— А весной начнется война, — сказал ты.
Я, признаться, не поверила: время от времени ты изрекал что-нибудь эдакое со значительным видом — тебе нравились восторг и благоговение в глазах слушателей. Чаще всего ты забывал о своих словах уже на следующее утро, а потом с чистой совестью делал вид, будто ничего такого и не было.
Я привыкла. Улыбалась, кивала, но мысленно посмеивалась: мол, говори, говори...
Когда война началась, я позвонила тебе в далекий северный город, чтобы выразить восхищение твоим провидческим даром. Как выяснилось, сунулась со своими восторгами я не вовремя: ты был пьян до изумления и едва ли понимал, о чем я толкую.
А когда я позвонила в следующий раз, трубку взял равнодушный милиционер и сообщил, что поговорить с тобой я больше не смогу. Потом он дотошно выяснял, кто я такая и кем тебе прихожусь, а еще — где была в ночь на... Я терпеливо и как-то даже отстраненно отвечала на его вопросы, потом повесила трубку и... не смогла плакать.
Слез не было. Был вой, надрывный вой, который рождался где-то глубоко внутри, не в легких, но в утробе, и прорывался наружу, перемежаясь с бессмысленными выкриками: "Нет! Почему он?! Забери меня тоже!" Но глаза оставались сухими.
Я не успевала на твои похороны, но точно знала, что могу попасть на сороковины, а потом буду прилетать в твой — нет, наш! — город так часто, как позволят средства и обстоятельства, ходить по улицам и набережным, где мы были счастливы вдвоем, где я внимала твоему вдохновенному вранью и с улыбкой убеждала тебя, что верю, верю... И буду внезапно узнавать тебя в чужом стриженом затылке, в привычном жесте, сделанном не твоей рукой, и даже в ботинках — точь-в-точь как те, что мы покупали вместе! — мне будут мерещиться твои ноги, и я, возможно, стану бояться поднять глаза на сидящего напротив, догадываясь, что лицо у него чужое, не твое.
Так бы оно и случилось, если бы не война, которую ты предсказал.
Неожиданно для всех она шагнула за границы маленькой южной страны и развернулась вширь, растекаясь по всему континенту.
Не сразу.
Сначала поползли щупальца слухов, которые старательно опровергали, но не могли заглушить разноязыкие политики.
Потом вдруг отменили рейс, которым я собиралась лететь к тебе. И следующий за ним тоже отменили, а про остальные отвечали столь уклончиво, что становилось ясно: больше никто никуда не полетит.
А вскоре всем стало не до полетов и не до глупых вопросов, потому что наступило то самое время, о котором раньше еще говорили, что живые позавидуют мертвым.
Это была какофония звуков и света, бесконечная, безбрежная, безжалостная и... завораживающая. Настолько завораживающая, что страх отступал перед этой чудовищной красотой.
Я не боялась и еще по одной причине — просто знала, что каждый мой шаг приближает меня к тебе. Я не стремилась к смерти, но и отвращения к ней не испытывала. Просто приняла новое соседство.
Война — странная штука. Она разлучает — иных и навсегда... А меня наоборот — приблизила к тебе. Она калечит — тела и судьбы. Моя судьба начала выправляться, заново выплавляться в ее огне. Она обнажает — не только безобразие правды, но и ее красоту. Больно глазам и душе, но есть в этой наготе нечто исцеляющее. Прежде мне нравилось жить в паутине твоей лжи, привычной и уютной, а война содрала с меня эту паутину вместе с кожей. Я стала уязвимей, но обнаружила, что теперь могу чувствовать не только ту боль, которая живет во мне.
Война, которую ты предсказал, спасла меня.
Война, знаешь ли, находит дело всем — и никчемным, и недужным. Или, вернее, каждый находит себе занятие внутри нее, на ее условиях. Хотя, конечно, по большому счету мы все тут стали людьми одной профессии — мародерами: грабим супермаркеты и опустевшие дома, стыдливо отворачиваясь от того, что еще недавно было живым. Еда и одежда, понятно, нужны всем, но каждый из нас ищет что-то свое, ценное для него лично: драгоценности, технику, книги.. Один сумасшедший собирает почтовые марки! Но война научила нас снисходительно относиться к чужим заскокам. У каждого ведь и свои имеются.
Среди прочих мародеров-искателей я с некоторых пор считаюсь обладательницей особых тараканов в голове. Действительно, сейчас, когда и банальное выживание стоит немалых усилий, я начала собирать коллекцию, требующую особых вложений.
Первым экземпляром стала Дебора. Я нашла девочку в пустой квартире с вывороченной дверью. Она даже не испугалась меня — у нее больше не было сил бояться. Дала руку и безропотно позволила себя увести.
Жизнь осложнилась, потому что девочка отказывалась оставаться одна и мне приходилось всюду таскать ее за собой. Потом мы встретили Мари, и стало проще: ей двенадцать, она у нас самая старшая и очень мне помогает. Ну да, "самая", потому что нас становится с каждым днем все больше: Роман, Джемал, Катрин, Айсель, Мелани, Даниэль... Завтра наверняка найдется кто-нибудь еще. Как ни странно, детей среди выживших больше, чем взрослых. Иногда я думаю, это потому, что они научились бояться и прятаться еще до войны. Или просто, в отличие от нас, не разучились делать это правильно...
— Тетя, с кем ты разговариваешь? — это Дебора, она всегда волнуется, если долго меня не видит, а потому приходит проверить — тут ли я, не делась ли куда-нибудь.
— Ни с кем, малышка, просто рассуждаю вслух.
... Как видишь, у меня теперь есть причина отложить нашу встречу... на неопределенный срок. Вернее, множество причин, но все они — будущее этого мира, его надежда на возрождение.
Вот и получается: они нужны миру, я нужна им, а мне... мне нужна эта нужность.
Мы потихоньку учимся, что война — это не навсегда, и вообще... учимся. Я научилась не только отдавать, но и брать — это особое искусство, которым я до сей поры не владела. Искусство открытых сердец.
Война, которую ты предсказал, открыла меня миру, и мир — мне.
Я думаю, мы справимся. Это потребует сил — всех, какие у меня имеются, любви — всей, на какую я способна, и времени — всю мою жизнь.
А потом — когда-нибудь — мы с тобой обязательно встретимся.
Ты только дождись.
8 — 12 июля 2017
