Мне было девятнадцать лет, когда случилась эта автокатастрофа. Мне говорили, что в то время я заканчивала третий курс столичного экономического института. Вероятно, так оно и было. Сама я не помню ничего, кроме слепяще-белой, солнечной палаты с огромными окнами — во двор и в коридор. Я помню кровать на колесиках и белый жесткий ортопедический матрас. Помню стоявшие на тумбочке тарелки и пакеты. Зато автокатастрофу я не помню совершенно, как и то, куда я ехала в тот день. На медицинском языке такое называется "посттравматическая амнезия". У меня она была осложнена последствиями операции, которую мне сделали уже в больнице. После долгих месяцев восстановительного курса я вернулась к полноценной жизни. Устная и письменная речь, арифметические операция и логика — все пришло в норму. Кроме памяти. Сколько ни бились надо мной психологи и психотерапевты, толку было чуть. Я легко принимала к сведению все, что рассказывали мне о прежней жизни. Я без всякого усилия поверила, что женщина, которая сидела у моей кровати и держала меня за руку, пока я еще не могла вставать — и в самом деле моя мать, поскольку только мать способна проявлять столько заботы и терпения, а потом, как бы случайно отвернувшись, потихоньку вытирать глаза. И точно так же я не сомневалась в том, что коренастый и седеющий мужчина, приезжающий в лечебный центр только вечерами и вносивший в комнату огромные пакеты с фруктами, лекарствами и шоколадками — именно мой отец. Я видела, что мы похожи, каждый раз, когда смотрелась в зеркало. Конечно, подбородок у него был более массивным и тяжелым, зато брови — всегда чуть приподнятые — и заметно выступающие скулы у нас с ним не отличались совершенно. Он часто беседовал с врачами, иногда не закрывая дверь в палату, и я слышала, как доктора сыпали непонятными мне терминами и давали моему отцу гарантию, что у меня все будет хорошо. Один раз хирург, который приходил снимать мне швы, понизив голос, доверительно сказал, что операция прошла даже успешнее, чем они ожидали. Я тогда подумала, что, если несколько недель под капельницей и тотальная потеря памяти — это успех, то, значит, мое положение было действительно плачевным.

Врачи уверяли, что со временем большая часть забытых мной вещей должна восстановиться в моей памяти. И это было правдой. После выписки я часто развлекалась тем, что брала с полки книгу — и, прочитав несколько страниц, внезапно вспоминала, что случится с персонажем дальше и какие мысли вызвала у меня эта книга в прошлом. А еще я обнаружила, что худо-бедно понимаю тексты на английском и немецком языках, хотя не могу вспомнить, где и как их изучала. Это напоминало волшебство.

Но хуже всего дело обстояло с тем, чтобы припомнить что-нибудь касавшееся меня лично. Странно понимать, что ты не знаешь, был ли ты когда-нибудь влюблен, есть ли у тебя близкие друзья и что вас с ними связывает... наконец, не помнишь даже относительно простых вещей типа того, была ли у тебя когда-нибудь собака или кошка.

Про кошек и собак я спросила у родителей. Они рассказали мне, что в детстве у меня была собака Лайна, рыжий сеттер, но она погибла под машиной, когда мне исполнилось тринадцать. Они утверждали, что я плакала о ней несколько месяцев. Я слушала их рассказ, кивала — и мне было очень стыдно, что сейчас эта история не вызывает во мне никакого отклика. Как будто бы я предала саму себя тем, что не могла заставить себя разделить ту боль и ту привязанность, которую имела много лет назад.

После этого случая спрашивать про друзей и про влюбленности мне резко расхотелось. Если мне покажут фотографию чужого, совершенно постороннего мне человека и объявят, что я была в него влюблена — получится гораздо хуже, чем в случае с погибшим сеттером.

Втайне опасаясь задушевных разговоров, я сосредоточилась на фотографиях, надеясь, что с ними все будет так же, как с прочитанными книгами. Начну смотреть — и вспомню что-то важное.

По моей просьбе мать с отцом достали целый ворох фотографий и альбомов, и я просидела целый день, перебирая снимки и пытаясь пробудить в себе какие-то воспоминания. Нельзя сказать, что мне это совсем не удалось. К примеру, когда я рассматривала фотографию, на которой маленькая девочка с двумя темными хвостиками стояла под огромной новогодней елкой, то смутно припомнила, что это был какой-то детский утренник в большом и светлом зале, на котором каждому из нас дарили по большой коробке конфет. А когда та же девочка, только уже постарше, с комически серьезным видом сидела за маленькой партой рядом с мальчиком, казавшимся еще серьезнее ее — то в памяти смутно колыхнулось воспоминание о небольшой, покрашенной веселой желтой краской школе, куда я пошла когда-то в первый класс. Мне вспомнился даже огромный, одуряющий тяжелым маслянистым запахом букет из белых и лиловых астр, который я держала на линейке и который в конце концов сунула под мышку, так как он мешал мне аплодировать. Но кроме таких единичных и разрозненных воспоминаний, мой улов в тот день был небогат. В нескольких пухлых, как старинные бухгалтерские книги, альбомах с фотографиями содержалась вся история темноволосой девочки, но ощутить с ней настоящее родство я так и не сумела. Через пару лет смешные хвостики сменила толстая косичка, а потом какая-то затейливая стрижка "лесенкой". Еще там были снимки с отдыха — крымские горы и египетские пляжи, шорты, белые молочные коктейли и кислотно-яркие купальники. Короче, ничего особенного. "Фотохроника" оборвалась, когда темноволосой девочке было примерно лет двенадцать. Снимков, на которых я была бы старше, мне найти не удалось. Когда я спросила маму, где все остальные фотографии, она сказала, что альбомы "взрослых" лет случайно потерялись после переезда. А потом, слегка замявшись, сообщила, что в подростковом возрасте мне разонравилось фотографироваться, так что за семь лет едва набралось несколько десятков снимков.

Помню, я ужасно огорчилась и уже не в первый раз подумала, что этот переезд — какое-то глобальное недоразумение. Обменять хорошую столичную квартиру на жилплощадь в области, и это несмотря на то, что и отец, и мать работали по-прежнему в столице и затрачивали на дорогу в день по несколько часов — кому такое могло прийти в голову?.. К тому же мне казалось, что знакомые места позволили бы мне припомнить, что со мной было до аварии.

Я уже готова была вслух осведомиться, для чего понадобился этот идиотский переезд... но, к счастью, вовремя сообразила, что на частную больницу и на дорогое послеоперационное лечение необходимы были деньги. Может быть, поэтому мои родители и продали столичную квартиру? Донельзя смущенная подобной мыслью, я не стала говорить о переезде — только спросила, нельзя ли как-нибудь поехать в тот район, где мы жили раньше, и хотя бы издали взглянуть на дом, в котором я когда-то выросла. Мама уклончиво ответила в том духе, что можно будет как-нибудь съездить, но сначала нужно окончательно поправиться, и вообще это не к спеху — есть и более серьезные дела.

Я постаралась не показывать, как сильно меня разочаровал такой ответ. Впрочем, потом это прошло. Если в первые месяцы после больницы я копалась в собственных вещах с невероятным пылом, то потом мне это несколько поднадоело. Память не желала восстанавливаться, и я постаралась убедить себя, что, в сущности, последствия аварии могли быть для меня гораздо хуже. Надо было радоваться, что я не сломала позвоночник и не обрекла себя на неподвижность. Или не ослепла. Ну, а память — дело наживное.

Осенью я пошла в колледж, и задумываться о случившемся мне стало просто некогда.

Конечно, странно в двадцать с лишним лет сидеть в одной аудитории с пятнадцати-шестнадцатилетними подростками, пришедшими в колледж из старшей школы. Но на моем курсе знали об аварии и относились ко мне с пониманием. Поскольку к экономике, которую я изучала до аварии, я так и не почувствовала никакого интереса, колледж оказался медицинским. Может быть, причина была в том, что мне хотелось выяснить как можно больше о посттравматической потере памяти и операциях на мозге. В любом случае, к истории, которую я собираюсь рассказать, все это не имеет никакого отношения.

Потому что врачи были правы — память ко мне все-таки вернулось. Хотя и не так, как они могли бы предположить.

Я шла домой пешком, поскольку день был солнечным — той ласковой осенней теплотой, которую особенно не хочется упускать из-за сознания, что скоро ей на смену придет дождь и слякоть. Занятия у нас закончились довольно рано, так что в сквере почти не было людей. Только парень, который сидел на парапете старого фонтана и неторопливо что-то пил из банки. Для чего ему понадобилось лезть на узкий неудобный парапет, учитывая, что вокруг стояло несколько пустых скамеек, было совершенно непонятно. Впрочем, вид у парня вполне соответствовал его дурацкому "насесту". Длинные, взлохмаченные волосы, сильно поношенные джинсы с аппликациями из булавок, и дурацкий кожаный жилет поверх футболки. Он увидел меня в ту же самую секунду, что и я — его, и сразу встрепенулся.

— Опаньки!.. — воскликнул незнакомец. — Джей! ЗдорОво. А мы все еще ломали головы, куда ты делась!

Я опешила. Какое еще "джей"? Это он мне?.. Мне почему-то вспомнилось, что "Джеем" звали спаниэля, жившего на нашей лестничной площадке. Парень между тем отбросил в сторону пустую банку от дешевого, дрянного энергетика и соскочил с фонтана.

— Ты что, в юбке, что ли?.. — удивленно продолжал он, глядя на меня так, как будто я была не в юбке, а в скафандре. — Нифига себе!

Я все еще не могла собраться с мыслями, чтобы что-то ответить. А он почти вплотную подошел ко мне и деловито сообщил:

— Солнышко, я третий день на трассе. До сих пор не знаю, где вписаться на ночь. А еще "пятнистых" встретил на вокзале. Там теперь совсем труба. К тебе нельзя?

Говорил он вроде бы понятные слова, но все в место абсолютно не имело смысла. "Может быть, он сумасшедший?" — промелькнуло в моей голове, и по спине пополз противный холодок.

С другой стороны, этот лохматый парень мог быть человеком из той, прежней жизни, о которой я, к несчастью, ничего не помнила. Я присмотрелась к незнакомцу более внимательно. Вблизи он оказался старше, чем издалека. Я вдруг сообразила, что, несмотря на дурацкие булавки на штанах и длинные, нечесаные волосы, ему никак не меньше тридцати пяти. А еще он чудовищно не выспался — это было заметно по опухшим, с красной сеточкой сосудиков глазам. От него пахло крепким, но дешевым кофе наподобие того, который покупают в автомате в пластиковой чашечке. А главное — он был не слишком-то похож на психа. Это меня успокоило.

— Простите, мы знакомы? — уточнила я.

Брови странного мужчины поползли на лоб.

— Джей, ты чего? Не узнаешь меня?..

Когда он снова назвал меня "Джей", мне стало окончательно понятно, что произошла какая-то ошибка. Будь мы с ним знакомы в прошлом, он, по крайней мере, знал бы, как меня зовут. Логично? Еще как логично! Так что я решительно сказала незнакомцу:

— Я не знаю никакую "Джей". И, в любом случае, не надо называть меня этой собачьей кличкой. У меня есть человеческое имя.

Он сделал такой жест, как будто собирался развести руками, но раздумал. Только продолжал таращиться на меня с бесконечным удивлением, которое, признаться, сильно действовало мне на нервы.

— Имя?.. — повторил он туповато. — Но...

— Простите, мне пора, — с нажимом сообщила я и осторожно обошла мужчину сбоку. Почему-то повернуться к нему спиной было немного страшновато. Вдруг он выкинет какую-нибудь дикость — схватит меня за руку или ударит?..

— Джей, да подожди ты!.. — крикнул он, когда я прошла несколько шагов. Окрик заставил меня вздрогнуть, но оборачиваться я не стала. Нельзя позволять этому подозрительному типу втягивать меня в дискуссию.

— Тебя "отформатировали", что ли?! — крикнул он мне вслед.

"Ну точно, сумасшедший" — окончательно определилась я. Вот ведь не повезло — наткнуться среди бела дня на психа, принимающего меня за кого-то из своих знакомых!

Другой человек забыл бы всю эту историю, едва выйдя из сквера, но мне в смысле впечатлительности повезло гораздо меньше. Я в деталях вспоминала наш короткий диалог, идя домой. К тому моменту, как микроволновка музыкально зазвенела, сообщая, что обед готов, я почти сожалела, что ушла так быстро. Может, не такой уж он и псих, этот длинноволосый парень? Может, "Джей" — это школьное прозвище, которое у меня было до аварии?...

Да боже мой, какая ерунда! Ведь ни один нормальный человек не согласится, чтобы его называли Джей. Ну разве что в далеком детстве, когда еще можно бегать по двору и прыгать в "классики". Но в одной школе мы с этим длинноволосым точно не учились, так как он значительно старше меня. Ну и потом, все остальные его фразы явственно указывали, что с рассудком у него проблемы. Что ни слово, то какая-нибудь чушь. "Пятнистые", "отформатировать"...

Я съела свой обед, почти не ощущая вкуса. А потом пошла готовить реферат, который полагалось сдать на следующей неделе и который я никак не собиралась делать раньше четверга.

Вот так я в первый раз услышала о Джей.

За следующую пару месяцев ничего важного не произошло, разве что одного преподавателя с позором выгнали с работы — пошел слух, будто он как-то связан с политическим движением "Зеленых". В буфете и в курилках с жаром обсуждали, правда это или нет. Услышав такой разговор впервые, я смутилась, потому что совершенно не хотела признаваться, что никак не могу вспомнить, кто эти "Зеленые" и почему о них все говорят, презрительно кривясь и понижая голос. Я потихоньку ускользнула от своих приятелей, включила свой лэптоп и запросила у "Энигмы" информацию на этот счет, как делала десятки раз до этого. По правде говоря, без моего компьютера мне было бы куда труднее скрыть, как много вещей я забыла. Щелкая по клавишам, я бегло просмотрела несколько страниц, и в моей памяти все сразу стало на свои места. Ну разумеется. "Зеленые". Разрозненные кучки фриков, нарушающих общественный порядок в крупных городах. Туда входили анархисты, геи, хиппи, представители каких-то одиозных субкультур, названия которых было почти невозможно выговорить. Преимущественно безработные, а зачастую и бездомные, "Зеленые" упорно выступали как враги порядка и стабильности. Короче, это была просто горстка психопатов, ни в какую не желавших жить нормальной жизнью. На одних картинках, выданных "Энигмой", люди с перекошенными лицами размахивали флагами, а на других одетые в синюю форму полицейские тащили их в машины. Страницу продолжал длиннейший перечень противозаконных выходок "Зеленых". Здесь были акции протеста, расписывание баллончиками с краской гаражей, жилых домов и даже административных зданий, уличные беспорядки, несколько попыток перекрыть движение на трассах крупных городов... и прочее, и прочее. КОСП, он же Федеральный Комитет общественного спокойствия, обращался ко всем гражданам с просьбой помочь в предотвращении дальнейших хулиганских акций этих маргиналов. Я отключила лэптоп и еще несколько минут смотрела на собственное отражение в его дисплее. Ничего себе!.. Значит, предполагается, что наш преподаватель, всего пару дней назад рассказывавший нам о биополимерах, тоже расписывал деревья в городском саду акриловыми красками, или ходил по улицам, надев на голову пакет, или участвовал в тому подобных глупостях? Такое просто не укладывалось в голове. Я вернулась в столовую, где занятые спором однокурсники как будто даже не заметили, что я куда-то отлучалась. Купив себе чай и сев на самый крайний стул, я молча слушала их спор. Почему молча? Ну хотя бы потому, что говорить мне было нечего. Аргументы тех, кто защищал уволенного, показались мне гораздо более весомыми. Они напоминали остальным, что, будь у администрации какие-нибудь доказательства антиправительственной деятельности своего коллеги, дело было бы передано в тот же КОСП для уголовного расследования. Если же ограничились обычным увольнением, то, значит, ничего, помимо подозрений, предъявить было нельзя. Это во-первых. Во-вторых, если у человека есть хорошее образование, достойная работа и большие перспективы, то с чего он станет рисковать всем этим ради горстки антисоциальных типов? Остальные злобно возражали — да вы посмотрите на его пиджак и ногти, он наверняка один из этих извращенцев, потому их и поддерживал. И это тоже было в чем-то убедительно, хотя не обязательно любой мужчина в щегольском костюме и с ухоженными руками — гей. И, в конце концов, вопрос не в том, с кем он встречается по вечерам или там ходит в клубы. Важно, был ли он на самом деле активистом незаконного движения. Одно дело, если он просто встречался с кем-то из своих коллег после работы (бррр, ну и гадость, даже представлять подобное не хочется), и совсем другое — если он участвовал в этих ужасных акциях. А я, хоть тресни, не могла представить, чтобы он размахивал плакатом, или дрался с полицейскими, или расписывал дома и тумбы несмываемыми граффити — короче, делал то, чем занимаются "Зеленые". Вечером я посмотрела еще несколько страниц, посвященных этому движению. Особенно запомнилось мне одно видео, относившееся к тому времени, когда "Зеленые" были гораздо многочисленнее, чем теперь, и между ними и защитниками общественного порядка время от времени вспыхивали настоящие баталии. На этом видео "Зеленые" вышли на какую-то из столичных площадей, а горожане забросали их гнилыми помидорами. Когда очередной снаряд попадал в цель, он лопался, и на одежду летели брызги красной мякоти, похожие на кровь. Больше всего меня поразило то, что сами "Зеленые" не обращали на это ни малейшего внимания — так и продолжали стоять под своими флагами, выкрикивая лозунги, пока к месту побоища не подоспели полицейские машины. Было в этом что-то до крайности раздражающее и одновременно жалкое. Я прочитала, что организаторов той акции протеста осудили и отправили за "зону изоляции", а про себя подумала, что следовало бы — в дурдом.

123 ... 567

↓ Содержание ↓