Ленкины внуки
Порции наложили большие, добрососедские. Даниле плюхнули больше всех, и, вместо того, чтобы застесняться, как это положено десятилетнему ребёнку среди незнакомых взрослых, Данил уверенно набросился на пюре с гуляшом. Поев, мальчик облизал ложку, и простодушно уставился на гостей. Те смотрели с жалостью — худенький, белобрысый мальчишка торчал из спортивного костюма, как веточка из земли.
— Дань, ты иди в комнату, поиграй за компьютером, — разрешила тётя Лена.
— Можно? — не сразу переспросил мальчик.
— Можно-можно. Только про школу не забудь.
— Хорошо! — Данил снова ответил заторможено, но из-за стола сорвался быстро, по своему хотению.
Когда закрылась дверь, над гуляшом перегнулась похожая на него женщина:
— Лен... а это кто?
— Да это внук мой, — отмахнулась хозяйка.
— Какой внук... — несколько гостей аж застыло, — у тебя ж своим ребятишкам по двадцать только...
Лена хмыкнула и посмотрела в зеркало. Там отразился сервант, наконец-то освободивший хрусталь; стол, где до этого ели борщ, а теперь ели гуляш; а ещё отразился низкий выбеленный потолок деревенского дома и те, кто под ним собрался — жители одной длинной улицы, какая по забывчивости примыкает к разросшемуся посёлку. Из него, а может откуда дальше, порой приезжают друзья юности, выросшие вместе с теми, кто навсегда остался жить у топкой весенней распутицы.
— Ленк, чего молчишь?
Лена поправила короткие светлые волосы и подвигала вставной челюстью, освобождая её от налипшего мяса. Из-за протеза немолодая уже женщина некоторые фразы выговаривала медленно, глухо, будто с акцентом. Ленка, замирая подбородком, словно задумывалась о ходе жизни. Это шло ей — крепкой, среднего роста бабе, отдавшей людям молодость своего тела. Иногда рот женщины останавливался, и Ленка двигалась только глазами. Взгляд становился строгим, знающим цену жизни.
Городские про вставную челюсть благоразумно не спрашивали.
— Вся улица знает, что у меня теперь три внука, — наконец ответила Ленка.
— Трое!? Да откуда же!?
Местные, уловив то мгновение, когда можно прищёлкнуть городских, охотно пояснили:
— Да это Ленка на воспитание троих взяла... Есть тут одна семейка. Муж нормальный, а баба — алкашка. Ну мужик что, целый день на работе, шоферит, потом спит, а мрази этой — Таньке — плевать. Гуляет. Детишки — Данька вот, ещё две девочки, но они постарше, посамостоятельнее. Мы их к себе водим: кормим, уроки делаем, но больше всех Ленка, конечно. Они у неё как дома живут.
Женщина продолжала двигать челюстью, словно замещала движение, которого лишились гости, приехавшие издалека. Наконец кто-то из них сказал:
— Ну, Ленка, ты молодец! Всегда знали, что ты порядочная, но настолько! Давай, за тебя.
Опрокинули. Запили вишнёвым компотом. Тот скис, подбродил.
— Компот-то пыхает, — сказала Ленка, — сейчас другой принесу.
Женщина унеслась на кухню, и за столом начался приглушённый разговор, какой ведётся только в отсутствии хозяина.
— Вы Таньку помнить должны. Их пятеро было, в конце улицы жили. У неё брат Ромка слабоумный был. Слабоумный, но не пьющий. Помните? Танькину мать ещё безногий дед изнасиловал. Так она с двенадцати и зачастила: что ни год, то выстрелит.
— Дед...? Какой дед?
— Да вы что, не помните? Танькину мать в двенадцать лет безногий дед изнасиловал. Уж не знаем, как это так вышло, но вот взял и надругался над ней. Вы-то уехали в город поступать, а мы, как выросли, таких историй от стариков понаслушались! Так что нельзя Таньку сильно винить, но своя-то голова на плечах должна быть.
История выходила жуткой и немного комичной. Живо представилась маленькая девочка, которая лежит на кровати и, не смея шелохнуться, смотрит, как по полу к ней ползёт безногий дед. Тот оскален, возможно, пьян, на бороде повисла вонючая слюнка, но лишённый радостей старик твёрдо решил, чего хочет. Девочка тоже не может отвести взгляд. А может... может, костыли были или дощечка с колёсиками, но зато точно был тот дурной стариковский взгляд и оцепеневшая перед ним девочка.
Вздрогнули. Ещё раз выпили. С компотом явилась Ленка.
— Что, рассказали уже? — спросила она, — Не верите? А зря... сами не помните, как тут пили? Мы-то у матери вдвоём только, так она, царство ей небесное, идёт однажды по улице, а ей навстречу тёть Маша, ну — Танькина мать. Моя в сторону, а Машка ей следом орёт: "Чураешься!? Я, между прочим, пятерых Родине дала!". Да что толку, если из тех пятерых только слабоумный Ромка с Танькой остались. Та и нарожала на мою голову четверых.
— А четвёртый кто? Данька, две девчонки, а ещё...?
За столом закряхтели. Ленка снова посмотрела в зеркало. Завитушки светлых волос, голубые глаза. На окне — рассада.
— Четвёртым парень был. В восемнадцать повесился.
— Да ты что!
— Это года три назад было. Что-то он вечером попросил у родителей, денег вроде. Отец замордованный был, спал с работы, а мать то ли пила, то ли ещё что. В общем, парень вскипел, выбежал из дома, да с улицы прямо к многоэтажкам. Давай в первый домофон звонить — их тогда только поставили — не открывают. Начал во второй подъезд ломиться и, как назло, открыли. Лучше бы не открывали... Повесился между первым и вторым этажом.
— Да ты что...
— Что-что... то! — челюсть Ленки остановилась, и женщина приобрела возвышенный, немного горделивый вид, — на похоронах вся улица собралась. Как обычно ветрище гуляет. Танька пьяненькая стоит, плачет. К гробу крышка прислонена. Кругом народа полно, утешаем Таньку как можем... Мать всё-таки. И тут ветер как дунет, крышка от гроба в толпу качнётся и прямо Таньку по лбу огрела. Она аж осела.
— Правда что ли?
— Сами видели.
— Да-да, видели. Точно, — закивали местные.
Ленка помолчав, добавила:
— А тишина какая настала... Ой, девчата, какая же тишина была! Все всё сразу поняли. Такая вот была тишина... С тех пор мы как-то за ребятишками и приглядываем. Ну, давайте ещё по маленькой.
Выпили с осторожностью, памятуя о чужой судьбе. Захотелось поговорить о чём-то хорошем, но воспоминания быстро сбились на политику и кто-то уже доказывал, что да, жить стали лучше, но вот, дескать, построил здешний меценат хоккейный комплекс и передал его на баланс посёлку. Тот и рад вроде, да у администрации денег нет даже на содержание. Там ведь и каток, освещение, территория. Больше всех негодовала хозяйка. То ли озаботилась сохранностью ледового дворца, то ли хотела Ленка забыть что-то личное, но глаза её загорелись огнём. Ленка воздела вверх вилку и голосом Гурченко воскликнула:
— Это же лёд! Это же температура!
Из комнаты вышел Данил. На него посмотрели по-новому. Худенький, уши торчат, голос слабенький, разбросанный — вырастая, такие мальчики ступают куда-то не туда и взрослые, чувствуя это, заранее стараются ребёнка от этого оградить.
— В школу что ль, Данил? — встрепенулась Ленка.
— Да не... я так, — Данил смотрел на стол.
— Бери-бери! Вот мандаринку хочешь? Бери!
— А конфеток можно потом?
— Ты ещё спрашиваешь! Вот, держи. А как пойдёшь, конфет целый кулёк дадим. Отнесёшь сестрёнкам.
— Спасибо, — сказал Данил и спрятал конфету в карман.
Мальчик сосредоточено чистил мандаринку. Та не давалась, и маленький пальчик проткнул кожуру. Брызнул сок, попав тёмным пятнышком на спортивный костюм. Почему-то к ребятишкам, которые всё детство ходят в спортивном костюме, всегда жалостливое, одинокое отношение, ибо торчат они оттуда худющие, будто вечно некормленые.
— А учишься ты в каком классе? — спросили те гости, что издалека.
— Во втором. Я там самый сильный.
— Самый сильный?
— Да, — с гордостью ответила Ленка, — физкультуру любит.
— У меня по ней, — Данил положил в рот дольку, зажмурился и принялся вспоминать, — пять, пять, пять, пять, пять стоит.
— Молодец!
Обрадованный Данил ушёл с мандаринкой в комнату. Пятен на его рукаве стало больше.
— Так ведь в чём дело, — продолжила Ленка, механически двигая челюстью, — видите, он чуть заторможенный? Танюха так пробухала, что не записала Даньку в школу. Пришлось мне ходить, документы собирать. Парень почти в девять лет учиться пошёл! Сейчас ему десять, он во втором классе. Неудивительно, что там самый сильный... Хотя он правда сильный, жилистый. Хороший парень, хоть и левша.
То, что Данька был левшой, показалось важным. Все с пониманием посетовали на почерк. Кто-то вспомнил, что раньше левшей били учителя.
— Самое гадкое, — продолжили местные, — что на Ленуху эта Танька со своими шалавами окрысилась. Есть тут две забулдыжки. Шепчутся, что она семью разлучила! Разлучила, вы представляете!? Да она их спасла! А Таньке плевать! Просто плевать!
— А муж что?
— Да он пашет с утра до вечера. Ездит на своей воровайке, шаманит. Деньги домой приносит, не пьёт — и хорошо. Ребятишки сами себе готовят.
— Бьют их?
— Не даём, — ответили хором.
— Нет, вы подумайте! — Ленкина челюсть не поспевала за словами, — да если бы она хоть ребятишек своих узнавала, разве бы я полезла? Я как-то зашла к ним в дом, молока принесла, а там в коридоре большой такой плакат — "Мамочка, ты у нас самая любимая!", цветочки всякие нарисованы. Дети все вместе сделали, чтобы мама заметила. У меня чуть банка из рук не выскользнула. Таньке что, налакалась и рядом лежит. А дети ждут, верят, что мама хоть когда-нибудь их заметит. Дети всегда ждут, что их заметят. Таньке-то хорошо. Уедет в деревню свою, просидит там с полгода, потом сюда — дети её бегут встречать, а она не к ним. Она на полгода бухать приехала. Она дома кукует, а детишки всё равно ко мне стучаться — тётя Лена, открывай, мы уроки пришли делать.
— Бррр... страшно тут у вас. Может, о чём-нибудь другом поговорим?
Но Ленка уже разошлась. Щёки затянуло румянцем, и если бы челюсть двигалась свободно, мягко, Ленка сошла бы за пьяную. Протез встал на место, забив рот словами, и те вываливались с проглотом, съедая часть своих звуков.
— А о чём другом можно говорить? Только о том, что есть. Вот тут женщина жила, Валька. Не у нас, дальше тут. А у Вальки дочь тридцати трёх лет. И её как-то раз ограбили там, у панелек. Сумку отобрали, телефон там... Ей так обидно стало, что она сказала, мол, в следующий раз, тьфу-тьфу-тьфу, защищаться буду. Не отдам больше сережки. И вот... следующий раз. Наркоман прямо у подъезда напал. Валя сумку не отдаёт, а тот её ножом в сердце. И убил.
— Господи...
— На суде, мы туда ходили, была жена этого наркомана с дочкой. Красивая почему-то женщина и дочка хорошенькая на скамейке сидит, ножками болтает. Нормальные, в общем, люди. Тут судья уточняет, на что были деньги потрачены, которые наркоман принёс. Жена отвечает, что тот почти всё на себя спустил, а дочери... дочери сандалии купили. Мы головы так поворачиваем к девчушке, а та на скамейке сидит и ножками в этих сандалиях болтает. Белые они были. Запомнилось.
— Страсти какие...
Со страхом чокнулись, и выпили не для опьянения, а больше для старого знакомства. Вспомнились общие друзья, и кто как вышел замуж. Это вскоре утомило. Наконец, прозвучал давно мучавший городских вопрос:
— Лен, а с челюстью у тебя что?
— А то догадаться трудно, — ответила Ленка и ровно улыбнулась.
Из комнаты неохотно вышел Даня.
— Пошёл? — строго, но заботливо спросила Лена.
— В школу надо.
— Опять наискоски пойдёшь? — Лена нахмурила светлые брови.
— Не буду наискоски идти, — серьёзно ответил мальчик.
— Смотри у меня.
— Тама грязь, не пройдёшь, — мальчик натянул резиновые сапожки.
— Он через огороды, потом через развалившийся коровник и пустырь в школу ходит, — разъяснила Ленка гостям, — я ему сколько раз говорила — не ходи там, иди по светофору.
— Да, не надо там ходить, — закивали гости.
Обувшись, Даня повернулся к столу. Запинаясь, сказал:
— Спасибо. До свидания.
— Ой, что ты Данечка! — прозвучало в ответ, — тебе спасибо! Заходи почаще! Учись хорошо!
Мальчик улыбнулся, но вежливо остался стоять. Над застиранным воротником горели оттопыренные уши.
— Ты чего встал? В школу давай иди! Тебе ещё переодеваться! — Ленка слегка подтолкнула мальчика. Женщина была по-напускному строга.
— Мне бы это, — Данил впервые застеснялся и опустил глаза, — конфетки. Я Катьке с Маринкой снесу.
— Конечно-конечно! Угостишь сестрёнок! Я и забыла!
Показная строгость слетела. Ленка засуетилась, пока не насобирала Даниле мешочек конфет. Тот кивнул и сразу выскользнул из дома.
Гости сами собой прилипли к окнам.
Крепкий маленький мужичок уверенно шёл по улице. Сапожки плюхали по лужам. Рука сжимала пакетик конфет. Данила специально поднимал его повыше, чтобы не долетали брызги.
— Как же, Катьке с Маринкой... Я им ещё вчера конфет дала, чтобы они тебя угостили, — Ленка тяжело опустилась на стул и упёрлась рукой в подбородок, — знаю, кому вы их таскаете. Да и таскайте, милые. Таскайте. Вода камень точит... Наливайте, девочки.
