Любовница демонов

Сейчас, на смертном одре, внук мой Паоло, я хочу сказать тебе нечто неожиданное тобою, мало того, переворачивающее все твои представления обо мне, твоем предке и учителе, и о нашем искусстве в целом. Я хотел бы пощадить твои уши и пожалеть твою юную и неиспорченную душу, но обстоятельства вынуждают меня. Ибо иначе ты можешь нарушить то хрупкое равновесие, что возникло между миром горним и миром подлунным во времена моей юности. Сейчас я еще способен долго и обстоятельно говорить с тобой, но так будет недолго: день-два, и боль скрутит меня в бараний рог, из уст же моих ты сможешь услышать разве что стон. Я пожил немало, пришло время уступить место ученикам, и вы, в свое время, поступите так же. Это закон жизни — старые ветви отмирают, и садовник вырезает их, чтобы дать место новым. И древо жизни вновь зеленеет.

Когда я был вчетверо младше, чем ты сейчас, отцу моему все знакомые, а, в особенности, лица духовные, советовали сдать меня в Милосердный Дом. Сейчас там не те порядки, что были раньше, умалишенных уже не держат на цепях, предпочитая поить отварами дурманящих трав и успокаивающих душу минералов, но тогда помещение ребенка неполных пяти лет в эту тюрьму безумия грозило оному неизбежной и страшной смертью. И отец воспротивился. Надо сказать, что советы доброхотов имели под собой основания — я был очень странным и неуравновешенным ребенком. Мало того, что я видел скрытое от большинства нормальных людей, я и говорил об этом не переставая. Я боялся оставаться один в комнате, я отвечал вслух своим мыслям и тем голосам, что приходили в мою голову извне, я рисовал углем странные картинки на стенах и обижался, когда прислуга их замывала. Но я был единственным ребенком отца моего, ибо мать моя умерла родами, а отец столь сильно любил ее, что не собирался более жениться. Отдай он меня на верную смерть, и род да Креда угас бы совсем.

И тогда отец принял единственно верное решение — пригласил в Креда донну Пьетру Арнальдо, что считалась непревзойденным воспитателем совсем юных неслухов, от года и до семи лет. Говорят, она вышла из самых низов, была кормилицей и нянькой, но ее талант влиять на младенческую душу и разум быстро поднял ее до высот, доступных разве мужчинам с хорошим образованием. Переманить ее было не так просто. Думаю, свою роль сыграло то, что отец сказал ей о моих художествах, а также, что, если я не переменюсь, меня отправят в Милосердный Дом.

Когда она переступила наш порог, было лето — жаркое, но при этом прозрачно-сухое и звонкое лето южных холмов. Пыль золотила подол ее платья, а солнце подсвечивало волосы, выбившиеся из сложной, перевитой шнурами прически, окружая голову сияющим ореолом. Сказать, что она была красива — значит, ничего не сказать. Ее черты, слишком жестко высеченные природой, отнюдь не смягченные тридцатью годами богатой на события жизни и слегка подправленные сурьмой и белилами, производили впечатление ожившего барельефа из виллы Агапо, а нежная улыбка дополняла пронзительный взгляд, от которого, казалось, ничто тайное не могло бы укрыться. Вся в волнах летнего ветра и зноя, она казалась древней богиней, ожившей для того, чтобы почтить нас своим присутствием. Волосы ее были высветлены до цвета переспелой пшеницы, глаза казались зеленее апрельской травы, а кожа мерцала легким загаром, что нисколько не портил ее.

Я, всегда настороженно относившийся к чужим людям, на сей раз, словно забыв о привычках, бросился к ней и схватился за подол ее платья, не обращая внимания на окрики старших.

— Ну, что, будущий живописец, тяжко тебе одному? — спросила она и потрепала меня по взлохмаченной голове.

И тогда я понял, что пропал — пропал, как загнанный маленький зверек, и возродился — как человек, у которого есть друг, могучий и добрый защитник. И я плакал, зарывшись лицом в запыленный подол, молча, долго и всласть, и она не утешала меня, а лишь гладила по голове и плечам.

И начались годы учения и воспитания. Не могу сказать, что мне было легко — вряд ли нашелся бы еще хоть один человек, что так много требовал от ребенка, но требования донны Пьетры были вполне правомерны. "Кому много дано, с того много спросится", — повторяла она мне всякий раз, когда я плакал над испорченным рисунком и исчеркивал его углем вдоль и поперек. И я брал новую доску и начинал снова. Она не заставляла меня тереть краски или копировать древние образцы, мне самому приходилось делать это, но не для хозяина, как слуге, не для мастера, как подмастерью, а для себя. Я постигал науку запечатлевать образы мира семимильными шагами, и это занимало почти все мое время от пробуждения до отхода ко сну, а когда засыпал, то она держала меня за руку, и я не боялся.

Сон — младший брат смерти, и погружение в него всегда сопровождалось для меня сонмом страшных видений, а донна Пьетра одним своим присутствием превращала огонь — в свет, мутный поток — в кристальный ручей, а ужасные морды порождений болезненной фантазии — в прекрасные человеческие лица. Позже, по пробуждении, я зарисовывал их, а она просила давать им имена и прозвища. Так появились те образы, что потом сопровождали меня всю жизнь — Мудрый Старик и Вечный Странник, Ледяная Дева и Саламандра, Резвящееся Дитя и Суровый Рыцарь. Я играл ими, придумывал их истории и зарисовывал свои выдумки на дощечках. Позже пришел и Монах, Никогда Не Показывающий Лица, он прочно обосновался во всех картинах и сценках, присутствуя в глубине или за гранью дощечки, и олицетворяя собой, как я понял позже, неминуемую силу судьбы.

Это было счастливое время. Нам двоим принадлежал целый мир — холмы Креда, где горшечники добывали красную глину, где виноградники лепились по склонам, где вились козьи тропы и тянулись разбитые пыльные дороги, приводя то к маленьким, вросшим в землю домам виноградарей и пастухов, то к развалинам древних храмов. А однажды мы вышли к воротам. Ни справа, ни слева от них не было изгороди, сами же ворота, с покосившимися заржавевшими створками, были закрыты наглухо. Их решетку затянуло вьюнком, и на нем раскрылись неожиданно крупные раструбы синих цветков. Весна была еще в самом начале, о чем говорил едва выпустивший бутоны шиповник, и такое буйное цветение удивляло. Я подошел и посмотрел сквозь решетку. На склоне холма стоял белый, с колоннами, древний храм. С тех самых пор, как люди приняли веру в Единого и отвергли языческих Многих богов, храмы те были разрушены, но этот стоял нерушимым. Колонны розовели в наступающих сумерках, бирюзовое небо сквозило меж ними, светлея и бледнея к горизонту, и редкие облака таяли в его бескрайности, как хлопья пены на морском берегу. На коньке крыши стояла женщина и протягивала ко мне руки, я даже не понял сразу, что это статуя, так живо и естественно было запечатлено в ней движение. Я дернул створку ворот, но донна Пьетра остановила меня. Взяла за руку, провела в обход. Указала рукой на храм... то, что когда-то было тем храмом... груда развалин, растрескавшиеся ступени, подножья колонн...

Помнится, я плакал тогда, и порывался вернуться к воротам и открыть их. Но донна Пьетра развернула меня спиной к развалинам и указала в то место, где стояли ворота. Их не было, и лишь наступивший вечер сгущал тени на внезапно обрывающейся дороге. Позже, самостоятельно бродя по родным холмам, изучив их вдоль и поперек, я так и не смог отыскать то волшебное место.

Впрочем, волшебства в моей жизни и так хватало с избытком. Голоса, прежде угрожавшие мне и пугающие неотвратимостью наказаний, теперь советовали и одобряли. Вещи, что прежде трансформировались в ужасные символы с наступлением ночи, стали доброжелательны ко мне — коридоры и лестницы нашего замка всегда вели туда, куда надо, двери неизменно открывались передо мной, львиные морды на резной мебели не оскаливали клыки, а ухмылялись, словно довольные кошки, и только что не мурлыкали. Обивка кресел казалась мягкой шкурой домашних, хоть и сильных и страшных в своем гневе животных. Мой дом стал мне родным домом, его сила — моей силой, его прошлое — частью истории моего рода.

Донна Пьетра читала мне хроники и объясняла непонятные ребенку места, досконально разбирала все битвы, в коих участвовали мои предки, спокойно и с достоинством говорила об отношениях мужчины и женщины и осуждающе — о политических браках. Пришло время, когда я спросил ее о любви. То ли это, чем занимались наша прачка с конюхом Тено, или кошка с соседским котом, или донна Беата с Карно-отщепенцем.

Донна Пьетра ответила кратко и непонятно. "Любовь, — сказала она. — Это не то, что ты делаешь, это то, что ты чувствуешь, но когда ты чувствуешь это, все твои действия приобретают другой смысл, более важный и нужный для жизни. И этой жизни, и той." После чего она встала и вышла, и я не смог попросить объяснений.

Я учился читать и писать, что было мне просто, ибо рука приобрела твердость и взгляд — цепкость от занятий рисованием, я осваивал верховую езду и быстро достиг в этом успехов, отец нанял учителя фехтования — и тут я не осрамился. И отец стал ко мне благосклонней. Когда к нам приезжали гости, меня уже не запирали в комнате, а, нарядив пышно, будто инфанта, представляли им. Те глядели на меня, словно на неведомого и страшного зверя, хоть и укрощенного, но все же опасного, и превозносили мудрость отца и искусство донны Пьетры. А отец отвечал: "На все — воля Единого". Я знаю, он подолгу молился в часовне, и делал богатые пожертвования двум ближним храмам. "Сам Господь послал вас ко мне", — говорил он донне Пьетре, и та скромно опускала глаза и с достоинством кланялась. Но я никогда не видел, чтобы она молилась. И спросил ее, почему так. "Господь знает все мои мысли — что более того могу сказать я ему? Он дал мне все то, что счел нужным — просить ли чего-то еще?" — был ответ.

Я был сметлив и внимателен не по годам, а моя способность видеть незримое давала мне ощутимое преимущество перед другими, к примеру, я никогда не заговаривал с отцом первым, если видел, что его окутывает аура гнева. Лжецов и тайных врагов я также распознавал по цветам их ореолов. Сообщая об этом отцу, я уберег нашу семью от участия в сомнительных предприятиях, что торговых, что политических, и отец более не считал зазорным спрашивать моего мнения о каких-либо новых знакомых. Но та же самая способность привела меня на порог тайны донны Пьетры.

Комната воспитательницы располагалась подле моей, часто, не желая того, я слышал некоторые ее мысли, у нас даже было два общих сна, и я привык считать донну Пьетру чем-то вроде своей собственности, впрочем, и себя считал принадлежащей ей более, нежели своему отцу. И уверенность эта должна была когда-нибудь пошатнуться, пасть и рассыпаться в прах.

Мне шел седьмой год, а выглядел я на все десять благодаря высокому росту и ежедневным упражнениям со шпагой. Кроме того, знаниями и способностью к рассуждению я тогда превосходил сверстников, за что надо поблагодарить донну Пьетру. Посему, я не думал, что она — девственница, или избегает мужчин. Сама история ее возвышения, начавшаяся с роли кормилицы при каком-то отпрыске благородного семейства, исключала подобную возможность. Поговаривали, что у нее есть взрослая дочь и даже внуки, но выглядела она так молодо, что представить этого я не мог. Я также не представлял, какой мужчина мог бы добиться ее расположения, ибо она была умнее, чем большинство людей ее круга.

И вот, однажды, когда я уже почти заснул, мне почудилось, что в моей комнате кто-то есть. Я открыл глаза. Рядом с моей кроватью стоял мужчина и смотрел на меня. Он не был человеком, ибо материя, составляющая его тело, не была реальной, плотной, но он не был и бесплотным призраком. Наряд его казался вполне человеческим, хоть и весьма простым, напоминая одежды мастерового люда. Да и лицо, широкоскулое и с массивной челюстью, скорее подходило человеку из народа, чем потустороннему существу.

— Привет, — сказал он. — Пьетра там?

И показал на стену моей комнаты, за которой, действительно, была комната донны Пьетры.

— Да, — ответил я. — А вы кто?

— Я? Да, она же тебе не рассказывала... Ну, ты лучше спроси ее, а я пойду.

И мужчина шагнул сквозь стену, как через водный поток, то есть — пригнув голову и внутренне сжавшись. Как я потом понял, это было вызвано не свойством стены или самим процессом прохода...

Ибо спустя несколько минут он вылетел обратно, ругаясь и тряся головой.

— Нет, определенно, что-то не так, — мужчина обернулся ко мне. — Ты не слишком сейчас хочешь спать, а, мальчик? Может, объяснишь мне, что с нею случилось?

— Нет, совсем не хочу. Но вы прежде мне расскажите, кто вы такой и что вам нужно от донны Пьетры.

— А не испугаешься?

— Вас? А что вас бояться? — мужчина и вправду не выглядел опасным, во всяком случае, так, как мои былые кошмары.

— Ну, я же — демон.

— Вы?!

— Я.

— Неправда. Демоны — жуткие порождения ночи, создания древних богов...

— Угу. И еще — противники Единого, низвергнутые в прах вместе с их хозяевами, языческими богами. Твоя шпага? — демон снял со стены мое единственное оружие, впрочем, совсем бесполезное для реального боя, ибо оно было затупленное и с шариком на острие.

— Я обнажаю ее на тренировках.

— Понятно. Хочешь настоящую?

— Настоящее оружие мне пока не по росту и не по силам.

— Благоразумный мальчик... Но если я сделаю тебе такую же, как у взрослых, только маленькую?

— А вы можете?

— Да. Я — Кузнец. Раньше меня все именно так называли.

— Кто — называл?

— Те, что приходили в наш храм... И не только. Ко мне обращались всякий раз, раскаляя в печи заготовку, делая по ней первый удар, передавая заказчику готовую вещь. Моим именем клялись...

— Так ты — один из языческих богов?

— Ну, почти, но, конечно, пламя пониже и дым пожиже. Так хочешь шпагу? Или, может быть, меч? Настоящий, заговоренный, меч победителя?

— А что я буду должен взамен? Свою душу?

Демон схватился за голову и взвыл.

— Какая душа?! На что мне — твою душу? Все заладили — душу, душу... Помнится, так вопили колья во внутреннем дворе храма Смерти... нет, они повторяли, как заведенные: "Голову! Голову!" — те, на которых еще не было человечьих голов. Если я чего-то и хотел от тебя, так это твоей дружбы, но я знаю — те, кто предан Единому, не станут якшаться со слугами языческих богов.

— А зачем вам моя дружба?

— А зачем она вообще, не мне только, а тебе самому? "Нехорошо человеку одному быти". Представляешь, каково демону — в одиночку? Столетия напролет... Хозяин — погиб... Почитателей не осталось, кузнецы не вспоминают — ну, и я им не помогаю, можешь об этом судить хотя бы по тому, что тайна синей стали никем из них не раскрыта...

— А ты умеешь ковать синюю сталь?

— Обижаешь своим недоверием, юноша. Я ее изобрел.

— А что-нибудь из нее у тебя есть?

Демон почесал затылок, возвел глаза к потолку и задумался на мгновение, после чего в его руке появился браслет-змейка из темно-сизого металла с синеватым отливом, который оттеняли вставленные в качестве змеиных глаз карбункулы.

— Держи. Подаришь девушке, которую всей душою полюбишь. Змейка будет ее охранять — и от недоброго глаза, и от яда в еде и питье.