Пролог
Мой взор притягивает море. Оно привлекает мои помыслы своей величавой безмятежностью, которую может источать только стихия — создание значительно более высокого порядка, чем мы, смертные. Кажется, ничто, никакая катастрофа в мире не способна поколебать суровое спокойствие этих бескрайних глубин. И даже ярость зимних штормов наполнена сознанием своей мощи и такого превосходства над земными тревогами, что порой видится мне всего только насмешкой над тщетными потугами разумных существ обуздать их силу.
Но отчего же каждый раз, когда я устремляю взгляд к лазурному горизонту, где в невообразимой дали сливаются воедино величественное море и царственное небо, мысль каждый раз стремится проложить дорогу между двумя высочайшими стихиями — путь, которым движутся крошечные и слабые существа.
Что это за образ, который неизменно встает передо мной, что за призрак я вечно вижу меж пенистых гребней волн? Отчего глаза не в силах удовлетвориться зрелищем безбурной бездны моря под исчерченным облаками лицом неба, почему они, не поспевая за разумом, жадно оглядывают расстилающееся у моих ног пространство в поисках ничтожной песчинки?
Стоит на мгновение опустить ресницы — и воображение рисует на прозрачной сине-зеленой глади маленькую юркую шебеку. Косые паруса на стройных мачтах ловят легкий бриз, накренясь над почерневшим, просоленным бортом, а ниже мерно взмахивают весла, одновременно погружаясь в прохладную воду и вновь взметаясь над ней в туче брызг. До обостренного слуха доносится скрип уключин, тихие монотонные команды и хлопанье тяжелого полотнища на ветру. Блестят на солнце потные спины гребцов, легко управляющихся с огромными веслами, — они сидят не на грубых выносных скамьях, нависших почти над самой водой, как на обычных галерах, а вдоль изящно изогнутого фальшборта; на шканцах ждет своей очереди смена. Крупные, дюжие матросы лениво потягивают воду из фляг, нехотя жуют ломти вяленой рыбы — даже мне ясно, как надоела им солонина за месяцы плавания, — перебрасываются шутками и сами же отвечают на них громким хохотом, который смешивается с пронзительным криком чаек. Несколько человек по приказу кого-то на корме, очевидно, капитана, управляются с парусами, пытаясь поймать то слабое дуновение, в которое превратился только что свежий ветер. А капитан сердито оглядывает пустынный горизонт, приложив ко лбу ладонь козырьком: штиль означает, что гребцам не будет облегчения. Матросы на шканцах исподволь поглядывают на командира: не пора ли им придти на помощь собратьям? Но капитан медлит. Стоит ли заставлять гребцов выбиваться из сил ради того, чтобы наверстать несколько часов? А что, если впереди опасность, которая потребует участия всей команды? Короткий жест призывает всех оставаться на месте, и люди возвращаются к своим немудреным занятиям.
Но что это? Вот видение словно бы приближается, и я недоумеваю: почему я решила, что эти смелые моряки — люди? О нет, теперь я отчетливо вижу все разительные отличия. Несмотря на палящее солнце, день за днем жгущее обнаженные спины гребцов, они остаются по-прежнему бледными до голубизны. У всех матросов длинные, до пояса, жесткие темные волосы — у кого распущены, так что их можно принять за плащ, у кого собраны в толстую косу. Тела имеют значительно более плавные линии, нежели у людей: даже плечистые гребцы кажутся скорее плотными, чем мускулистыми. Их ладони и ступни гораздо шире чем должны быть, между пальцами порой можно заметить намечающиеся перепонки. Но вот моему пытливому взгляду предстают лица моряков, и сходство с людьми становится еще меньшим. Маленькие, словно бы слегка сплюснутые с боков головы имеют лица плоские, но крайне выразительные. Надбровные дуги, губы, скулы, что у людей рельефны, у этих существ почти слиты с плоскостью щек и лба. Только прямой и тонкий, мало выступающий нос разделяет лицо на два профиля и неожиданно придает этому странному лику черты возвышенно-аристократические. Большие овальные глаза, лишенные ресниц, обведены широкой темной каймой, словно насурьмленные веки тавритских одалисок. Широко распахнутые, эти глаза в большинстве своем производят впечатление сонных и лишенных мысли, но не стоит обманываться: взгляд их цепок и проницателен ничуть не менее человеческого. В целом существа выглядят хоть и необычно, но вовсе не отталкивающе, напротив, их движения полны своеобразной недоступной людям грации и сознания горделивого достоинства — не заносчивости и не высокомерия, но спокойной уверенности в себе.
Это моряне. Раса амфибий, хозяев океана, как их называют земные разумные расы. Впрочем, хозяевами морей их можно назвать не в большей степени, чем горцев — владельцами скалистых утесов и снежных пиков, степняков — господами бедных саванн, тихих озер и жарких песков пустынь, а людей — властелинами благодатных долин, своенравных ручьев и диких непролазных лесов.
Внезапно среди отдыхающих гребцов я замечаю странность и вновь изумляюсь: как же раньше я не разглядела человека, загорелого до бронзового цвета и отличающегося от бледных амфибий как ворон в голубиной стае? Человек молод и силен, это видно даже на таком расстоянии, рельефные мышцы перекатываются под гладкой кожей при малейшем движении, хотя он вовсе не кажется атлетом. Он явно не намного выше среднего роста и скорее худощав, а тело, закаленное временем, проведенным в море, словно состоит из одних сухожилий, перевитых жгутами мускулов. Волосы светлые, выгоревшие на солнце, собраны в длинный пучок, хотя и уступающий по длине роскошным гривам морян. Но лица мне не разглядеть, знаю. Я уже пыталась, прежде — увы, этот таинственный образ, каждый раз несколько иначе, не впервые предстает передо мной. И каждый раз что-то мешает мне увидеть его до конца, уловить скрытое значение, должно быть невероятно важное. Возможно, разгадка несет в себе мое спасение?
Я провожу ладонью по глазам, позволяя видению ускользнуть. Что есть оно? Далекое воспоминание из моей прошлой, окутанной забвением жизни или чья-то навязчивая мысль, протянувшаяся сквозь пространство чтобы достичь моего обнажившегося, восприимчивого сознания? А может, пророчество будущего? Я пытаюсь отогнать роящиеся догадки. Быть может, мне никогда не придется узнать, откуда приходит ко мне эта картина.
С усилием отвожу взгляд от плещущихся волн и медленно оглядываю пустынную дорогу у подножия обрыва под моей ногой. Это не наезженный тракт — всего только едва заметная тропа вдоль кромки воды, безлюдная, как непролазные заросли за спиной, где стройные тополя и кипарисы перемежаются с можжевеловым гущаром, перевитым гибкими лианами. Названий многих растений в этом южном лесу я не знаю — невольно мелькает вывод, что детство и юность мои прошли далеко отсюда, вероятно, значительно севернее, там, где природа не так приветлива, но куда более стойка и неприхотлива.
Дальше, всего за несколько верст от берега моря лес редеет, переходя в обширную, плоскую, словно стол, травянистую степь, а за ней начинаются выжженные солнцем бесплодные пески, простирающиеся так далеко на запад, что преодолеть их не может ни зверь, ни птица, ни разумное существо. Огромная, на полконтинента пустыня Ис-Сара, откуда даже сейчас до меня доносится горячее, будто из печки, дуновение. Говорят, там, на западном берегу Великого Материка, тоже есть жизнь, и там обитают разрозненные малочисленные племена совсем уж странных созданий, не принадлежащих ни к одной из обычных для нас рас. Но это лишь слухи, а правдивы ли они, никто не берется с уверенностью утверждать.
Неожиданно из-за поросшего чахлым цикорием склона на дорогу выезжает всадник. Я вздрагиваю, невольно порываясь отпрянуть назад, под защиту темно-зеленой листвы, но вдруг чувствую любопытство. И остаюсь на месте. Фигура всадника выглядит странно. Несмотря на полуденное пекло середины южного лета, этот человек, — а то, что это человек, я вижу ясно, — явно боится замерзнуть: к седлу приторочен толстый шерстяной плащ и отделанные мехом сапоги, а одетый в тисненую кожу всадник истекает потом, но не торопится раздеться. Его высокая, сутулая и худая фигура нелепо смотрится на сытом ленивом жеребце; длинные ноги болтаются в стременах, руки не слишком уверенно держат поводья. А из-за плеч всадника выглядывает нечто, сразу привлекшее мое внимание. Что это, я затрудняюсь угадать, но похоже на две толстые белые кости с перепонками — словно остовы крыльев.
Загадочный всадник приближается, следуя изгибу тропы, а я по-прежнему остаюсь на краю обрыва, наблюдая за неспешной рысью его жеребца. Человек едет неспокойно, поминутно нервно оглядываясь и сжимая поводья — стоит ли удивляться, что через минуту он замечает меня. И тут же резко натягивает узду, заставляя коня недоуменно всхрапнуть и присесть на задние ноги. Неловкий наездник. Впрочем, его смятение мне понятно — должно быть, ему нечасто в самых безлюдных уголках материка приходилось замечать обнаженную женщину на кромке обрыва, с виду бесстрастно, но внимательно следящую за каждым его шагом.
Пытаюсь представить зрелище с его стороны и неожиданно ощущаю озорство и рвущийся из горла насмешливый клекот. Но нет, рано. Пока рано.
Я перекидываю через плечо прядь длинных волос, которые из-за усиливающегося ветра лезут в глаза — я давно перестала ощущать свою наготу. За исключением тех случаев, когда несовершенному человеческому телу дает знать себя холод. Я не бесстыдна и не имею желания смущать людей. Просто орлан в платье выглядел бы странно. И вряд ли смог бы взлететь.
Всадник испуганно таращит глаза и натягивает поводья, заставляя жеребца плясать на месте, но мой жест, вероятно, убеждает его в том, что перед ним не мираж. Он осторожно продолжает движение вперед и, приблизившись, окликает меня. Но я не собираюсь вступать в беседу: меня интересует только необычный предмет над его плечами. Вот человек уже у подножия обрыва, он спешивается, накидывает поводья на ветку невысокого колючего кустика и начинает карабкаться наверх, поминутно выкрикивая приветствия и разнообразные вопросы. Возможно, мое молчание и холодный интерес несколько охлаждает его пыл, заставляя усомниться, что мне так уж необходима помощь, однако он упорно продолжает подниматься по склону.
Это молодой мужчина, лет двадцати пяти, худой, но жилистый, неумелый наездник, но, судя по уверенным движениям, опытный пеший воин. Что за лихо занесло его в этот дикий край, почти у самой оконечности пустынного мыса Опасности? Я вижу: за спиной приезжего висят ножны, а странные предметы — всего лишь белоснежные резные рукояти двух облегченных клинков, зачем-то снабженные с одной стороны загнутыми к лезвию зубцами, похожими на клыки. Вовсе не так занимательно, как представлялось прежде.
Резкий порыв ветра взметает мои волосы и заставляет руки инстинктивно приподняться, ловя поток — но разве поймают десять пальцев воздушную струю!
Теперь пора. Тем более что любопытство удовлетворено, а человек со своей навязчивой заботой уже почти добрался до моего убежища.
Я делаю шаг вперед, слыша отдаленный предупреждающий вскрик: до подножия обрыва саженей тридцать. Ну и что же? Из-под ноги вниз сыплются песчинки, скатываются мелкие камешки.
Голова невольно запрокидывается, когда я привычно возрождаю в памяти страдание. Боль физическую, рвущую тело на части, и боль куда более глубокую — боль потери, не одной — множества потерь, и ощущение одиночества, ту боль, что стирает всю предыдущую жизнь и производит на свет новую, сильную, свободную ипостась.
Что произошло в тот далекий миг первого перерождения? Я помню только всепоглощающую боль. Обрывки образов: ночная тьма и мятущиеся огненные блики от факелов — а там, чуть в стороне, — невыносимый жар и алый свет пожара. С другой стороны — холод, и холод куда более тяжелый, чем просто ночная сырость. Это леденящее дуновение смерти, ибо там, невидное мне, находится мертвое тело кого-то, кто был мне дорог. На губах вкус пепла и крови — кровь повсюду: на мне, подо мной, на земле и в воздухе, ею пропиталось все вокруг, она, кажется, сочится из каждой поры моего тела. Измученного, избитого, истерзанного. Плененного чьей-то алчностью, жестокостью, грубой похотью. И вдруг мой мутный от непрекращающейся боли, невидящий взгляд внезапно останавливается на ветке дерева, каким-то чудом уцелевшего во всем моем разорванном мире.
Там, глядя прямо мне в глаза, расправляет крылья белоплечий орлан. Его загнутый клюв раскрывается в пронзительном клекоте, но я отчетливо слышу слова. "Летим! — восклицает мой освободитель, трепеща огромными крыльями. — Не держись за эту клетку, следуй за мной в небо. Там свобода, бескрайние горизонты, где никто не будет властен над нами. Ты молода, но как любой птенец, обязана бросить на земле свою разбитую скорлупу — только так ты обретешь силу жить по собственной воле. Вперед, ввысь, к звездам! Отныне ты никому не будешь покорна — тебе покорится ветер. Летим!"
И вдруг тяжелое тело, что пригвождало меня к земле, с криком откатывается в сторону. Солдаты с ужасом замирают в нелепых позах и разинув рты таращатся вверх.
-Оборотень! — в панике орет кто-то.
-Болваны, это саби! — властно прерывает кто-то из тени. — Ее необходимо поймать.
Мой победный крик превращается в клекот, я рвусь в поднебесье, но, взлетев над кронами, теряюсь. Спаситель-орлан исчез в вышине, а небо темно и неприветливо. И все же я счастлива: я свободна, свободна от всего. От боли, от мучителей, от страха. И от воспоминаний о прошлом.
Но понимаю я это лишь спустя какое-то время. И захлестнувшая было радость превращается в смятение, а после вновь поднимается страх. Кто я? Чему рада? Куда стремлюсь, чего желаю? Я свободна, могу лететь куда хочу, но зачем мне эта свобода? Сильные крылья орлана, которые я вижу — куда им нести меня?
Растерянная более чем могла бы вообразить, я опускаюсь на ветвь дерева — и почти незаметно для себя вновь становлюсь человеком. Такой же, как была. Почти такой.
За исключением того, что ранее я была кем-то.
Теперь я никто.
Саби. Но и это мне становится известно значительно позже. В то же мгновение мое одиночество куда более глубоко, чем было всего несколько минут назад. Не только вокруг меня — внутри меня холодная зияющая пустота. Тогда я еще не знала, что эту пустоту можно научится терпеть, но не заполнить уже никогда. Только смутно догадывалась.
Новое потрясение гораздо сильнее прежнего: спрыгнув с дерева, я бреду ничего не видя перед собой, ничего не чувствуя кроме этой леденящей пропасти в душе, и потому чьи-то руки, стискивающие запястья и заламывающие локти за спину почти не причиняют боли. Физические муки ничто против ощущения рвущегося на части и тонущего в небытие мира.
Потом — мелькание лиц, мест, отдаленный гул голосов, некоторые из которых вроде бы обращены ко мне, но они проскальзывают мимо притупленного сознания. Только много дней спустя я начинаю вновь воспринимать происходящее. Только тогда я учусь оценивать свой новый мир, реагировать на него. Учусь жить заново.
Но может быть, все было совсем не так? Что если этот смутный образ также нарисован моим растерянным воображением, лишенным настоящих воспоминаний, жаждущим правды и готовым поверить в любой вымысел, основанный на единственной реальности — на боли и ужасе.
Сейчас все это мелькает в памяти за долю секунды, я сознательно воскрешаю страдание и страх, от которых отныне мне никуда не деться. Момент перерождения сопровождается вспышкой такой боли, что длись она дольше мгновения, от мышечного спазма кости вылезли бы наружу, прорвав кожу, но это мгновение проходит без следа.
Навязчивый спаситель кричит, когда я бросаюсь с обрыва, но давится криком и беспомощно следит за орланом, который парит в восходящих потоках над морем.
Взмахнув крыльями, я взмываю к небесам и устремляюсь на северо-восток.
