державами делала путь русского изобретателя более тернистым. И Иван Иванович не раз вспомнил мои слова: что успех чего-либо нового возможен лишь при хорошо позабытом аналоге старого. Мастерская Гольтякова, помимо курков и замков, выпускала три ружья в день по цене пять рублей тридцать копеек . Штуцер же по чертежам Бранда выходил в семь с полтиной серебром. И плевать, что прицельная дальность возрастала на триста шагов. Дороже, чем за девять рублей, ружьё в арсенал было не продать. Хоть ты его с тремя стволами изваяй. Разве что изготавливать для охотничьих забав, но это не входило в орбиту изделий мастера. И если вычесть процент отчислений Полушкину, то овчинка выделки не стоила. Посему и послал Гольтяков известным пешеходным маршрутом поручика: 'Два штуцера по лекалам изготовлю и буде'. Оставалась возможность общения с другими мастерами-оружейниками, но здесь изначально требовалось получить патент. Всем известно, что разболтать о новинке большого ума не надо. Он, ум, требовался как раз для другого: заинтересовать, не выдав секретов. Здесь годилось все: и хитрость, и мошенничество, и подкуп, и обман, и использование несовершенного законодательства. Вот только проведение мероприятий по оформлению привилегий требовало столько времени, что в Туле надо было прописаться. В общем, замкнутый круг. Когда я вновь увидел Иван Ивановича, блеска в его глазах уже не было. Какая по счёту судьба уже сломалась? И ведь это не результат борьбы инженерных умов, соперничества технических идей и разума. Если бы... Это круговорот отношений промышленника с изобретателем, толстой мошны с искрой прогресса, системы с независимой личностью. И чаще всего побеждает, — увы! — не талант, не технический Гений. А иначе и быть не может.

— Вот что, Иван Иванович, я тут кое с кем переговорил и сейчас отправляюсь осматривать флигель в купеческом доме. Дня три-четыре мне придётся провести здесь, и думаю, совсем нелишним станет принцип держаться вместе.

 
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
 



Иные расы и виды существ 11 списков
Ангелы (Произведений: 91)
Оборотни (Произведений: 181)
Орки, гоблины, гномы, назгулы, тролли (Произведений: 41)
Эльфы, эльфы-полукровки, дроу (Произведений: 230)
Привидения, призраки, полтергейсты, духи (Произведений: 74)
Боги, полубоги, божественные сущности (Произведений: 165)
Вампиры (Произведений: 241)
Демоны (Произведений: 265)
Драконы (Произведений: 164)
Особенная раса, вид (созданные автором) (Произведений: 122)
Редкие расы (но не авторские) (Произведений: 107)
Профессии, занятия, стили жизни 8 списков
Внутренний мир человека. Мысли и жизнь 4 списка
Миры фэнтези и фантастики: каноны, апокрифы, смешение жанров 7 списков
О взаимоотношениях 7 списков
Герои 13 списков
Земля 6 списков
Альтернативная история (Произведений: 213)
Аномальные зоны (Произведений: 73)
Городские истории (Произведений: 306)
Исторические фантазии (Произведений: 98)
Постапокалиптика (Произведений: 104)
Стилизации и этнические мотивы (Произведений: 130)
Попадалово 5 списков
Противостояние 9 списков
О чувствах 3 списка
Следующее поколение 4 списка
Детское фэнтези (Произведений: 39)
Для самых маленьких (Произведений: 34)
О животных (Произведений: 48)
Поучительные сказки, притчи (Произведений: 82)
Закрыть
Закрыть
Закрыть
↑ Вверх