Страница произведения
Войти
Зарегистрироваться
Страница произведения
Убрать выделение изменений

Хрен знат. Общий файл


Опубликован:
16.04.2017 — 04.08.2020
Читателей:
13
Аннотация:
Издательство, договор. Здесь главы 1-4
 
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
 
 
 

Хрен знат. Общий файл


Хрен знат

Шел человек получать пенсию. И что-то с ним на перекрестке случилось. То ли под машину попал, то ли сердце вразнос. Очнулся черт знает где, но при своей старческой памяти. Огляделся — а это детство. И кем он теперь приходится своему юному телу: то ли хозяин, то ли незваный гость? Как говорят на Севере, хрен знат.

Глава 1. Из дома домой

Я шёл получать пенсию. Это дело долгое и ответственное. Сегодня одни только сборы заняли не менее часа. Опять потерялись очки. Вот прямо какая-то чертовщина: с вечера лежали в футляре, а с утра уже нет. Весь дом перерыл — тщетно. Хотел уже было идти, просить у соседа, да вовремя увидел лопату. Только тогда вспомнил — это ведь я вчера котёнка закапывал! Задавил бесхозную животину какой-то лихач и бросил мне под калитку, чтобы в следующий раз колёса не пачкать. А может, это не он, а кто-то из брезгливых прохожих. Мол твоя территория — тебе и за порядком следить.

Нет, не те люди пошли! Мальчишкой я знал на этой улице всех. Не только людей, но даже собак и кошек. Жизнь была нараспашку. Женили и хоронили, детей в армию провожали всем обществом. А теперь? Давеча встал напротив меня какой-то нерусский хлыщ на чёрной машине и давай приставать:

— Где здесь, отец, Мнацаканов Миша живёт? Полный такой, армянин, золотом занимается?

А хрен его знает, где? Отвяжись, человек, занят я. Не видишь? — яму копаю. Безлюдье у нас. Отгородились соседи от жизни заборами да воротами. Когда-никогда поднимутся жалюзи, выплюнут иномарку, а кто там за окнами? — поди, разгляди: может, Колька Петряк, может, дети его, может внуки? Может, нет уже того Кольки, закопали по-тихому. Кто ж по нынешним временам будет старого деда на похороны звать? Нерентабельно это. Больше штуки в гроб не положит, а ну как сожрёт на две?!

В общем, нашёл я свои очки под старым орехом. Снял, наверно вчера, чтобы с носа не падали и положил на видное место. Да так и забыл. Хорошо хоть лопату занёс.

Иду я себе, опираюсь на тросточку, посматриваю на часы. Хочется управиться до обеда, да разве успеешь дотелепать такой ходовой частью? Беда с этим тромбофлебитом! Три шага шагнул — перекур, иначе совсем упадёшь. Боль такая, что ноги не поднять. Через железную дорогу я давно не ходок: ни под вагоном пролезть, ни до подножки тамбура не добраться, ни даже через рельсы переступить. Это в детстве я летал напрямик, через железку: восемь минут — и в школе. Ещё успевал по дороге камешки подфутболивать. Теперь вот приходится делать крюк до ближайшего подземного перехода. Хм, до ближайшего! Их тут поблизости два и оба ближайшие, что туда, что сюда — полтора километра.

Ну, вот, светофор опять не работает! Смотрит на меня красным глазом и не моргает. Машины потоками в обе стороны, ну хоть бы одна падла притормозила! С двух попыток добрался до островка безопасности. Выбрал момент и дальше трусцой... еле успел! Выскочил на тротуар, нога по траве поехала и так болью скрутило, аж искры из глаз! Да что ж это за день такой невезучий?!

Вслепую дошёл до заборчика, опёрся на него. Стою отдыхаю, а сам себе думаю: и откуда бы здесь взяться траве? Так нет, вроде бы видел, под ногой зеленела и запах...

Тут слышу, кто-то за плечи меня обнимает, и голос знакомый:

— Санёк, это ты, что ли? Хоть бы бляха предупредил, что в шутку. Я и зарядил с разворота...

Смотрю и не верю глазам: да это же Колька Лепеха, которого мы схоронили лет тридцать назад. Он первым из нашего класса в гору пошёл. В том смысле, что кладбище у нас на горе.

Вот тут-то я и смекнул, что тоже стало быть помер. То ли от машины не увернулся, то ли сердце вразнос. А Колька — он у меня

типа предсмертных воспоминаний.

В общем, стою я, жду продолжения, а их, эти воспоминания, будто заклинило. Лепёха не пропадает, на цырлах танцует, в извинениях рассыпается. Что типа стоял он, последней спичкой бычок прикуривал, а тут — я его в спину! Окурок сломался, спичка напрасно сгорела — налицо материальный ущерб. Но если б он знал, что это моя светлость...

Ещё бы он, падла, не извинялся! Тоже, наверное, помнит, как в рыло от меня получал. Я хотел было подсчитать, на сколько ящиков он меня наказал, когда мы в подшефном колхозе огурцы собирали. Но вовремя вспомнил, что о покойниках плохо не говорят. Вот когда закопают, тогда буду и я таким же, как он, а пока есть надежда, что скорая откачает, нужно держать язык за зубами.

Потом, наконец, сгинул Лепёха. Не исчез, как рассказывали по телеку очевидцы, пережившие смерть, а сдёрнул на полусогнутых. Сказал, что водички сейчас принесёт, чтоб я морду свою умыл. Он жил здесь неподалёку — направо четвёртый дом.

А я, значит, стою в подвешенном состоянии. Можно сказать, между жизнью и смертью. Кровища из носа самая натуральная, под глазами свербит, наливается, быть к вечеру темным очкам. В переносицу, падла, попал! И главное знаю, что все это фикция, что лежу я сейчас в реанимации, и врачи надо мной колдуют. А хочется догнать стервеца и отвесить ему полновесный подсрачник. За "нечаянно" положено в бубен!

Потом это дело мне надоело. Что толку вот так вот стоять? Тросточку потерял, очки черт его знает где. Пластиковая карта? Какая тут нахрен карта, если я в грязной майке, линялых спортивных штанах и китайских кедах?! Сходил за пенсией называется! Не вернуться ли мне домой, пока ноги не возражают? Может успею увидеть кого-нибудь из родных? А то всех вместе: бабушку, дедушку, маму? Ради такого дела можно и помереть!

Повернулся я, моп твою ять! — асфальт с главной дороги будто грейдер ножом смахнул! На ней ни единой машины, только цыган на бричке лошадку свою нахлёстывает. Поравнялся со мной, чёрным взглядом в душу заглядывает. Цыгане — они ж, говорят, с чёртом запанибрата. Прознал наверно падлюка, что перед ним натуральный покойник, или как его? — привидение. Ан, нет! — поравнялся и говорит:

— Эк тебя, пацан, угораздило! Ты бы голову запрокинул, да пару минут так постоял. Сопли б и успокоились.

И дальше — цок, цок!

Ну, что ж, думаю, дельный совет. Я и сам его знал, да с детства забыл. Лет сорок в сопатку не получал.

Перешёл через улицу, прислонился к тополю у обочины, в небо смотрю. Там синь без единой слезинки насквозь просматривается. Кобчик на горизонте сужает круги. Пыль, как табачный дым, языками стелется над листвой. Кажется, прищурю глаза — каждую молекулу воздуха рассмотрю. Хорошо! Только домой надо, а то не успею. Как у них там? Прямой массаж и будьте любезны пожаловать на зассанную кровать!

Иду я и удивляюсь. Насколько все же духовный мир точней материального! Я уже и помнить забыл, какие деревья росли у забора "Заготконторы", а память услужливо всё преподносит, в мельчайших подробностях. И тополёк белолистый, и вербу кривую, и клён-недоросток, родившийся сам по себе там, где ларечек пивной страждущих привечал. Вытряхивал какой-нибудь работяга мелочь из кармана фуфайки, да обронил кленовое зёрнышко.

Ноги-то, ноги как радуются! Надоело им, бедным, шлифовать поверхность земли, так и норовят разбежаться, подпрыгнуть, чтобы нижнюю ветку руками достать. Только я воли им не даю. Поспешаю, но марку держу: негоже солидному человеку изображать из себя кенгуру. Здесь каждый шаг, как зарубка на сердце.

Вот у этих деревянных ворот, откуда выходит одиночная железнодорожная колея, продавались новогодние ёлки. Паровоз подгонял большой грузовой вагон, экспедитор снимал пломбу и — кому что попадёт. Из-за одного только запаха стоило в очереди стоять! Нам с дедом не везло. Ёлочки попадались настолько худые и жидкие, особенно с северной стороны, что приходилось покупать две. Дома их связывали стволами, и получалось нечто приемлемое, за игрушками дефекта не видно. А их в нашем доме было — не сосчитать! Дед доставал с чердака большой зелёный сундук, и начиналось творчество.

Нет уже той колеи, на металлолом разобрали. И деревьев тех тоже нет. Сейчас на том месте ряды коммерческих магазинов. Вместо складов "Заготконторы" четыре оптовых базы одного и того же хозяина. Единственное, что было здесь до меня и останется после — это огромная лужа. Сколько разных организаций пытались её засыпать! Сколько вбухали денег в щебёнку и гравий! А она все стоит в прежних границах. Зимой радует пацанов, а летом лягушек. Разгонишься, было дело, когда на ней лёд встанет — и преешь без всяких коньков на подошвах своих кирзачей!

Я, честно сказать, и забыл, что помер. Так оно все натурально, как будто в кино "шесть дэ". И запах тебе, и цвет, и полный эффект присутствия. Вон угольной пылью как потянуло! А чё удивляться? Паровоз под парами стоит. Отсюда не видно, какой. Наверное, "эрка". И состав за ним длинный-предлинный. А вдоль вагонов осмотрщик идёт — дядька Ванька-покойник. Он жил по соседству, на другой стороне нашей речушки. Молоток у него в правой руке, а в левой — маслёнка. Подходит к колёсной паре — стук по бандажу, стук по буксе. И так у него ладно все получается! Молоточком крышку открыл, масла долил — следующий вагон. Всё видит, всё слышит, всё замечает. Это же дядька Ванька тетрадку мою нашёл и деду отдал. Я её на платформу под бревна засунул, сверху корой прикрыл. Лети, — думаю, — моя двойка, подальше от нашего дома! А он углядел. Вот и сейчас, скользнул по мне взглядом, будто сфотографировал, и подбородком кивнул: давай, мол, пострел, пока безопасно.

— Здравствуйте, дядя Ваня! — сказал я на всякий случай, и нырнул под вагон.

А голос у меня тонкий-претонкий, ещё не ломается.

На железной дороге я тоже когда-то знал каждого. И со всеми здоровался. А попробуй пройти мимо! Во-первых, дома будут проблемы, а во-вторых, самый первый телевизор на нашей улице появился в депо. Назывался он несолидно — "Комбайн", но зато по нему показывали кино про майора Вихря. Всех телезрителей Красный уголок не вмещал. Одних только взрослых — по три кандидата на стул. Пускали и нас, пацанов, если общество было не против. Одним разрешали полежать на полу в проходе, других разворачивали с порога:

— Потом приходи. Когда папка научит шапку сымать.

Да, времена! Никаких тебе омбудсменов, а дети всегда под присмотром.

Дядь Ваня пошёл дальше. Я слышал его шаги и стук молотка. Вспомнил, как лет тридцать назад, видел его, угасающего. Чуть ли не каждый день. Он был жёлтый, худой и очень страдал от боли. Уже не хватало сил управляться с домашним хозяйством. Все, кроме него, знали диагноз — рак. Другой бы криком кричал, требовал врачей и уколов, а этот терпел. Вместо наркотиков, предпочитал рыбалку. Сидел на своём самодельном стульчике, да таскал пескарей для кошки. Все прибыток семье.

Как-то утром проснулся — соседка в калитку стучит:

— Иди. Дядька Ванька зовёт.

Зашёл к нему в хату. Лежит мой сосед, в потолок смотрит. Увидел меня, встрепенулся:

— У тебя,— говорит,— Сашок, дед вроде как плотником был?

Ты острогай мне дощечку поглаже, чтобы с краю огородиться. А то я с кровати падаю.

Просил ещё закурить, да только не вышло. Бабы вцепились в руку, вытолкали взашей.

Ну что ж, думаю, надо уважить. Достал с чердака липовую дощечку. Прошёлся шерхебелем, вывел фуганком уровень, загладил шлифовальной машинкой. Назад возвращаюсь — заказчика нет. В морг увезли.

Эх, жизнь! Не скажешь, что так уж она и коротка, а всегда чего-то не успеваешь. Кто покурить, кто попрощаться, кто получить пенсию.

Я вынырнул из-под вагона и замер, не успев выпрямиться. Ни за что б не поверил, что узнаю по голосу этого пса! Звали его, как и добрую половину собак с нашей улицы, Мухтаром. После выхода на экраны знаменитого фильма с Никулиным в главной роли, все как-то в одночасье переименовали своих Шариков, Полканов и Рексов. Не избежал этой участи и наш Музгарко. К новой кличке быстро привык. Природная сообразительность, плюс какое-никакое созвучие. Вот только не тянул он на своего киношного прототипа. Ну, дворняга дворнягой! Черно-белый, с рыжим лохматым загривком. Был он старым, слепым и доживал свой век в дровяном сарае. Собачьим умом, Мухтар понимал, что уже никуда не годится, но очень хотел доказать, что он ещё ого-го! На чужаков громко не лаял — боялся, вдруг прилетит камень, а откуда, не уследишь. Зато на своих отрывался по полной. Меня, к примеру, чуял метров за сто. Выйдешь бывало на край насыпи, а он уже давится гавом, исходит слюной. Я на него не обижался. Наверное, понимал, что когда-нибудь стану таким же, как он. Калитку откроешь, окликнешь его: "Мухтар, да ты что ж, дурачок?" И он — ну извиняться! Ползёт по земле, наяривая хвостом, и белыми пятнами глаз в душу заглядывает. Да! Жила когда-то в этом месте любовь, а теперь — одна ностальгия.

Дом я узнал издали. Таким он и был в дни моего детства. Две комнаты, коридор и небольшая прихожая укрыты в зарослях винограда. Из трубы вьётся дымок, отбрасывая лёгкую тень на серебро крыши. Без более поздних пристроек, есть в нем гармония воплощённого замысла.

В открытые ёмкости у края железной дороги, из цистерн сливают жидкий гудрон. Две смоловозки ожидают погрузки. Возле сторожки суетится и спотыкается дядя Вася Культя. Он ремонтирует тэн, а напарник готовит шланги. Под ногами пузырится земля. Я всегда обходил это место, а сейчас иду напрямик. Дяде Васе нужно подать руку, извиниться за прошлое.

Его прозвали Культей из-за согнутой в кисти правой руки. Она у него до плеча в глубоких белёсых шрамах — посекло на фронте осколками, и хирурги добавили. Тем не менее, этой рукой он вполне управлялся: мог из ружья стрелять и, даже, стакан держал. Был ли у него дом? Этого я не знаю. Мне почему-то всегда казалось, что он навсегда приписан к смоле. Ночевал дядя Вася в железнодорожной теплушке, снятой с колёс и поставленной на высокий фундамент специально для сторожей.

Мальчишки — народ, по сути своей, жестокий. Леху Звягинцева, который носил корсет, мы дразнили "Горбатым". Сорокалетний даун с соседней улицы был для нас "Сашкою — дурачком". Деда Корытько, с пробитою насквозь шеей, из-за дефектов речи, мы за глаза называли "Кугук", или "Кецеке".

Никому на моей памяти дядя Вася не досаждал. Но появилась у нас, пацанов, забава "громить Культю". Летом, когда темнело, мы вброд пробирались на островок, намытый течением между двух рукавов реки (Он граничил с нашим участком и был продолжением огорода). Оттуда сторожка, как на ладони, метрах в пятнадцати по прямой.

Когда внутри угасал свет, мы начинали бросать комья земли. Считалось особым шиком попасть по железной крыше. Кончались эти погромы всегда одинаково. Дядя Вася долго терпел, потом выскакивал на порог с берданкой в руке и громко палил в воздух. И мы убегали против течения речки, сбивая о валуны босые ступни.

Сколько ему сейчас, сколько мне? Впрочем, какая разница? Время идёт только вперёд, нет у него минусовых значений. И то, что я сейчас вижу — только дань благодарной памяти.

Все у дяди Васи наладилось. Темно-зеленый "ЗИС" с чёрной цистерной в кузове, встал под погрузку. Шофёр, пережёвывая окурок, одною рукой поправляет шланг, другой вытирает пот.

Жарко. На растущих поблизости деревцах — чёрный налёт сажи. Судя по зелёным плодам, сейчас середина весны.

Культя идёт к рукомойнику, подтягивая штаны. Увидел меня, обрадовался:

— Здорово, барчук (он всех барчуками дразнит), кто это тебя так?

Я что-то порываюсь сказать, но он недовольно перебивает:

— Слушай сюда! Ты слишком не торопись. Не до тебя там. В общем, дождись, когда дед успокоится. Скажешь ему потом, что цемента мешок стоит. Ребята хотят рупчик. Ну, давай! Запарка у нас.

Мягкая пыль лежит на дороге тонким ковром. Ей припорошены лужи. Двадцать шагов — и я дома. И тут до меня доносятся громкие возгласы.

— Степан, ты прости, Степан! — с надрывом кричит незнакомый голос.

— Вон, сволочь пошёл! — свирепо орет дед.

Все верно. Ему, похоже, не до меня. Сторонюсь, отхожу к забору.

Пьяный мужик в расхристанном пиджаке, спотыкаясь, летит на дорогу. Поднимается, падает на колени.

— Ты бей меня, бей, только прости!

— Сволочь! Какая же ты сволочь! — дед толкает его прочь от двора и почему-то плачет.

Вот тут моя память ошиблась. Этот случай я помню, даже знаю, что сейчас происходит. Человек, который стоит на коленях — бывший полицай, недавно досидевший свой срок. Когда-то он выдал немцам мою бабушку. Сказал, что её муж коммунист, бывший председатель колхоза и воюет сейчас в Красной Армии.

А потом моя мама и бабушка прятались у людей в погребах до самого конца оккупации.

В прошлый раз я видел все это, стоя в проёме распахнутой настежь калитки. А теперь мне её не открыть...

Я присел на бревно, лежащее у забора, которое было у нас вместо скамейки и засопел от обиды. Не такой я представлял эту встречу, нет, не такой. Лепеха узнал, дядя Ваня узнал, Культя поздоровался, а дед прошагал мимо. И бабушка хороша!— слышит же, как Мухтар разрывается? Хоть бы вышла, проведала, кто там? Полвека считай, не виделись! Так нет, возится со своими борщами...

И тут мне реально жрать захотелось. Так захотелось, что хоть криком кричи. Только я это желание в себе придавил. Пожрать я и в больнице успею, когда в лица родные напоследок взгляну.

А над головой листочки трепещут. Яблоня "белый налив" роняет излишки плодов. Два воробья сорвались с дерева на дорогу. Волтузят друг дружку, как оглашенные — бабу не поделили.

Тут слышу — мой дед возвращается. Шоркает чёботами, как я поутру. Увидел меня, рядом присел. Ну думаю, сейчас что-нибудь скажет. А он только хмыкнул, да за цигаркой полез. Такая вот, лирика. А что ему? Он наверно, в прошедшем времени, где видит меня каждый день. Эка диковина — внук. И ведь не скажешь, типа того, что я, мол, сейчас помираю, что попрощаться пришёл. Да что там слова? Просто сидеть рядом — это уже счастье. Пахнет от него дымом костра, жареными семечками и табаком. Настоящим табаком, а не разным говном в пачках по сто рублей.

Любил я смотреть, как дед курит. Он тогда "Любительские" предпочитал. Выбьет из пачки одну, постучит мундштуком по ногтю, разомнёт между пальцами, ещё постучит. И все это степенно, не торопясь. Потом достаёт серники. Чиркнет, прикурит, пыхнет два раза — и тоненькой струйкой дыма гасит горящую спичку.

Сколько ему осталось? А это, в зависимости от того, сколько сейчас мне. Он умрёт летом, когда я окончу школу, и уеду в Ленинград с направлением. Буду сдавать экзамены в училище имени Фрунзе, потом в Институт Водного транспорта, а поступлю в мореходку. Дед будет лежать на кровати у печки и говорить:

— Сашка не подведёт, он молодчага!

А уже перед смертью скажет, что видел меня в форме капитана дальнего плавания.

Не в настроении он сейчас. За прошлое сердце болит. Повздыхал, покашлял, и нараспев произнёс:

— Ох, черт его зна-ает!

А больше ничего не успел. Паровоз у щита начал пары спускать. Тут говори, не говори — друг друга ни за что не услышишь. Хоть и сидишь рядом.

Вдруг чувствую руку на голову кто-то мне положил, аж мурашки по коже и в глазах темнота. Прям какая-то волна узнавания. Я сразу понял, что это бабушка, в чьих же ещё руках может быть столько любви и ласки? Оглянулся — точно она, молодая ещё, на целую голову выше меня. Рукой машет, домой мол пора, деда тоже зови.

Послушно иду во двор. В этом времени я не хозяин, а безропотный исполнитель. По дороге глажу рукой родную калитку, которую разобрал и сжёг в прошлом году. Берег до последнего, это ведь все, что у меня оставалось в память о детстве.

Бабушка за спиной конкретно наезжает на деда. Куда до неё паровозу!

— Тю на тебя! Куды ж ты поперся, старый дурак? У него же глаза залиты, а нет бы ножом ширнул?

— Да черт его зна-ает!

Завидев меня, кот чухает на чердак, а куры, наоборот, бегут к загородке. Я им частенько траву приношу, всегда наливаю воду. У меня много обязанностей.

Скандал за спиной не утихает. Прихожу деду на помощь:

— Там дядя Ваня, что со смолы, про цемент говорил.

Бабушка поворачивается ко мне:

— Ой, горе ж ты луковое! Да кто ж тебя так? А если бы глаз вышиб?! Майку то всю изгваздал, а ну-ка сымай!

И не поймёшь, кого ей сейчас жальче, то ли меня, то ли майку?

Дед у калитки вставляет свои пять копеек:

— Бьют меня, так я ж и добрый!

Вот такое оно прощание. Ни вздохов, ни слез, ни платочков. Кажется, эти люди живут, и собираются жить вечно. И я тоже впрягаюсь в эту реальность, хоть в душе понимаю, что она может оборваться прямо сейчас.

Бабушка толкает меня в шею, склоняет над рукомойником. По позвоночнику льётся струйка тёплой воды.

— И в кого ж ты такой неслухмянный? — в сердцах повторяет она.

Для неё нет мелочей, и порядок вещей незыблем. Если завтра придут девчонки из школы и скажут: "Ваш Саша сегодня был грязным", она всегда может ответить:

— Брешете, сучки! Я сама ему шею мыла!

Всегда поражался умению бабушки содержать в чистоте дом, двор, огород. Даже на кладбище возле её памятника всегда образцовый порядок. Как будто выходит она по ночам из могилы цветы поливать и пропалывать сорняки. И ведь бываю там от Пасхи до Пасхи, раз в год. У деда, к примеру, часами муздыкаешься, а у неё? Вырвешь пару сурепок, листву подметёшь и все.

-Ну-ка, сбегай, воды принеси, — бабушка шлёпает меня по спине мокрой ладонью, — да курям не забудь налить! А я пока хлеба нарежу и накрою на стол. Деда дождёмся, сядем снедать.

Хватаю ведра. А что ж тут не бегать? Огород у нас вона, какой громадный! И это не только потому, что я сейчас такой маленький. Нет забора, что делит его по меже. Вместо него дорожка, мощёная камнем. От кого загораживаться? В другой половине дома живут бабушка Паша с дедом Иваном. А это, как ни крути, родная сестра моей бабушки. Мчусь вдоль кустов винограда туда, где нацелился в небо колодезный журавель. Ступни обнимают тёплые камни, узнавая каждый на ощупь. Откидываю железную крышку. Пускаю солнечный свет туда, где бьют родники. С нижних колец свисает зелёная чёлка мха. Любуется, как песчинки танцуют на пузыре, рвущейся на волю, воды.

Ну, здравствуй! А я уж не чаял напиться твоей живительной влаги. Мои руки ничего не забыли. Отвожу ведро к дальнему краю, резким движением врезаю его в глубину. Закольцованное пространство порождает глухое эхо. Мне кажется, этот колодец понимает, что его уже нет. Что он снова увидел мир только волей моего разума. А ведь когда-то с него начинался дом. Здесь в каждом замесе раствора есть и его частица. Кольца вырвали, а яму засыпали, когда мамка сошла с ума. Так приказали ей голоса. Я тогда в море ходил и, приехав её навестить, столкнулся с уже свершившимся фактом.

— Да что ж ты так долго? Ведро что ли упустил?

Кричу:

— Я сейчас!

Бегу, перебираю ногами. Чтобы ведра не цеплялись за камни, их приходится приподнимать. Гримасы возраста. Малому тяжело, а старому тяжко. Ну, попал! Что творится в моей голове?! Прошлое становится настоящим, а настоящее прошлым. Но, черт побери, как оно хорошо! Если это и есть смерть, поклон ей до самой земли. А если ещё и успею пожрать...

Вот я в доме. Ставлю ведра на лавку, закрываю деревянными крышками. Дед уже за столом. Влажный седой чуб гладко зачёсан. Левая нога согнута в колене и убрана под себя. На ней он сидит, привык после ранения. Бабушка орудует уполовником. Разливает по мискам свой знаменитый борщ. Когда на нашем краю кто-нибудь умирал, готовить поминальный обед приглашали только её. Сегодня и мне доведётся вспомнить его вкус.

— Сашка! — дед задорно поблёскивает молодыми глазами. — Сбегай, сорви там перчину.

Там — значит, в конце огорода. Я помню. Это тоже когда-то было моей обязанностью.

Вылетаю из кухни. Стремглав бегу по дорожке. Не мною придуманы правила этого времени. Не мне их нарушать. Чего я сейчас больше всего боюсь, так это сфальшивить. На душу налип неприятный осадок. Пусть временно, но я занимаю чужое место.

На столе дымятся тарелки. Дед ждёт. Протягиваю ему зелёный стручок. Боясь не успеть, налегаю на ложку. Бабушка округляет глаза.

В детстве я не любил борщ. Ценил его вкус, но выхлёбывал только юшку. Смотрел на капусту, понимал, что это капуста, но не мог проглотить. Сырую — за милую душу, а варёную никогда. Брат Серёжка однажды сказал, что "они похожи на червяков". С тех пор, как отрезало.

Теперь же, на глазах у семьи, происходило чудо. Я вымахал всю тарелку и попросил добавки.

— Ты, часом, внучок, не сказился? — осторожно спросил дед.

— Знатный сегодня борщ! — промычал я его словами.

Бабушка застыла у печки, прижав кулачки к груди. В её карих глазах светилось тихое счастье.

Потом была картошка толченка с румяной котлетой. После неё — "какава" на молоке. В хрустальной розетке розовело варенье из айвы...

В общем, я наелся от пуза. Погостил, попрощался. Только жаль, не увидел маму. Серёга-то... хрен с ним. Заходил на прошлой неделе. Все такой же круглый, вальяжный. Ну ещё бы! Ветеран МВД, старший следователь шестого отдела. Мент поганый, короче. Ничего не наворовал на старость! Ну разве что писатель Бушков про него книжки писал. Так книжками сыт не будешь.

— Письмо Надя прислала,— бабушка словно читает мои мысли. — Жалуется, что не пишешь ты ей.

— Вот приедет — ухи тебе надерё-ёт! — ворчливо зевает дед. — Пойду я, прилягу. Мне сегодня в ночную.

Он работает охранником при железной дороге. Ну там, где лес разгружают.

Честно сказать, я и не знаю, что делать. Визит непозволительно затянулся. Что они там, совсем охренели? Не идти ж в таком виде в реанимацию, требовать главврача? "Да кто ты, скажут, такой?"

Но у деда Степана есть готовый ответ на все:

— Давай, милый друг Гандрюшка, уроки учить, стишок повторять. Смотри мне, проснусь, проверю. И письмо матери напиши!

И то правда! Пойду хоть узнаю, какое сегодня число.

Глава 2.Первое несовпадение

Комната, где мы с Серёгой всегда учили уроки, называлась "большой". Четыре светлых окна, белёные стены. В центре под лампочкой круглый стол, покрытый зелёной бархатной скатертью. Слева от входа шкаф, буфет и небольшая койка. У правой стены — широкий комод и никелированная кровать. Из украшений — домотканый ковёр "дорожка" из грубой цветной шерсти. Стулья не в счёт. Они кочуют из комнаты в комнату и даже во двор. Красивые стулья, с ажурными гнутыми спинками. У меня на чердаке сохранился один.

Портфель я нашёл там, где ставил его всегда, с левой стороны от комода. Не успел вынуть дневник, слышу -Мухтар заливается. Весело лает, звонко, не иначе, свои. И бабушка от порога:

— Иди, там тебя Витька зовёт! -шёпотом, чтоб деда не разбудить.

На носочках иду в прихожую. По пути успеваю взглянуть на "численник" — в меру упитанный отрывной календарь. На нем красная дата 21 мая 1967 года. Да тут и учиться всего ничего! Обуваю шлёпки без задников, бегу к калитке.

От всех пацанов с нашего края, Витька Григорьев отличается тем, что не умеет свистеть. Подойдёт ко двору и начинает из себя извлекать: у-р-р-р, у-р-р-р. Тоненько так: у-р-р-р! Вот буква "р" у него всегда лучше всех получалась. Натуральная трель! А кличка у Витьки совсем неказистая -Казия. Она ему очень не нравится. Когда его так называют, он всегда кидается в драку и естественно получает. Ещё у Витьки глаза темно вишнёвого цвета и точно такой же румянец на смуглом лице.

— Че надо? — спрашиваю.

— Лепёху пойдёшь смотреть?

— А чё на него смотреть?

— Так помер он, в речке утоп. Нырнул головой об карчу — она его книзу и потащила. Дядьки достали возле моста. Все лицо, говорят, камнями побито. Так пойдёшь? Его из морга должны сейчас привезти.

Я не поверил:

— Брешешь!

— Спорим на шелобан?

— Ладно пошли, проверим.

— Тогда рогатку возьми.

— Это ещё зачем?! — я искренне удивился.

— Заодно воробьёв постреляем. Их на путях много!

С недавнего времени я трепетно отношусь к каждой маленькой жизни, поэтому вру:

— Нет у меня рогатки. Резинка порвалась.

Путями в те годы у нас называли железнодорожное полотно. Витька бежит впереди, я отстаю. Негоже мне старику, водиться с такой мелюзгой, хоть это и друг детства. В жизни ему очень не повезло: мама, папа, дедушка, бабушка — все оказались идейными пьяницами. Детям в этой семье было негде учить уроки.

Витька умер от пневмонии, не дотянув до своих сорока. За месяц до смерти зашёл, попросил сохранить пакет. Там была книга Владимира Гиляровского с вырванной первой главой, фотография дочери, две отцовских медали и единственная тетрадка с пятёркой по арифметике, которую он хранил с первого класса.

— Ты чё, оглох? Кто говорю тебя?

Прогоняю воспоминания. Кажется, Витька спросил про фингал,

или про два? — не знаю, в зеркало ещё не смотрел.

— Он, — отвечаю, — Лепёха.

— Да ты чё? А когда?

— Пару часов назад, жив и здоров был.

Слово какое: был, быльём поросло... мимо могилы Лепехи я всегда захожу на погост. Не то, чтоб скорблю, просто останавливаюсь, вспоминаю о нём что-то хорошее. Как он, к примеру, в четвёртом классе задачки в уме решал. Быстрее всех! Отличники рты разевали. Или как в финальной игре на первенство города Колька единственный гол закатил. А теперь... это что ж получается? — целый пласт из моей памяти брошен коту под хвост? Колька погиб, не успев стать наркоманом. Похоронят его теперь в конце старого кладбища, там, где сейчас автозаправка. Если конечно Витька чутка не соврал. А похоже, что не соврал: идёт мой дружбан, скорбно пинает камни. У перекрёстка остановился, дождался меня и говорит:

— Если б вы сегодня не подрались, он бы сейчас живой был.

У меня аж дыхание перехватило, слезы на глаза навернулись.

Знал бы мой старый друг, как он сейчас прав! Дети — это маленькие боги, а жизнь делает из них взрослых.

Во дворе у Лепёхиных настежь открыта калитка. Из грузовой машины мужики выгружают обитый бархатом гроб. Пространство возле глухой стены беленой саманной хаты, зарастает траурными венками. Приходят люди, слышится женский плач. А вот самого Кольку из морга не привезли, в этом Витька сбрехал.

— Тут и без нас тошно, — сказал я ему. — Врачи ещё будут вскрытие делать. Долгая это песня. Пойдём-ка лучше домой. Уроки надо учить — завтра ведь в школу.

— На похороны пойдёшь?

— Нет.

— Из-за фингалов?

— Нет.

— А почему?

Я глянул в его глаза и честно сказал:

— А потому, Витька, что я сегодня тоже умру.

— Тю на тебя! — он сунул руки в карманы штанов и зашагал прочь.

Наверное, не поверил.

По дороге домой я старательно воспроизводил в памяти всё, что когда-то читал о предсмертных воспоминаниях. Угасающий мозг чередует фрагменты минувшей жизни, как видеомагнитофон, поставленный на обратную перемотку. Не завтрак — обед — ужин, а ужин — обед — завтрак. Если верить общеизвестной теории, это не мой случай. Нет ускоренного движения, ожидаемой хронологии. Этот видик заклинило. Плёнка смакует один небольшой фрагмент. События в нем трактуются очень свободно, помимо моей воли. Нет, это не оригинал, а как говорят музыканты, вариации и фантазии на тему прошедшей жизни. Значит, что? — спросил я себя, — значит будем смотреть правде в глаза, мозг мой давно умер. В своём настоящем, я уже бездыханный труп без надежды на реанимацию. Эх знать бы, что это так хорошо, давно б наложил на себя руки.

Мысли метались, перескакивали с одного на другое. В последние годы я проштудировал множество книг о человеческих душах. Ну, что с ними бывает после того как. Надо же знать, что ожидает за гранью, когда стоишь на черте? Читал, даже, о попаданцах, хоть это и несерьёзно. Не теория, а массовый бзик.

Набрёл как-то в поисках чтива на лежбище воинствующих фанатов. "В вихре времён" называется. Подобрал подходящую книжку, пью кофе, смакую. Интересно написано, образно, зримо! Как будто бы человек из нашего времени попал на приём к товарищу Сталину. Я, было дело, в том времени растворился, чувствую даже аромат табака "Герцеговина Флор". И тут отрывок кончается — начинаются комментарии.

"Э-э-э, Вася, — пишет один, в форме красного комиссара на аватарке, — тут ты неправ! К товарищу Сталину так просто не попадёшь! Вот тебе ссылка на систему его охраны. Ознакомишься, завтра придёшь".

"Автор!-орёт другой, — с какого ты хрена нацепил на героя погоны?! Ты разве не знаешь, что в сороковом году..."

В общем, с ладошку текста — десять страниц комментариев. Перелистал я эту бодягу, дальше читаю. А там тот же отрывок, но с учётом пожеланий трудящихся. И главный герой размыт, и запах табака испарился. Плюнул я от досады, ушёл и больше не возвращался...

Вот и со мной так. Закружил этот вихрь времён и бросил неизвестно куда. Все вроде, как было, а чего-то важного не хватает. Будто тот хмырь, в форме красного комиссара, глянул на мою жизнь из-под стекляшек пенсне и строго сказал Господу:

— А зачем тут Лепёха?! Тут никакого Лепёхи быть не должно!

Хорошо хоть Витька оставил в его первозданной дурости. Догоняет меня и как ни в чем ни бывало:

— Спорим, я этим камнем в дерево попаду? — разгоняется, и "пыром" его — шарах!

Голыш, естественно, полетел, хрен знает, куда.

— Эх ты, — говорю, — рохля! Учись, пока я живой.

Подобрал подходящий кругляш, щёчкой его подрезал, чуть не попал! Не докрутил малость.

Так и дошли до мостика через речку. Ему прямо, а мне направо.

Иду мимо смолы, подбиваю итог своим мысленным изысканиям.

Тому, что сейчас происходит со мной, есть только одно разумное объяснение — я уже умер. Моя душа привыкает сейчас к своему новому состоянию. Скоро она улетит, а пока находится в том времени, где ей было когда-то комфортней всего. Не случайно ведь в домах, где кто-нибудь умирает, люди на девять дней занавешивают зеркала. Значит, и мне столько отпущено.

Ладно, примем на веру. Теперь, что касается смерти Лепехи. Человеческий разум — он тебе, что хошь нарисует. Взять того же Витю Григорьева. Он, когда в стационаре с белой горячкой лежал, так клялся потом и божился, что видел три тыщи рублей одною бумажкой.


* * *

Я вернулся домой в дурном настроении. Вспомнил, что технический паспорт положил в шкаф, под белье. Серёга, наверное, обыскался! Ему ведь в наследство вступать. Похоронит меня и прямым ходом к нотариусу, застолбить своё право. Будут ему расходы и головная боль.

Мухтар чесал задней лапой свой рыжий загривок. Он не лает, когда отдыхает дед. Бабушка во дворе мыла посуду.

— Куда это вы галасвета? — спросила она.

— Да Колька Лепёхин утоп, мой одноклассник.

— Ай-яй-яй! — всплеснула руками она. — Вот горе! Это не той Лепехин, что наспроть Чаленкиных жил? Тоже, наверное, неслух. А матери каково? Сколько раз тебе говорили, чтоб на Лабу ни на шаг...

Я проскользнул в дом. Дед проснулся. Он стоял на пороге большой комнаты и слушал радио. Женский голос рассказывал о реакции в мире на решение Стокгольмского Международного трибунала по расследованию военных преступлений — признать США виновными в агрессии против Вьетнама.

— Ни фига себе! — вырвалось у меня.

Дед обернулся и строго сказал:

— Тише!

Наивные новости того наивного времени. Де Голль наложил вето на вступление в ЕЭС Великобритании, по требованию ОАР, ООН выводит своих миротворцев из района египетско-израильской границы. Сейчас бы это звучало, как бред сумасшедшего.

Когда зазвучал концерт камерной музыки дед посмотрел на стол. Там не было ничего, кроме чернильницы.

— Уроки до сих пор не поделал? Ох и будет тебе хворостина!

— Сейчас сяду.

— Ну, добре.

Я вытряхнул из портфеля все содержимое, перелистал дневник. Трояков мало, как и в былые годы, иду хорошистом. Посмотрел расписание на понедельник. Стандартный набор: русский язык, литература, математика, история, география...

Любопытно взглянуть, а вот делать не хочется ничего. Может, ну его на фиг? — мелькнула спасительная мыслишка, — несолидно мне, старику, уроки учить.

А хворостиной по заднице очень солидно?! — возмутилось моё чувство долга, — ты что сюда, жрать пришёл? Давай-ка не будем расстраивать деда. Тебе же упрямства не занимать. Пусть эти девять дней и для него будут праздником.

Итак, русский язык. Открываю учебник, нахожу упражнение 629. Читаю задание: "Образовать действительные причастия настоящего времени". Мама моя, а это ещё что такое?! И компьютера нет под рукой, не погуглишь. Перелистываю страницы назад. Хорошо хоть, все правила выделены жирным курсивом.

Через сорок минут разобрался. Взял авторучку. Стоять! Низзя!

Вспомнил, что наша Надежда Ивановна в этих случаях ставит пару. Для неё существует только обычная ручка с железным пером. Все остальное изымается на уроке с вызовом родителей на ковёр.

Открываю тетрадь и сразу же ставлю кляксу. Я давно разучился писать от руки, все больше на клаве. Вспоминаю уроки чистописания. Тренируюсь на черновике. Дело пошло.

"Высоко над цветущими полями нашей страны реют чудесные птицы". Прерываюсь, подчёркиваю "ущ"...

К ужину я успеваю сделать только русский язык. Деду сегодня к семи. Надо нажарить семечек, собрать тормозок, потому так рано

садимся за стол. На улице день, а куры уже забираются в саж, рассаживаются по жёрдочкам. У них свой режим. Дед дожёвывает котлету, выпивает компот. Сейчас скажет:

— Вот закончишь четверть без троек, возьму на дежурство!

Я прикидываю отпущенный срок. Нет, не получится. Мне улетать, а ему возвращаться в могилу.

Жизнь — это череда парадоксов. Я так и не успел прочитать его письма, которые дед писал бабушке с фронта. Они всегда лежали в буфете, в верхнем выдвижном ящике, аккуратная стопка, перетянутая резинкой от какой-то микстуры. Сначала я думал, что это кощунство, а потом, когда бабушка умерла, мать сожгла их на островке. Так сказали ей голоса.

Дед никогда не рассказывал о войне, а ведь был он в составе группы, которая брала Паулюса. Когда я учился в восьмом классе, его вызывали в военкомат, чтобы вручить медаль "За отвагу". Награда искала его ровно двадцать пять лет с того самого дня. Он ведь жил под другой фамилией. Под той, которую вспомнил в военном госпитале через четыре года после войны. Был Дронов, а стал Дранёв.

Дед ушёл на работу, а я долго ещё сидел за столом. Писал, считал и учил, пока не услышал: "Ложись спать, полуночник!" А уже перед сном подумал, что если свершится чудо, и меня все-таки откачают, надо будет написать завещание. Прежде всего, спрошу у врача, куда подевались мои очки.


* * *

Утро моего детства. Только бабушка знает, что это уже утро. Время она чувствует без будильника. За ставнями ни проблеска света, а она уже на ногах. Скрип кровати в маленькой комнате и её вечное "О-хо-хо". Она начинает греметь заслонками, вьюшками и чугунными кольцами нашей уютной печки. В доме не холодно. Просто надо готовить обед.

Я все это слышу. Наверное, полчаса таращу глаза в темноту. Мои биологические часы настроены на прежнее тело, на то, что уже без души. Очнулся от страха. Первая мысль: где я?! Потом отлегло, понял, что не в больнице. Разве смог бы я там лежать на левом боку с ущемлённым-то сердцем? Так что вчерашний день я не заспал, даже помню, что дед сейчас на дежурстве. Хотел было встать, стишок повторить, да одолела дума. Вот хочется мне понять, а будет ли день вчерашний считаться как полный из отпущенных мне девяти, ведь почти до обеда я был ещё жив?

По всему выходило, что будет. И тут я поймал себя на подленькой мысли, что это несправедливо. Хотелось урвать, как минимум, ещё двенадцать часов.

— Может годочков полста? — спросила моя совесть. — Ну ты братец и жлоб!

Я долго ворочался, прикидывал так и эдак, и честно ответил себе, что нет, не хочу. Какое же это детство, если в душе ты старик? — эрзац, недоразумение! Вот если бы все забыть? А с другой стороны, для чего же тогда я жил?

Ладно, время рассудит. Меньше спишь — дольше живешь.


* * *

— Гля! — удивилась бабушка, увидев меня на пороге, — проснулся ни свет, ни заря! Ещё ночь на дворе, чи ты на ведро?

В детстве Серёга закрывал меня в тёмном шкафу и рассказывал разные ужасы. С тех пор я боюсь темноты. Бабушка это знает и всегда выставляет на ночь ведро, которое называют "поганым".

— Стишок хочу повторить, — брякаю от балды.

И это почти правда.

— Ну, сейчас я водички поставлю.

Она и сегодня помоет мне шею тёплой водой. Я могу помыться и сам, под умывальником, но не буду этого делать. Пусть все идёт, как идёт. Зря я, что ли, уроки учил? Мне важней выяснить главное — настоящий этот мир или нет? Что это за время, в котором мы сейчас существуем? А самое главное, куда подевался я? Ну, я... это точно такой же мальчишка, но немного другой. У него не болит память о будущем.

— Бабушка!

— Аю? — ласково спрашивает она.

Я чуть не спросил: "Почему ты не чувствуешь, что меня подменили?" Но вовремя спохватился:

— Бабушка, а какая она, душа?

В этом вопросе всё — помнит ли она свою прежнюю жизнь, нравится ли ей новый памятник из белого мрамора, правда ли, что на Пасху умершие навещают свои дома?

Для неё это, кажется, перегруз. Бабушка садится на стул, складывает руки на фартуке.

— Душа... это, внучек, котомка, в которую люди собирают любовь. У кого-то она большая, у кого-то не очень, у кого-то вообще одна видимость. Чем больше собрал, тем легче идти.

— А почему тогда душа часто болит?

Бабушка глядит на меня внимательно и серьёзно.

— Есть значит, чему болеть. Бывает такая боль, которая лечит.

Я хочу ещё что-то спросить, но ей уже не до меня. В кастрюле вода закипела.

— Ох, светает уже, а я тут с тобой калякаю языком! Сбегай, внучок, ставни открой, да выпусти курей из сажка.

К возвращению деда, я сидел с помытою шеей и пил кипячёное молоко. Его покупал я. Точней, не совсем я, а тот, кто ещё вчера завтракал за этим столом. Такое вот раздвоение личности. Один, оседлав тросточку, шкандыбает за пенсией, а в это же самое время, другой его экземпляр идёт в магазин. Но память об этом факте осталась только у бабушки. Это она давала, семьдесят две копейки, споласкивала трёхлитровый "битон". Бабушка здесь, молоко здесь, куда подевался тот, кто его покупал? Задать бы учителю природоведения эту задачку на сообразительность.

— Ты ещё не одевшись? Смотри, опоздаешь! — дедушка входит в комнату и тоже садится за стол.

И то правда, в школу ж к восьми! По армейской привычке, одеваюсь предельно быстро, и пары минут не прошло, а на мне уже синий костюмчик, голубенькая рубашка и красный галстук. Выскакиваю во двор. В спину несётся торжественный звук горна и девчоночий голос по радио:

— Здравствуйте, ребята! Слушайте "Пионерскую зорьку!"

Лает Мухтар. За калиткой Витькино "у-р-р-р!" Сейчас спросит:

— Арихметику дашь содрать?

Он именно так и спросил. И от этого у меня поднимается настроение:

— Без базара.

— Чё ты сказал?!

— Дам, говорю. Только пойдём лучше дальней дорогой, не хочу вспоминать.

Витька кивает. Он понимает меня с полуслова, если конечно, не грузить его фразами из лихих девяностых. До этого времени он ещё не дорос.

О будущем больше не думается. Хочется вдоволь напиться детства, окунуться в него с головой. Но сначала неплохо бы было разведать глубины. Я ведь даже не помню большинство своих одноклассников, ни по именам, ни в лицо. Встретил как-то на автовокзале прилично одетого мужика. Подошёл он ко мне с двумя кружками пива.

— Привет, — говорит, — Санёк!

Смотрю в его рожу — и ноль эмоций.

— Не помнишь? Мы же с тобой в одном классе учились. Это же я, Женька Таскаев.

Напряг я свою башку. Единственное, что выцепил из её мутных глубин, так это два факта. Первый, что был такой, и второй, что носил очки. И ничего больше, ни хорошего, ни плохого.

А Витька все "арихметику" передирает. Высунул набок язык, и наяривает моей авторучкой. Математичка не придирается, что не простым пером, это я помню.

До школы идти пять минут. Это там, где сейчас головной офис сбербанка. Витек по дороге успевает поведать все свои домашние новости. Брата Петра в армию призывают, Танька в кого-то снова влюбилась, все плачет ночами в подушку.

Ну, перед нами такой вопрос не стоит. Все пацаны в классе поголовно сохнут по Соньке. У "ашников" свой идеал — Олька Печорина. Обе они отличницы, а это для нас решающий признак девчоночьей красоты. Хорошистки и троечницы не катят.

Там, где вчера стоял банкомат, сейчас небольшая калитка в невысоком деревянном заборчике. За ним начинается школьный двор. Сегодня никто не бегает, не шалит, не смеётся. Разбившись на группы, все обсуждают Колькину смерть. Рассказывают мистическим шёпотом — кто, где и когда видел его в самый последний раз. Только Валька Филонова в стороне. Сидит себе на скамейке, кутается в цветастую шаль и читает "Историю". Она не дружит ни с кем.

Трогаю себя за распухшую переносицу и прошу:

— Не говори никому, что это я с Лепехой подрался.

Витька чувствую подмывает, но пацан есть пацан. Он косит на меня своими вишнёвыми зенками, солидно высмаркивается и цедит сквозь зубы:

— Без базара.

Надо же, прижилось.

Мы пришли под первый звонок. Повезло мне. Почти никто не подкалывал, откуда мол, у тебя такие очки? Только Славка Босых толкнул меня пузом в дверях и ехидно спросил:

— Пусть не лезут?

Где находится наш класс, я честное слово, запамятовал. Поэтому держусь за теми, кого точно помню. Сажусь на свободное место в третьем ряду. Филониха с фырканьем чухает на другую сторону парты. Судя по её поведению, я сел не туда. Ну и ладно! Кому не понравится — пусть пересаживают.

Валька вообще-то девка что надо — умная, и симпотная. Я даже хотел за ней приударить классе в восьмом. Да побоялся, что на смех меня поднимут. Был у Филонихи большой недостаток — лишняя извилина в голове. И втемяшилось в эту извилину стать кинозвездой. Она по натуре максималистка, или всё, или ничего.

Все девчонки перед зеркалом крутятся и ни единой трагедии. А Вальке оно не в жилу пошло. Вот чем-то она себе не понравилась. В общем решила она, что артисток с такими рожами быть не должно. Даже хуже того, стала себя за это казнить и родителям своим выговаривать за хреновый генный набор.

Появились на юной девчонке старушечьи платки, платья и кофты. Зажила она, замкнувшись в себе. С пятого класса её за глаза звали бабой Валей, или бабкой Филонихой.

Откуда я это знаю? Да она мне сама потом обо всем рассказывала. Я ведь последние восемь лет работал электриком. Ходил по домам и квартирам, счётчики менял у людей. Так и набрёл на её нору. Валька меня не сразу узнала, а я так с первого взгляда. Над щекой такая же завитушка, и фамилия в наряде знакомая, как перепутаешь? Посидели, чайку попили, вспомнили школу. Поведала она за столом свои девичьи сердечные тайны.

А сейчас вот рожу воротит. Да и я на неё не смотрю, слава Богу, не педофил. Мне сейчас интересней учительниц своих оценить с позиции возраста.

Минут, наверное, пять, как звонок прозвенел. Математички нет, взрослых, кроме меня, никого. Всё ясно, думаю, в связи с трагическим случаем, готовится мероприятие. Не факт, что урок вообще будет. А пацаны бесятся! Шум перерос в гвалт, Витька с Босярой по партам начали бегать, кто-то с задних рядов жёваной шпулькой в меня запустил. По затылку попал, падла.

Поворачиваюсь, смотрю на Камчатку. У всех невинные рожи, никто ничего не видел. И так мне обидно стало!

— Ну, что, — говорю, — дорогие мои детишечки, кто из вас давненько не обсирался в мозолистых руках рабочего человека?

Все засмеялись, а Юрку Напреева это сильно задело.

— Ну, я, — отвечает, — а чё?

Ему действительно чё? Он самый здоровый в классе, на целую голову выше меня. Да и мне тоже ничё. Зря что ль, я помер со свёрнутым набок носом?

И тут открывается дверь. Входит наша математичка, за нею милиционер с директором школы. И началось! Чтобы со скуки не помереть, я сидел и подсчитывал, сколько раз наш Илья Григорьевич скажет своё знаменитое "не було", а товарищ из внутренних органов — страдательное причастие "данный".

Нельзя сказать, чтобы в классе царила мёртвая тишина. Все занимались своими делами. Кто читал, кто рисовал. Валька штудировала "Историю". Юрка бомбил меня воинственными записками. Нагнетал, так сказать, атмосферу, страхом казнил. В одной из них был нарисован кулак. Я добавил к нему загогулину, чтобы стал он похожим на дулю, и отправил записку обратно.

На первой же перемене Напреев прислал секунданта. Это был конечно же Славка Босых — худощавый, резкий, чрезвычайно смешливый пацан с феноменальной реакцией и бешеным темпераментом. В детстве мы с ним не дружили, но никогда и не ссорились. Дышали друг к другу ровно. А сблизились только на старости лет, когда нас из целого класса осталось всего трое.

— Ох, и схлопочешь ты! — сказал он сочувственно. — Злой сегодня Напрей. Как будете драться, до первой слезы или до первой крови? Ты вызвал, тебе и условия выдвигать.

Я смотрел на его лицо, на задорно торчащий вихор. Хотел, но не смог узнать в этом белобрысом создании, лысого, пузатого мужика с потухшим от времени взглядом. Такого, каким он был буквально на прошлой неделе.

— Так чё передать Юрке? — не унимался Босяра.

Судя по подтанцовке, у него ещё были дела.

— Не знаю, — нерешительно вымолвил я, — обо всем, вроде, договорились? Ну если хочешь, скажи, чтобы плотно покушал на большой перемене. Я его буду бить, пока он не обосрётся.

Славка сначала взвыл от восторга и только потом залился серебряным колокольчиком.

— А ты молодец! — вымолвил он, отсмеявшись. — Так я ему и передам.

На следующем уроке я наконец-то увидел Надежду Ивановну. Было ей не больше тридцатника. Большие глаза за линзами толстых очков казались лесными озёрами в крапинках зелёных кувшинок. Не читалось в них ни строгости, ни занудства. Только любовь. Почему же мы дураки, до дрожи в коленях, боялись её окриков?

Изложение — мой конёк. Пока наша классная читала занудный текст, я на листочке бумаги рисовал синее дерево. Потом открывал тетрадь и, глядя на фрагменты рисунка, восстанавливал слово в слово всё, что она в это время произносила.

А больше уроков не было. Наш класс в полном составе пошёл прощаться с Лепехой. Постояли у гроба, получили по узелочку с конфетами и разошлись по домам.

Колька лежал в наглаженном школьном костюмчике с чернильным пятном на левой груди. Игрушечный гробик стоял на низкой скамейке. Лепеха был самым мелким из пацанов — на два сантиметра ниже Витьки Григорьева. Вот только его лицо поражало своей взрослостью. Его крепко побило в реке. На месте правого глаза чернела огромная гематома. Сквозь щёточку коротких ресниц, виднелось глазное яблоко. Он будто подмигивал мне, и мысленно говорил: "Какие дела, Санёк? Сегодня я, а через неделю — ты!"

Глава 3. Дуэльный кодекс

Не знаю, сколько бы я простоял, если бы Славка не подергал меня за рукав. Будьте любезны мол, на расправу! Ну да, это для них сейчас самое главное.

Я погладил Колькину руку. Перекрестился. От меня не убудет, а ему глядишь пригодится. Бабка читалка, в изумлении, уронила очки.

— Во чеканутый! — сказал Босяра, выходя за мною во двор. — А если в школе узнают? Ты это нафига? Тебя пацаны заждались, думают, что зассал, а ты тут...

По другую сторону улицы Юрка с Витьком, моим секундантом резались в ножички. Они сидели у самой обочины. Тротуара, на котором я вчера поскользнулся, еще не было. Люди там вообще не ходили из боязни промочить ноги в липкой, вонючей жиже. В том месте росла густая трава, а под ней — мочаки, не высыхавшие даже летом. Сахарный завод еще не построили и там, за забором кустарного предприятия, давили свеклу.

— А вот и Пята! Я думал, он смылся давно, — усмехнулся Напрей, как только мы подошли. — Ну чё, где будем обсераться?

— Есть место, — успокоил Босяра, — за мной, пацаны!

Я двинул следом за ним, а Юрка с Витьком почему-то отстали.

Шли, держась метрах в пяти от нас и продолжали свой разговор, начатый во время игры.

— Кто это тебе фингалов наставил? — первым делом, спросил Славка.

— Не видел, темно было, — привычно соврал я.

— Ну-ну, — не поверил он.

Пару минут шли молча. И тут мне некстати вспомнилось, что этот ершистый пацан — мой будущий крестный отец.


* * *

Я вернулся из Мурманска в разгар перестройки. Нужно было досматривать мать, зализывать раны и привыкать к нищете. Серега пристроил меня в авторемонтные мастерские ВДОАМ. Я менял сайлентблоки и шаровые опоры, короткие и длинные рычаги, втулки маятника. Три машины пропускал через кассу, четвертую — через себя. В цеху было холодно. Клиент шел небогатый. Предпочитал расплачиваться жидкой валютой. Да и деньги теряли вес еще на пути из кармана в карман. Чтоб не упасть до конца рабочего дня, приходилось ходить за закуской. Это недалеко.

Чуть правей наших ворот был небольшой рынок. Там я и встретил Славку. Он со своей первой женой продавал копченое сало.

— Вернулся? — спросил Босяра, — правильно сделал! Земля прокормит. Деньги у нас валяются под ногами. Только не ленись, подымай.

Было оно действительно так. Сваривай железный киоск, ставь его, где душа пожелает, чем хочешь, торгуй. Купил водку за сто — продал за триста. И никакого надзора. Даже налоговую инспекцию еще не придумали. Настоящий Клондайк для тех, кто забыл, что такое совесть и советское воспитание.

Ну постояли, поговорили. Узнав, что я только "с морей", Славка пришел в восторг и пригласил меня на крестины своей маленькой дочки. Я хотел отказаться, сказал, что я еще "нехристь", а он еще больше обрадовался:

— Санечек, не переживай! Для брата моряка все сделаю как положено. И серебряный крестик куплю. Ты только не напивайся.

Он, как оказалось, тоже три года отмантулил в "Тралфлоте" электромехаником. И тоже в Мурманске. Вот так, работали в одном городе, а ни разу не встретились.

Стал короче, мой одноклассник моим крестным отцом. Встретишь бывало его в городе и ну, прикалываться! Идет он, вальяжный, с бухгалтерским пузом под кожаным пиджаком, супругу под локоть поддерживает. И тут я выступаю из-за угла: рожа небритая, с перегаром. Руки раскину крестом, да как заору:

— Папаня!!!

Народ в ахуе, а из него чуть сопля не выскакивает.

Славка вообще-то после морей закодировался. Пьяных людей не переносит на дух, поубивать готов. А вот на меня у него не было сил обижаться. Посмеется, обнимет, купит бутылочку пива:

— Кушай, сынок, наедай шею!

Он к тому времени возглавлял службу личной охраны у одного бизнесмена, а я работал корреспондентом в местной газете.


* * *

Есть, наверное, в человеке какая-то память о будущем. Мне кажется, неслучайно Славка сейчас идет рядом и за меня очень сильно переживает.

— Ты, — спрашивает, — что, Напрея совсем не ссышь?

— А че его ссать? Чай, не убьет.

— Ну, слушай тогда. Он, когда свой кулак в чью-то рожу сует, всегда глаза закрывает. Машется мельницей, выдыхается быстро. И еще, нос у него слабый. Только смотри, о том, что я тебе говорил, никому!

— Могила! — заверил я.

Место, куда мы пришли, я знал хорошо. Это как раз напротив моего дома. Там за железной дорогой контейнерная площадка, а между ней и забором "Заготконторы" глубокий овраг. Дед всегда там копал целинную землю для огородной рассады. А у Славки где-то недалеко работала мать. Наверное, потому он сюда нас и затащил.

Был в то время у мальчишек дуэльный кодекс — ногами не драться, свинчатки не применять, не бить ниже пояса, лежачих не трогать. Ну и, естественно, "двое в драку, а третий — в сраку".

Мы с Напреем разделись до пояса. Показали друг другу руки.

— Начинать по команде! — крикнул мой будущий крестный отец. — Сошлись!!!

Юрка рванулся вперед, как молодой бычок, рогами вперед, намереваясь ударить меня головой в живот. Сжатые кулаки висели на вытянутых руках, чуть позади тела. Будучи уверен в своем подавляющем превосходстве, он решил испытать на мне новый бойцовский прием. Было видно, что драться он еще не умел, не знал, что такое коленка. Я не стал его бить по-взрослому. Не велика честь, да и кодекс не позволял. Просто качнул корпусом влево, а когда он повелся, перепрыгнул через него, как через спортивный снаряд, звонко хлопнув ладошками по голой спине. Что не прыгать с такими ногами? Что не драться, если каждая клеточка тела дрожит от избытка энергии?

Славка заржал. Напреев был озадачен. Эксперимент ему явно не удался. Он тоже не ожидал от меня такой прыти. Смешок секунданта, шлепки по спине, все это показалось ему очень обидным. И Юрка завёлся. Он полетел на меня, следом за кулаками, взрезавшими воздух в безудержной серии. Я спокойно нырнул под эту деревенскую мельницу и встретил его ударом под дыхало.

— Разошлись! — крикнул Босяра.

Я послушно присел на траву, а он поспешил на помощь своему подопечному. Юрка стоял, обхватив руками живот и пытался поймать порцию воздуха.

— Гля, чё это он? — не понял Витек.

— Не знаю. Наверно, случайно куда-то попал.

— А здорово ты через него сиганул!

Я ничего не сказал, просто сидел и думал о том, что в недавно законченной жизни, мы с Напреем ни разу не подрались. Вот как-то не довелось. Нам осталось быть одноклассниками чуть больше недели. Первого сентября всех, кто живет за железной дорогой, тупо переведут в новую школу. Если конечно, оно настанет, это первое сентября. И для меня, и для этой псевдореальности, где слишком много несовпадений.

Мой соперник, тем временем, вполне оклемался.

— Драться сможешь? — спросил у него Босяра.

Юрка кивнул и глянул на меня исподлобья:

— Ну, сука, убью!

Он попытался сразу же ринуться в бой, но Славка не дал и отвел его в сторону для короткого инструктажа. Витек, на правах секунданта, тоже вставил свои пять копеек:

— Ты, — говорит, — Санёк, лодочкой ладошку согни и постарайся ему попасть между ухом и шеей. Это будет двойной удар.

Вот, сколько раз приходилось мне выходить один на один, Витька всегда одно и то же советует. Хоть сам я ни разу не видел, чтобы он этот прием на ком-нибудь применил.

— Готовы? — снова спросил Босяра, — сошлись!

Напреев не зря проходил инструктаж. Мой соперник больше не лез на рожон. Он спокойно стоял в позе, похожей на стойку, и выжидал. Наверное, Славка ему посоветовал поработать вторым номером и попытаться меня подловить на сильный удар.

Я попрыгал вокруг него, спровоцировал пару атак. Юрка отстреливался одиночными. Бил он как-то не по-людски. Вместе с правой рукой, выносил вперед и плечо. В один из таких моментов, я просто шагнул вправо и снова воткнул кулак в его голое пузо.

— Разошлись!

В этот раз, Напрей оклемался намного быстрей.

— Что делаешь, падла? — выдавил он. — Куда ты все время бьешь?! А если я тебя так?

— Ну попробуй, кто ж тебе не дает?

— Хорош, пацаны! — вмешался Босяра. — Мы уже полчаса тут валандаемся, а вместо драки одно название. Один за живот держится, другой на траве отдыхает. Давайте договоримся бить только по роже.

— И до первой крови, — добавил Витек. — Согласны?

Я кивнул. Мне было все равно. Юрка пробурчал, типа того, что он тоже не возражает. В общем, мы снова сошлись.

Предыдущие два раунда ничему Напрея не научили. Он по-прежнему топтался на месте, изредка, наудачу, выбрасывая вперед правую руку. Она у него становилась все тяжелей. Я легко уходил вправо и бил раскрытой ладонью по его потному лбу. Не сильно, но так, чтобы щелкнуло. Можно было, конечно, пустить ему кровь, но совесть протестовала. Слишком уж не равны были силы.

Наконец, мой соперник врубился, что над ним просто-напросто издеваются и рассвирепел. Ему уже было наплевать на защиту. Главное дело попасть, заехать хоть раз в мерзкую рожу врага. Он махал своими клешнями, покуда не выдохся окончательно. Глаза Юрка действительно закрывал и это сыграло с ним злую шутку. На развороте его занесло, он споткнулся, упал и сильно порезал ладонь донышком битой бутылки.

Я думал, Напреев от злости заплачет. Нет, вид собственной крови успокоил его. Он осторожно поднялся, держа на излете руку, чтоб не испачкать штаны.

— Разошлись! — запоздало скомандовал Славка.

Через пару минут мы уже хлопотали над раненым. Витька схватил пустую бутылку и побежал в депо за чистой водой. Я отыскал подходящий лист подорожника, развернул узелок с конфетами и разорвал платок на три лоскута. Босяра руководил.

Рана была неглубокой. Ее промыли водой, наложили повязку.

Потом мы сидели на склоне оврага и поминали Лепеху. Ели конфеты с печеньем, запивая водой из бутылки.

Никто не смеялся, а Юрка вообще потух.

— Ни хрена себе, веники! — сказал он в раздумье. — Пята, получается, меня отхреначил. Вот уж от кого не ожидал!

— А я тебе давно говорил, — завелся Босяра, — будешь во время драки глаза закрывать, скоро и Витя Григорьев навешает тебе звиздюлей. Дело даже не в том, что у тебя первого кровища пошла. Ты ведь ни разу в него по-хорошему не попал. А он мог бы тебе раза четыре сопатку разбить. Но почему-то не стал. Мне кажется, Пята, втихаря, где-то занимается боксом. Нет, как он через тебя перепрыгнул!

И Славка залился колокольчиком. Так смеяться умел только он.

Прощаясь, мы с Юркой обнялись, и пожали друг другу руки. Это тоже из дуэльного кодекса. Драки один на один не плодили врагов, если все было по-честному.

Витек провожал меня до двора. Нам было по пути.

— Слушай, — спросил он, — как же Лепеха умудрился тебе приварить?

— Шел, в небо смотрел и в спину его случайно толкнул. А он не заметил, что это я.

— Научишь меня?

— Драться, что ли?

— Ага.

— Научу, — согласился я, — если скажешь мне одну вещь.

— А я ее знаю?

— Всегда говорил, что знаешь.

— Ну, спрашивай.

И тут я решил проверить одну из своих гипотез:

— Сколько будет семью восемь?

— Сорок восемь! — отчеканил Витька на автомате, и покраснел. — Ой, нет, погоди, сейчас посчитаю...

Он думал, что я засмеюсь и приготовился психануть. А мне просто стало грустно. Таблицы умножения мой маленький друг не знал и очень стыдился в этом признаться. Я обнял его за плечи.

— Спасибо тебе, корефан, что не соврал.

— Так научишь? — Витька смотрел на меня исподлобья, ожидая подвоха.

— Без базара! — Я чиркнул, для верности, ногтем большого пальца по верхним зубам. — Завтра же и начнем. Только сначала ты мне расскажешь все, что ты знаешь про умножение на один.

— На один?! Ха! Да я хоть сейчас могу!

— Нет, завтра. Послезавтра расскажешь на два, ну, и так далее. Спрашивать буду вразброс. Если не выучишь, тренировки не будет.

— Какой-то ты Сашка стал не такой, — возмутился Витёк, — вредный, как мой пахан. Ну, где я тебе найду эту таблицу? Тот учебник давно уже в печке сгорел.

Я достал из портфеля чистую тетрадь в клеточку, ткнул пальцем в последнюю страницу обложки:

— А это тебе что?

Витька долго и основательно следил за моим пальцем. Наконец, разродился своей знаменитой фразой, почерпнутой им у отца:

— Крову мать!

На том мы и разошлись. Перед тем, как войти во двор, я немного еще посидел у калитки. Послушал, как лает Мухтар. На смоле у сторожки жгли грязную паклю. Просквозил на своем "газончике" дядька Ванька Погребняков. И все. На улице было пусто. Жара. Пацаны, наверное, все на речке.

Погода моего детства радовала теплом. Без рукотворного Кубанского моря климат был совершенно другой. Купальный сезон у нас, пацанов, начинался в конце зимы. Февральские окна — это десять дней полноценного лета. Глубокие рытвины на разбитой грунтовке, которую бабушка называла не иначе, как "прохвиль" наполнялись талой водой. Под солнечными лучами они исходили паром. В субботу и воскресенье у лесовозов был выходной, и вода в колее отстаивалась до нормальной прозрачности. Для мелюзги самое то! В самых глубоких местах можно было даже нырять.

А больше по этой дороге никто не ездил. Частных машин на нашем краю было всего две: убитая "инвалидка" безногого дядьки Мишки и невыездной "Москвич" дядьки Сашки Баранникова по кличке "Синьор Помидор". Это было не средство передвижения, а, скорее, предмет роскоши. Помидор являл его миру лишь в погожие летние дни. Естественно, все пацаны сбегались взглянуть на этот спектакль.

Хозяин открывал кирпичный гараж. Выкатывал на руках свою дорогую игрушку. Приближаться не позволял, а уж руками трогать — ни-ни! Потом Помидор доставал из салона чистые тапочки. Переобувшись, садился за руль и заводил двигатель. Некоторое время погазовав, он проделывал то же самое, но уже в обратном порядке. Дядька Ванька Погребняков называл этот процесс "боевым проворачиванием механизмов".

К началу марта высыхала дорога. Приходили машины с гравием, грейдеры, трактора. Ровняли, закапывали, утаптывали. Но купальный сезон продолжался. Прогревались мелководные притоки нашей горной реки. Все глубинки на ней мы знали наперечет. У каждой было свое название: "Тарыкина", "Лушкина", "Застав"...


* * *

К старому новому дому я быстро привык. Не глядя, кинул портфель на штатное место. За окном, на меже, дед ремонтировал летнюю печку. Баба Лена в огороде полола свеклу. На столе, укутанные в тряпье, хранили тепло кастрюли с едой.

После сладкого есть не хотелось. Поэтому сразу пошел с докладом, прихватив по дороге, оба пустых ведра.

— Что получил?

Традиционный вопрос. Дед всегда его задавал, если сам не успеешь гаркнуть с порога: "Четыре, четыре, пять!" Сегодня пришлось оправдываться:

— Не спрашивали. Да у нас всего два урока и было. Потом все ходили с Колькой прощаться.

— И где же ты столько блукал?

— С пацаном одним подрались. Один на один.

— В школу не вызовут?

— Нет.

— Ну, добре! Иди уроки учить. Да не забудь переодеться.

Ох, и нудное это дело! Но такова жизнь. За все на свете нужно платить. Даже за счастье.

Набирая воду, заметил на дне колодца четыре пустых ведра. Взял на заметку.

Уроки я всегда делал под радио. Телевизор мы купим нескоро. Посторонние звуки мне, в принципе, не мешали. Наоборот, грамотный русский язык дисциплинировал речь. Если нужно что-нибудь выучить наизусть, можно всегда выйти во двор. Бывало, скрипишь перышком, кладешь на бумагу какое-нибудь скучное упражнение, а в уши тебе "Театр у микрофона", "КОАПП", или, того лучше, "Клуб знаменитых капитанов". Всегда, с предвкушением, я ожидал вечера четверга, когда выходили в эфир юнга Захар Загадкин и корабельный кок Антон Камбузов в интереснейшей передаче "Путешествие по любимой Родине". А больше всего не любил "Пионерскую зорьку". Если я слышал ее позывные, значит, проспал. И в школу придется не идти, а бежать.

Судя по записям в дневнике, с расписанием на завтра мне повезло. Кроме стандартного набора — арифметика, русский — будет еще "инглиш", физкультура и труд. А с учетом того, что сегодня у нас был только один урок, тут вообще делов на один чих. Хоть и длинное, но только одно упражнение.

С иностранным у меня всегда без проблем. Стоп, вру. Сначала они были. И очень большие. Английский язык я изучал с первого класса, когда еще жил на Камчатке. В память об этом, хранится в моем доме накрахмаленная салфетка с надписью, которую я вышил собственноручно на уроках труда: "A happy new year!". Ничего, кроме этой фразы, в моей голове как то не задержалось.

Переехав сюда, я очень обрадовался, что ненавистный English отсутствует в школьной программе. Но к пятому классу, он меня все же, догнал. И к моему удивлению, дело пошло. В отличие от своих сверстников, я уже нахватался верхушек и получил какую-то фору. Да и во взрослой жизни английский язык шел со мной рука об руку: мореходка, загранка, какая-то разговорная практика. Так что, если завтра я проявлю "недюжинные способности", фурора не будет.

Упражнение было длинным, но простеньким. Всего-то делов, вставить пропущенные буквы. Писать металлическим перышком я потихоньку приноровился. И даже нашел в этом нудном занятии своеобразный шарм. Да и текст был знаком. "Баржа и лодка возле нее, понемногу терявшие очертания...". По-моему, это из Серафимовича.

Я уже подходил к последнему предложению, как вздрогнул от неожиданности. Ручка была в чернильнице, а то бы поставил кляксу. Наша "тарелка", вдруг, ожила и, хорошо поставленным голосом, внезапно произнесла: "Уважаемые радиослушатели! Передаем сигналы точного времени. Начало шестого сигнала соответствует пятнадцати часам московского времени".

Вот, честное слово, меня на слезу прошибло. Как давно я не слышал этой простенькой фразы! Казалось бы, мелочь, но из таких вот штрихов складываются картины эпохи.

Будильник передо мной отстал на четыре минуты. Я подводил стрелки, пропуская через себя каждое слово.

"В столице 15 часов, в Свердловске и Кургане 16, в Волгограде — 17, в Душанбе и Караганде — 18, в Красноярске — 19, в Улан-Удэ — 20..."

Это был голос великой страны, еще не подпорченной шашелем перестройки.

Потом зазвучали новости.

Молодые строители из Апатитов передали эстафету ЦК ВЛКСМ "Юбилею революции — подарки молодежи" городу Кириши.

В Москве открылся четвертый съезд советских писателей.

Гамаль Абдель Насер объявил о закрытии залива Акаба для израильских судов. В Египте и Израиле объявлено о призыве резервистов на действительную военную службу.

В Адене продолжаются переговоры верховного комиссара Великобритании Хэмфри Тревельяна и президента Йеменской Арабской Республики о мирной эвакуации британских войск и передаче власти освободительному движению.

На пожаре в крупнейшем универмаге Брюсселя "Инновасьон", погибло 322 человека. Очень многие получили ожоги и ранения, отравились угарным газом...

Я дописал последнее предложение и глянул в настольное зеркало. Да, это я. Рожа вполне узнаваема, хоть и смотрится непривычно. Фингалы в самом соку. Так и наливаются синевой. Я с размаху вписался в мир, бывший когда-то привычным. Все, по большому счету в нем неизменно. Вот только рядом со мной сплошная чересполосица. Я получил от Лепхи, Напрей — от меня. А в недавно законченной жизни такого не было. Это точно. Такие воспоминания не стирает даже склероз. Получается что? — даже в таком положении есть у каждого человека свобода выбора. Пошел направо — нашел кошелек. Налево — попал под машину, или в речке утоп. Нужно быть осторожней. Интересно, а в этой псевдо реальности смерть настоящая, или так, понарошку? Типа того, что смотали кассету и положили в коробку? Может и Колька Лепехин получил свои девять дней и пребывает сейчас в новой реальности? Ладно, закончится срок, там будет видно. А сейчас что гадать? Начать бы сначала! Я бы прожил жизнь по-другому, с учётом предыдущих ошибок. Стал бы лучше, добрей. Как поется в известной песне, "когда изменяемся мы, изменяется мир".

Полный сил и благих намерений, я забросил в портфель учебники. Хотел было делать крючок и идти, доставать из колодца упущенные туда ведра, но на улице "зауркал" мой корефан. Кажется, его рожа меня уже начала доставать.

— Что тебе?

У Витьки в руках тетрадный листок и карандаш.

— Санек, я тут пару примеров решил из задачника. Проверь, а?

— Что тут стоять? — пошли в дом.

— Некогда мне. Пахан отпустил на пятнадцать минут. В поле, на огород собираемся.

Вот Казия! Ну, ни капли не изменился. Он ведь ни разу не был у меня дома! Я его в детстве несколько раз на день рождения приглашал. Помню в первый свой отпуск приехал, привез из Дании бутылку "Смирновской" и тут мой старинный дружбан на улице подвернулся.

— Пошли ко мне, посидим, вмажем!

— Нет, — говорит, — давай тут.

Ну, сбегал я в дом, принес эксклюзив, стаканы, по куску колбасы.

Витька глянул на это богатство, поморщился.

— Знаешь, Санек, сидеть, разговоры длинные заводить — это я не мастак. Ты мне сразу налей стакан, я махну и пойду по своим делам.

Вот такой занятой человек. Ну, сейчас хоть примеры начал решать. Я пробежался глазами по цифрам и честно сказал:

— Молоток! Пятерку за это дело я бы тебе не поставил, но твердый трояк ты заслужил.

— Что не так? — забеспокоился Витька.

— Начеркано много, и почерк у тебя ни в дугу. Вот если бы ты остарался...

— Ты мне, Санек, честно скажи: зачем оно надо? В институт я не собираюсь. Отслужу — на работу пойду. А деньги и я и сейчас лучше тепбя могу посчитать.

Вот так. Он свое будущее уже тогда запланировал. А я до восьмого класса не мог связать обучение в школе с перспективами на дальнейшую жизнь.

— Кем работать-то собираешься?

— Шофером. Как мой пахан.

— Как же ты будешь заполнять путевой лист?

— Чё?!

— У папки спроси, чёкало! Без этой бумажки ни одного водителя не выпустят из гаража. Там в каждой графе арифметика:

сколько километров проехал, сколько бензина ушло и сколько осталось в баке.

— Ты-то откуда знаешь?

— От дядьки Ваньки Погребняка. Он моему деду...

— А-а-а! Ну, ладно, потом расскажешь, а я побежал. Пахан наверно уже психует.

Я смотрел ему в спину и думал о том, что, если бы в прошлой жизни, Витьке кто-нибудь помог с математикой, он, возможно, и стал бы шофером, а не грузчиком в мебельном магазине. Машина дисциплинирует. В сфере торговли, с ее леваками и дефицитами, он спился буквально за год.

Пока я делал крючок и прилаживал его к деревянному шесту на носу журавля, стало смеркаться. Дно колодца перестало просматриваться, а на ощупь, я смог достать только одно ведро.

После ужина на всей нашей улице пропал свет. Я наведался на подстанцию. У стенки, возле открытых дверей РУ 0,4 кВ стоял велосипед. Все как положено, полный обвес: на руле монтерские когти и моток линейного провода, на багажнике сумка с инструментарием. В недрах распределительного щита с нашим присоединением, копался электрик.

— Кыш отсюда, пацан, — сказал он, не оборачиваясь, — а то придеть дядька ток, дасть тебе хворостины!

Я узнал его и по голосу, и по коричневому портфелю с "гэдээровской" переводною картинкой чуть ниже замка. Солнечная блондинка еще не покрылась сетью морщин и скалила ровные зубы в беззаботной улыбке. Когда я пришел в Горсети Старому было под семьдесят, а он продолжал работать линейщиком и ползать по опорам на лазах.

— Привет, Алексей Васильевич, — сказал я его спине. — Что, снова пээн сгорел?

Он дернулся, ударился головой о раскрытую дверцу ячейки и почему-то рассвирепел:

— Пошел вон, паршивец! А то я тебе сейчас надеру вухи! Будешь ты тут еще глупости за взрослыми повторять. Зуб, это опять ты со своими под..ками?!

Шутка не удалась. Пришлось ретироваться.

Пока суть да дело, стало смеркаться. Домашние сидели у обновленной печки. В кои веки они собрались вместе: обе моих бабушки и два деда. Говорили о внуках и детях. Не разошлись даже тогда, когда Алексей Васильевич закончил свою работу.

В топке потрескивали дрова. На фоне мерцающих звезд, легкие искры, как светлячки, вылетали из невысокой трубы. На плите закипало ведро с одуряюще пахнущим варевом. Это дед Иван запаривал овес для своей рабочей лошадки. В прошлой жизни я это не знал и, выждав момент, спросил:

— Это кому?

— Кто любит Хому!

Что такое "хома" я не имел представления, но на всякий случай сказал:

— Я люблю! — и все засмеялись.

Помня о том случае, я не стал ничего спрашивать. Молча сидел в стороне, смотрел на родные лица и наслаждался свалившимся на меня, волшебством. Черные тени гуляли по огороду. В воздухе мельтешили летучие мыши. Кроны деревьев клубились у края межи. Где-то там завел свою песню сверчок: "кру-у, кру-у"...

В детстве мне представлялось, что где-то там, межжу густых ветвей, есть комнатка размером со спичечный коробок. В углу топится печка, горит каганец. За столом стучат ложками маленькие сверчата. А мама сверчиха наливает в тарелки ароматное варево и поет своим детям эту грустную песню.

Глава 4. Опять Горбачёв

Человек, говорят, ко всему привыкает. А я все не мог слиться с этой реальностью. Память о прошлом довлела над бытом в режиме онлайн, но оно не спешило сдавать в утиль старческие привычки. Вставал я по-прежнему в шесть утра, чем сильно расстраивал бабушку. "Да что ж это за дитё?!" — ворчала она. Пришлось придумать отмазку. Дескать утром, на свежую голову, легче учить уроки.

В школе мои дела шли тоже ни шатко, ни валко. Слишком многое подзабылось за долгую жизнь. Впрочем, дело не только в этом. Я и сам старался по минимуму. Можно сказать, не учился, а отрабатывал номер. Мол, я в этом времени временно, сойдет и так. Сам удивляюсь, как не скатился на трояки. Спасибо за это моей детской смекалке. Первые две недели каждой начавшейся четверти, я занимался зубрёжкой. Отвечал у доски так, что отскакивало от зубов. Потом можно было ничего не учить. Пробежишься глазами по материалу перед уроком и всё. Если вызовут, главное бойко начать. Скажешь два-три предложения — учитель перебивает:

— Достаточно, пять.

Что самое странное, меня этот новый мир однозначно принял за своего. Никто ничего не заподозрил, ни в школе, ни дома. Один только Витька несколько раз сказал:

— Тебя, Санёк, будто бы подменили.

Ну, его интуиция сродни волшебству. Послали нас как-то в подшефный колхоз на прополку свёклы. Бригадирша построила школьников у межи. "Выбирайте рядки", — говорит. Мы чуть ни на драку. И как-то так получилось, что Витьке Григорьеву достался самый зачуханный. Все уже метров по двадцать прошли, а он все с началом муздыкался. Пока были силы, ох, как словесно над ним издевались! Мол, Казия, что с него взять? Потом приуныли. За первым пригорком у всех начались настоящие джунгли, а у Витьки ни сорняков, ни свёклы. Наверное, после перезарядки, сеялка забыла закончить этот рядок. Так он и шёл до самого края поля, поплёвывая в разные стороны.

Мы с Витькой теперь ежедневно общались. Сразу после уроков шли на место нашей с Напреем дуэли, где я пытался его обучить хотя бы азам бокса. Все пытался растолковать, зачем "челночок"

нужен и что он даёт.

— Руки, Витек, у людей разной длины. Плюс пять сантиметров на ринге это уже преимущество. А мы с тобой ростом ещё не вышли. Нужно сначала сблизиться до ударной дистанции. То есть, хитрить, двигаться, маневрировать. Иначе жопа, он тебя будет конкретно бить, а ты колотить руками по воздуху.

Пару дней я пытался поставить ему защиту. Тщетно. Витька даже ходил как-то асимметрично. Мало того, что вразвалку. Он будто не шёл, а дрался в открытой стойке — столь беспорядочно двигались его плечи и руки.

А когда я достал из портфеля скакалку, мой корефан конкретно забастовал.

— Ну его нафиг, Санек! Не по мне это дело.

Насколько я понял, Витьке был нужен один единственный универсальный приём, такой, чтобы валил всех, невзирая на рост и длину рук. Желательно, без малейших усилий с его стороны. А так не бывает. В общем, он к боксу остыл.

Но нельзя сказать, что наши занятия не принесли никаких результатов. Даже, наоборот. Витька перестал "сдирать" у меня "арихметику". На последней контрольной всё решал сам и честно заработал трояк.

Меня эта тройка очень порадовала, хоть она и не совпадала с моим каноническим детством. То, что оно неповторимо, я с каждым новым прожитым днём всё более убеждался. События в новой реальности складывались совершенно иначе. И дело тут не только во мне. Сам этот мир изменялся по каким-то своим законам. Кто знает, возможно, что я был тому причиной. Ведь не встреть Лепёха меня, он бы спокойно докурил свой бычок и ушёл по делам, которые у него были изначально намечены. Не стал бы возвращаться домой, где кто-то его подбил сходить искупаться в горной реке. А вот его смерть оказалась настоящим катализатором для всех изменений, которые стали постепенно происходить.

Сколько его родственников из других городов побросали начатые дела и едут сейчас на похороны! И все ведь при деле, не тунеядцы. Пришлось им отпрашиваться, меняться рабочими сменами. Скольких людей это коснулось, скольких коснётся ещё?

А дальше как снежный ком. В школу нагрянула комиссия из краевого отдела народного образования разбираться с всё тем же несчастным случаем. В неё случайно затесался огромный мужик с широко расставленными глазами. Был это, как я узнал потом, председатель крайисполкома Иван Ефимович Рязанов. Он приехал в наш город совсем по другим делам — изучать производственный опыт местных животноводов, а в школу пришёл за компанию с соседями по гостинице. Следом за ним подтянулось и наше районное руководство. Народу собралось столько, что тесно им стало даже в учительской. Потом все чиновники столь же быстренько разошлись. Остался только один Рязанов. Они, вместе с нашим Ильей Григорьевичем, заперлись в директорском кабинете и сидели до темноты.

Об этом потом рассказывал Зеленкевич Колька. Его мамка работает в школе техничкой и её несколько раз посылали за коньяком. Если Зеля не врёт, Рязанов и наш "Небуло" вместе учились во время войны в Сталинградском авиационном училище лётчиков. Чем дело закончится, можно пока только гадать. Но интуиция мне говорила, что Илью Григорьевича не накажут. А если накажут, то несильно, любя. Я всегда уважал этого человека. За кажущейся его простотой скрывался недюжинный ум и тончайшее чувство юмора. Он у нас вёл историю. Материал излагал доступно, своими словами. О причинах великой древнегреческой колонизации рассказывал так:

— Земли у них не було, пастбищ у них не було, ничего у них не було.

Как-то директор вызвал к доске Витьку Григорьева. Тот, как обычно, надеялся выехать на подсказках. Стоял, округлив глаза, и кивал подбородком в сторону первых парт. Илья Григорьевич что-то там записал в классном журнале, посмотрел на него из-под толстых очков и грустно сказал:

— Садись. Правильно думаешь.

Такие вот, перемены. На первый взгляд, ничего кардинального. Ну школа, переполох в городе, связанный с приездом начальства. Я здесь всего-то три дня, но, по-моему, и в стране тоже стало что-то происходить. Достал вон вчера из почтового ящика свежую прессу, пробежался глазами по первой странице, и что-то меня ударило по глазам. Со второго раза отыскал фамилию Горбачёв, выделенную жирным курсивом. Инициалы те же. Блин, он и здесь на виду! Читаю. В длинном списке фамилий делегатов от Ставрополья на партийно-хозяйственной конференции, третьим стоит Горбачёв М.С. — заместитель начальника краевого управления Комитета госбезопасности при Совете Министров СССР по Ставропольскому краю.

Я сдуру помчался искать деда, хотел поделиться с ним этой нечаянной радостью. Да вовремя спохватился. Как я ему объясню, что это так важно? На политику государства мои старики дышали достаточно ровно. К высшему руководству страны относились со снисходительностью ровесников.

Как-то, в той ещё жизни, бабушка ощипывала цыплёнка и волей-неволей слушала радио.

"Вчера в Москве, — рассказывал диктор, — состоялась встреча Генерального Секретаря ЦК КПСС Леонида Ильича Брежнева с Президентом Финляндии Урхо Калео Кекконеном, прибывшим в нашу страну с официальным визитом. В честь высокого гостя в Кремле был дан обед. Обед прошёл в тёплой, дружественной обстановке".

Диктор сделал короткую паузу, чтоб перейти к другим новостям, и бабушка тут же её заполнила.

— Ещё б подрались! — сказала она.

Эх, знал бы Колька Лепёхин, чем обернётся его смерть для огромной страны! Ведь одно дело давить крота внутри комитета госбезопасности, и совершенно другое, в недрах Политбюро. Всё будет не так. Лучше, хуже? — но точно не так.

Внешне наш город ни капли не изменился. Те же саманные хаты, одноэтажные домики, улицы, белые от гусей и китайских уток. Бедность и чистота. Не было ни помоек, ни свалок. Всё, что горело, сжигалось в печи. Всё, что имело остаточные калории, съедала домашняя живность. Стеклотара сдавалась в приёмные пункты. Дырявые ведра, тазики и корыта тоже шли в дело. Раз в месяц по улицам проезжал дед на понурой лошадке, запряжённой в громыхающую подводу. Мы, пацаны, тащили ему весь этот неликвид, получая в награду глиняные свистульки и сахарных петушков на палочке. В центре, как встарь, выстраивалась очередь у пункта заправки шариковых авторучек, а около автовокзала шли на ура "песенки на костях", самопальные пластинки с хитами того времени, записанные умельцами на старых рентгеновских снимках. В парках и скверах, вечерами звучали гитары. Те же самые песни, "восьмерочной", на семи струнах: "Любка", "Искры в каминах", "Дымит сигарета с ментолом", "Поезд в синем облаке тумана". Про "Битлов" и британскую группу "Кристи" местные барды ещё не слышали. Даже перепев "Yellowriver" в исполнении "Поющих гитар" до провинции не скоро дойдёт. Это годика через два, когда я сам возьму в руки гитару, аукнется по всем подворотням:

"В Ливерпуле, в огромном зале,

В длинных пиджаках,

Четыре чувака стоят

С гитарами в руках...

Причёска битла,

Брюки клёш,

И ты уже поешь:

Can't buy me love, no, no, no, no..."

Нет причёски "под Битла" ещё не носили. У "стиляг" были в моде узкие брюки и "коки" на шевелюрах. Их было мало. Поэтому их били. Не за что-то, а просто так, на всякий случай, чтоб не выделывались. Тут люди на танцы ходят с заплатками на обоих полужопиях, а они...

В общем эти три дня были просто отдохновением для души, погружением в ожившую ностальгию. Просыпаешься утром, а по радио: "Здравствуйте товарищи! Утреннюю гимнастику начинаем с ходьбы на месте". И рояль — бодренько так — трам-тарарам! Что интересно, фамилии те же самые: "Урок провели преподаватель Гордеев, музыкальное сопровождение — пианист Ларионов".

Такой вот, антураж. Честно сказать мне стало стыдно. Я больше интересовался своим, личным, чем временем, в которое меня занесло. Брал от него, ничего не отдавая взамен. Витька не в счёт, Витька друг. Его и похоронили в моем костюме.

И тут эта газета. Прочитав фамилию Горбачёв, я впервые серьёзно подумал о том, что всё в этом мире может быть настоящим... кроме меня. Люди живут, и не собираются умирать, а я в этой реальности единственное слабое звено. Уже через пять дней произойдёт рокировка. Вместо меня вернётся в свой дом мальчишка, у которого отомрёт память о своём вероятном будущем. Только жаль, что не будет он помнить, как победил самого Напрея.

В общем, решил я оставить этому времени что-нибудь от себя. Какой-нибудь эксклюзив, на долгую память. А лучше всего, электрическую виброплиту.

Эта идея пришла не спонтанно. Она зрела давно. Лет десять назад, я уже делал такой агрегат и в процессе изготовления, не раз вспоминал как дед в своё время "асфальтировал" двор нашего дома. Он рубил топором застывший гудрон, которого возле железной дороги было немеряно (стелился по насыпи жирными языками), отдирал его от земли и свозил на тачке во двор. Потом разжигал костёр и грел этот гудрон до жидкого состояния в двух оцинкованных вёдрах. Кипящая чёрная масса ложилась на землю в границах опалубки ровно по горизонту. Дед посыпал ее чистым песком и укатывал сверху обрезком тяжелой железной трубы. И так, ровно три слоя.

По нынешним временам, это смотрелось бы дико, но не время диктует свои законы, а люди, живущие в нем. Это было общество не потребителей, а созидателей. То, что можно сделать своими руками, делалось, не смотря на трудозатраты. Дед убил на эту работу все лето и половину осени. Даже на мой неискушённый взгляд, получилось не очень. Во время летней жары "асфальт" становился мягким и весь покрывался тонкими трещинами, сквозь которые сочилась смола. Приходилось опять и опять посыпать его свежим песком.

С годами конечно все устоялось. К моему возвращению с Севера, поверхность заливки была похоронена под слоем земли в четверть штыка и обрела плотность природного камня. Ломом не угрызёшь, только промышленным перфоратором. Копал яму под столб, чтобы сделать загородку для кур, не раз вспомнил своего деда.

Виброплита, так виброплита. Как и любой нормальный мужик, руки которого произрастают из нужного места, я всегда обращаю внимание на разные бесхозные мелочи, которые могут сгодиться в домашнем хозяйстве.Прошлое, в котором я оказался, было в этом плане настоящим Клондайком. Многое из того, что меня сейчас окружает, я взял бы в своё будущее, почему-то не ставшее светлым. Ну начнём хотя бы с того, что весь берег речушки, протекавшей вдоль полотна железной дороги, был буквально завален брёвнами. Настоящей, деловой древесиной, которую в наше время считают до долей кубометра. Никто это богатство не охранял, более того — не растаскивал. Что касается металлолома, то об него спотыкались. Метрах в пятнадцати от нашей калитки, стоял на осыпавшемся бетонном фундаменте дебелый железный бак. Чем он был раньше, я не вникал. Знаю только, что паровозы в то время переводили на жидкие виды топлива, и в тендерах, вместо угольных куч, стали появляться цистерны.

Ходил как-то в депо, за банкой солярки, к новому поколению железнодорожников, они меня и озадачили:

— Дядя Саша, а почему насыпь везде высокая и короткая, и только у нас длинная и пологая?

— Так у вас же здесь ремонтная яма.

— Ну и что?

— Как,— говорю, — что? Когда тормозные колодки меняли, старые выбрасывали сюда, под откос. А как начинали в темноте об них спотыкаться, присыпали для безопасности шлаком. Так что вы мужики, на железе стоите.

— Да ты что?! И сколько, примерно, тут?

— Не меньше двух третей объёма. Тонны, наверное, три, а то и четыре.

Поверили мужики. Трактор пригнали, прошлись по самому низу, наковыряли КАМАЗ с прицепом, остальное оставили "на потом". Говорил им, что надо было две машины заказывать — так не послушали.

Хотели деповские мне денег за наводку отсыпать, только я отказался.

— Отдайте, — сказал, — лучше лист нержавейки.

— Какой ещё лист? Нет такого у нас...

Пришлось показать.

— Вот тут, — говорю, — дерево когда-то росло. Под ним он и стоял. Отрезали ремонтники сколько надо, остальное к стволу прислонили. Вон видишь уголок из земли торчит? Пока трактор тут, можно и раскопать...

Не зажлобили деповские, отдали мне тот трофей. Даже до дома помогли донести, хоть видно было по рожам, что жалко. Ещё бы! Полтора на два метра, и толщина не меньше десятки.

— И как, — сокрушались потом, — никто этот лист домой не упёр? Это ж, наверное, было когда-то рабочим столом какого-нибудь станка?

— Весь в смоле, оттого и не взяли, — пояснил я, — в те времена чистую нержавейку можно было добыть без проблем. Да и куда её в домашнем хозяйстве? Виброплитыеще не делали, даже не знали, что это такое. За токарный или слесарный станок можно было в ОБХСС загреметь. Из такого железа варили памятники. Вон у моего деда полсотни годов на могилке такой простоял и ещё бы протянул пару веков, если бы я его на мрамор не поменял...

Такой вот временной парадокс. Тот самый лист нержавейки, из которого, лет через сорок, я сделаю виброплиту, стоял сейчас под раскидистой алычой, которая не скоро засохнет. И знаю на этом железе каждый надрез, и разметить могу по памяти, и весь двор им протоптал, а оно ещё не моё!

Думал я, грешным делом, на правах будущего хозяина, темной ночкой домой его упереть, но силёнок пока маловато. Да и дед бучу поднимет: "Где взял? Почему без спросу? Сейчас же тащи назад!"

Опыт есть. Нарвал я как-то у забора соседки Пимовны горсточку шпанки, бабушке на компот. Так заставил вернуть ей всё, до последней вишенки, ещё и прощения попросить. Уж я и плакал, и ногами сучил, и говорил, что больше не буду, а дед ни в какую: "Сам сорвал, сам и отнеси!" Правда, Пимовна совсем не ругалась. Она прослезилась, у меня на лице слёзы вытерла и разрешила рвать свою вишню, сколько и когда захочу. Только я к этому двору долго не подходил. Стыдно.

Понимание жизни я не пропил, на память не жаловался. Все вопросы в то время были решаемы. Они делились на две категории: "уважить" и "магарычовое дело". В первом случае, услуга обычно оказывалась безвозмездно, поскольку самому исполнителю она ничего не стоила. Или почти ничего. Или она была связана с его основной работой. Уважить могли не каждого, а только хорошего человека. Таких определяли издали, визуально, по двум основным критериям. Если двор возле дома бурьяном не зарос, огород в полном порядке, а родные могилки на кладбище содержатся в чистоте, значит, этот человек со всех сторон положительный и может рассчитывать на уважение. Отдельной статьёй стояли фронтовики. То, что любому другому стоило бы накрытой поляны, они могли получить без всяких материальных затрат. В то время копейка была на счету потому, что имела цену. С людей за работу брали по совести.

Под категорию "уважаемых" я не канал. Поэтому, начинать надо было с магарыча, трясти копилку. Была у меня голубка из гипса, заполненная на треть железными "рупчиками". Монет с другим номиналом, там отродясь не бывало. Гнутые медяки на дороге я не находил, пустые бутылки не собирал, не сдавал, сдачу из магазина отдавал до копейки и вообще к презренному металлу был равнодушен. Не сказать даже, чтобы я на что-то копил. Процесс стяжательства больше напоминал ритуал. Ни с того, ни с сего, появлялись деньги. Я их опускал в узкую прорезь на спинке голубки просто потому, что не имел представления, как ими по-иному распорядиться.

Как это, "ни с того, ни с сего?", — спросите вы. А вот так. Просыпаешься утром, идёшь в огород, а дедушка, к примеру, и говорит:

— Ну-ка сбегай к бабушке Паше, постучи в калитку и расскажи стишок: "Сею-вею, посеваю, с Новым Годом поздравляю! Вынай сало, колбасу, а то хату разнесу!" Запомнил?

Чего ж не запомнить? Тем более, стучаться не надо. Дед Иван уже у калитки стоит, улыбается в чёрный ус. А за его спиной баба Паша, держит в руках тарелку со сладостями. Подбежишь к ним, выпалишь слово в слово и все гостинцы твои, а сверху — железный "рупчик".

Мне кажется, все бабушки того благословенного времени собирали металлические рубли, чтобы одаривать ими своих многочисленных внуков. А их у меня было больше десятка. Раз в месяц, а то и чаще, когда позволяли полевые работы, мы ехали кого-нибудь из них навестить. Рубили самую жирную курицу, набивали авоську подарками и тряслись в дребезжащем автобусе в Майкоп, Армавир, или село Натырбово. Из каждой такой поездки я возвращался с двумя рублями, так как в каждом из этих мест у меня проживало по две бабушки.

Сколько в итоге там накопилось? — то одному богу известно. С Камчатки приехал мой старший брат, начал покуривать, увлёкся танцульками и девчонками. В общем, когда я разбил голубку, в ней оказались только железные шайбы и свинцовые пломбы.

Без угрызений совести я уменьшил Серегин потенциал сразу на три рубля, рассовал их по разным карманам, чтоб не звенели, и направился прямиком к дяде Васе Культе, связующему звену между жителями окрестных домов и железной дорогой.

Там давно пошабашили. К концу рабочего дня рассосалась очередь из машин. Раздаточный шланг был отведён в сторону. Дядя Вася с напарником сидели на улице за столом и потребляли "Портвейн-72". В жилу попал. Приблудный щенок, живший под вагончиком при смоле, несколько раз тявкнул. Обозначил служебное рвение.

Но и без этого моё появление не прошло незамеченным:

— Здорово, барчук! Есть вопрос, или мимо шёл?

— Да вот, — говорю, — дядя Вася, магарычовое дело.

— Магарычо-овое? — усмехнулся его напарник, — задачку, что ли не можешь решить?

Мужики само благодушие. Отчего бы не поприкалываться?

— Да нет,— отвечаю в такт общему настроению, — задачки мне бабушка помогает решать, а я по другому вопросу. Мне нужен вон тот лист нержавейки.

Дядя Вася проследил за моим указательным пальцем:

— Зачем тебе? Это железо серьёзное, деловое. Если на металлолом, возьми лучше старые тормозные колодки. Хоть все забирай. Скажешь, что я разрешил.

— Так мне для дела и надо. Хочу сделать деду электрическую трамбовку.

— Электрическую трамбовку?! — изумился Культя, доставая из кармана химический карандаш, — никогда про такую не слышал! А ну, нарисуй!

Я достал из кармана заранее заготовленный лист с эскизом и чертежами, разложил на столе.

Дядя Вася отодвинул стакан, углубился в его изучение.

— Ты смотри! Даже размеры проставил, — одобрительно хмыкнул он. — Только не будет работать эта чертовина.

— Будет! — отрезал я.

— Ну и молодёжь пошла! Ты ему "стрижено", а он тебе "кошено"! А ну-ка скажи, Петро, — Культя обратился к напарнику, — сможет ли эта чертовина что-нибудь трамбовать?

Напарник пожевал папироску, скосил глаза на эскиз и задумчиво произнёс:

— Если двигун стуканёт, то какое-то время, и оно постучит. Как сильно не знаю, но постучит. Только с какого бы хрена он стуканул? У тебя, как я понял, мотор электрический?

— Можно приладить бензиновый, только где ж его взять? Поставлю что есть, от старой стиральной машины.

Мужики ненадолго задумались. Обо мне как будто забыли. Дядя Вася разлил по стаканам остатки "Портвейна", поставил пустую бутылку у ножки стола и спросил:

— Ты про эту чертовину где вычитал? Там о принципе действия ничего не написано?

— В "Юном технике", — мгновенно соврал я, заворожено глядя на ходящие ходуном кадыки, и хотел было замолчать, но

напарник Петро сделал рукой отмашку: мол, говори!

— Можно сделать вибрационный двигатель, — послушно продолжил я. Чтобы он хорошо трамбовал и долго работал, по обе стороны ротора ставят эксцентрики, которые нужно выставлять симметрично. Каждый из них представляет собой два полукруга. В нулевом положении двигатель почти не стучит, но по мере расхождения лепестков, увеличится мощность, с которой основание аппарата будет давить на грунт...

— А если, к примеру, ротор с одной стороны на подшипнике в обойме сидит? — перебил меня дотошный Петро.

— Тогда подойдёт второй вариант. Вал с эксцентриками выполнить в виде отдельного блока и приварить его к раме. Сам двигатель посадить на резиновую подушку, на ротор поставить шкив...

— Убиться веником! — сказал дядя Вася, — ты откуда слова-то такие знаешь: вал, эксцентрики, ротор?

— Как? Я же в школе учусь. Мой одноклассник Рубен уже со второго класса двигатели для турчков собирает и ремонтирует (турчками у нас называют велосипеды с моторчиком).

— Да?! — удивился Культя и поплёлся в вагончик, — а я думал, вы больше из рогатки по воробьям...

— Есть в этой задумке что-то рациональное, — размышлял, между тем, Петро, — сита на элеваторе работают по такому же самому принципу. И двигатель очень похож. Но в качестве электротрамбовки, никто его, кажется не применял. Ты что трамбовать то собрался?

— Гравий.

— Гравий?! А зачем его трамбовать?

— Можно песок, или мелкий щебень. А на поверхность укладывать тротуарную плитку. Вот к примеру, фундамент дома, — я взял со стола химический карандаш, обёрточную бумагу и провёл по ней тонкую линию.

— Он меня ещё будет учить, как плитку укладывать! — усмехнулся Петро. — Ты бы лучше сказал, где ж её взять? Чай, не Москва...

А действительно, где ж её взять? В то время мы, пацаны, плевали на дорожную пыль, растирали плевок гладким камешком и называли асфальтом, получившуюся в итоге, блестящую гладкую полосу. А другого асфальта наш городок не знал. И центр, и грузовые площадки вокруг железной дороги, были выложены крупным булыжником, а двор элеватора покрыт слоем бетона. Все остальное — грунтовка. Даже междугородние ПАЗики и ЛИАЗы были вечно покрыты облаком поднятой пыли, что делало пейзаж за окном грустным и серым. Какая уж тут тротуарная плитка! Об этом я как-то и не подумал.

— Самому можно сделать, — вымолвил я неуверенно.

— Из чего?! — Петро презрительно высморкался и посмотрел на меня уничижительным взглядом.

— Цемент марки 500, речной песок, мелкий щебень, разведённое мыло, краситель, обрезки проволоки для армирования...

— А мыло зачем?

— Для пластичности. Говорят, такой раствор не расслаивается, лучше контактирует с арматурой. С ним готовая плитка станет прочной, морозостойкой, не сотрется и не рассыплется через год...

— Ну-ну...

Петро намеревался ещё о чем-то спросить, но тут из вагончика вышел дядя Вася Культя с дымящейся сковородкой, на которой шкворчала яичница и бутылкой "Портвейна" в правом кармане штанов.

— Как будем решать вопрос? — спросил он у напарника, водружая закуску на стол, и тут же обратился ко мне. — Ты магарыч принёс?

— Только деньги, — ответил я и выложил стопочкой свой трояк.

— Где взял?

— Известное дело, в копилке. Все равно пропадут.

— Почему пропадут?

— Старший брат приезжает скоро, — сказал я со вздохом. — Он сейчас в пионерском лагере, на Алтае. Но вчера почтальон притащил письмо на его имя. Девчонка какая-то пишет. Зовут Паркала Марэ. Где имя и где фамилия — поди разберись.

Рабочие рассмеялись.

— Так это же хорошо! — улыбнулся Петро. — Ещё одним мужиком прибыло на земле!

— Ничего не вижу хорошего, — отпарировал я. — Мне кажется, новый мужик быстро найдёт применение содержимому этой копилки.

— А хоть бы и так! — задорно сказал дядя Вася, собрал со стола рубли в свою искалеченную ладонь и протянул их мне. — Пойди, положи на место и заруби себе на носу, без разрешения деда из дома нельзя ничего выносить. Особенно деньги. Даже, если они твои. Ну что, Пётр Васильевич, уважим этого пацана?

— Надо уважить. Ты, Василий Кузьмич, пока яичницу жарил, самое интересное пропустил. Он ведь меня учил, как правильно делать тротуарную плитку.

— Да?! — изумился Культя. — Что-нибудь толковое говорил?

— Как по писанному! Если б такие слова я услыхал от тебя...

— Ну вот, а я ещё сомневался. Ты знаешь, — Василий Кузьмич подтолкнул меня в спину, — иди-ка домой. Не мешай работному люду отдыхать, как он привык. А железяку... мы её с дядей Петром сами тебе привезём. Вечером, как стемнеет. Чтобы никто не задавал лишних вопросов. И деньги в копилку не забудь положить!

 
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
 



Иные расы и виды существ 11 списков
Ангелы (Произведений: 91)
Оборотни (Произведений: 181)
Орки, гоблины, гномы, назгулы, тролли (Произведений: 41)
Эльфы, эльфы-полукровки, дроу (Произведений: 230)
Привидения, призраки, полтергейсты, духи (Произведений: 74)
Боги, полубоги, божественные сущности (Произведений: 165)
Вампиры (Произведений: 241)
Демоны (Произведений: 265)
Драконы (Произведений: 164)
Особенная раса, вид (созданные автором) (Произведений: 122)
Редкие расы (но не авторские) (Произведений: 107)
Профессии, занятия, стили жизни 8 списков
Внутренний мир человека. Мысли и жизнь 4 списка
Миры фэнтези и фантастики: каноны, апокрифы, смешение жанров 7 списков
О взаимоотношениях 7 списков
Герои 13 списков
Земля 6 списков
Альтернативная история (Произведений: 213)
Аномальные зоны (Произведений: 73)
Городские истории (Произведений: 306)
Исторические фантазии (Произведений: 98)
Постапокалиптика (Произведений: 104)
Стилизации и этнические мотивы (Произведений: 130)
Попадалово 5 списков
Противостояние 9 списков
О чувствах 3 списка
Следующее поколение 4 списка
Детское фэнтези (Произведений: 39)
Для самых маленьких (Произведений: 34)
О животных (Произведений: 48)
Поучительные сказки, притчи (Произведений: 82)
Закрыть
Закрыть
Закрыть
↑ Вверх