Мифы народов Лукоморья. Песнь первая
Берег и море — местная ойкумена,
Море и берег — сколько хватает глаз.
Дохлая рыба, мусор, ракушки, пена,
Чаячья пара ссорится напоказ.
Мир, несомненно, плоский. Ты — в центре мира.
Купол небес прозрачен и невесом,
Шов горизонта наспех прошит пунктиром,
Дуб (баобаб? акация?) врыт в песок.
Ты — всемогущ? Забудь. Лишь прискорбно вечен.
Твой приговор подписан: число, печать.
Цепь золотая кангой* терзает плечи;
В здешней тюрьме нет скважины для ключа.
Впрочем, бывает хуже. Не спорь, бывает:
Язвы, чума и стужа, вороний грай...
А у тебя тут — личный кусочек рая,
Разве что заперт. Ну, так на то и рай.
Спи и гуляй, мешай имена и даты,
Звезды считай и яблоки с ветки рви.
А заболит... не яблоки виноваты,
Это слова бунтуют в твоей крови.
Просто вдохни и зубы сожми покрепче -
Скоро пройдёт, хоть будет саднить слегка.
И — привыкай. Тебе присудили вечность
Без языка.
*Канга — шейная колодка для преступников.
Мифы народов Лукоморья. Песнь вторая
Когда он выговаривал и пел,
вышёптывал её из сизой пены -
колени и ладони, пальцы, вены,
наполненные солью и виной
за бывшее не здесь и не сейчас,
высокий голос, хрупкие ключицы, -
она вотще пыталась не случиться,
уйти на дно, остаться в глубине
пустой ракушкой, рыбьей чешуёй,
чудовищем ночным в зловонной яме...
Но он, творец, её переупрямил -
и проклят был творением своим.
Как чёрное подходит серебру, как дождь идёт сентябрьской прохладе,
как знание о том, что все умрут, в момент экстаза душу лихорадит,
как вопиёт остаточная жизнь, толкая обезглавленное тело
к соитию над пропастью во лжи: переиграть, продлиться, переделать,
как злость и нежность расклюют висок, ошибки и бессонницы листая,
как прорастёт надежда сквозь песок — случайная, ненужная, пустая,
как "кровь — любовь" оскомой вяжет рот, разбитый поцелуями наотмашь,
как ты стоишь, бессмертный идиот, себя из моря выдернув на отмель,
где глупой кошкой ластится волна к ладоням демиурга и убийцы...
Так в памяти болит она одна — ни вынуть, ни забыться.
Мифы народов Лукоморья. Песнь третья
Делаешь вдох — январь, выдыхаешь — август.
Пепел сгоревших дней оседает в бронхах.
Память на ощупь, как ослеплённый Аргус,
Перебирает ветошь, объедки, крохи —
Всё, что на дне тебя от тебя осталось.
Небо, линяя, звёзды роняет чаще,
Запах созревших яблок набил оскому.
Где-то внутри хрипит музыкальный ящик,
С каждым четвёртым тактом впадая в кому:
"Милый... der liebe... Августин...furchtbar... страшно".
Вечная жизнь — смешная на деле штука.
Ты забываешь прошлое, возраст, имя,
Ярость, тоска и боль превратились в скуку,
Прежний язык давно заменён другими,
Лишь в подъязычье прячется россыпь звуков:
"Быть тебе скользкой рыбой, придонным гадом,
В илистой жиже телом змеиться длинным.
Кровью клянусь, огнём и предвечной глиной:
С этой минуты я не имею брата!"
Так и случилось — или ты ждал иного?
Перекроило, смяло, швырнуло в бездну,
Вырвало прочь и выжгло калёным словом
Всё подчистую: голос, улыбку, песни
(Даже причину ссоры не вспомнить снова).
Ну и живи, казалось бы... Да, казалось.
Тысячный август ловит тебя на жалость.
Выйдешь на берег, смутной виной ведомый,
Грея в ладони яблочный бок медовый,
Море шипит, ловя наливные звёзды...
И понимаешь — поздно.
