Мы обернулись в сторону её небрежного кивка. И верно, неподалеку стоял и в изумлении смотрел на нас невысокий плотный дядька с двумя резкими складками у губ и намечающейся лысиной на макушке.

С поговоркой 'морщины — украшение мужчины' — так и быть, соглашусь. А вот про лысину — извините. Может, оттого она тут и не рифмуется. Что же касается умных и внимательных глаз, они безо всяких рифм, бесспорно, положительная деталь. Потому к Тошкиному поклоннику отнеслась я с приязнью. Во всяком случае, поняла, почему Антонина тратит юные дни под ручку с дедком.

Что меня беспокоило, так это изумление на его лице. Щедрым ворохом сирени, что ли, так поразили его миролюбивые Тошкины друзья? Я покосилась на Соля. Тот, как всегда, был безупречен: любезен, улыбчив, обаятелен. Радостно шагнул навстречу новому знакомому, сердечно руку протянул. Конечно, соблюдая безупречный этикет, следовало бы не торопиться — это Роману Борисовичу надлежало как старшему руку подать — но, с другой стороны, если разобраться — кто старше-то?

Едва все познакомились, мужскую половину подхватила струя беседы. Как-то само получилось. Пока мы с Тошкой пополам делили букет, пока она любовалась моим платьем и расспрашивала, что и почём — а я, соответственно, всю вину перекладывала на Соля — мужчины задали друг другу пару случайных и вежливых вопросов — и вдруг о нас забыли. Отвернулись, руками машут, только что пуговицы друг другу не крутят. Тембр всё жарче, темп напористей. До наших ушей долетают обрывки фраз. Басовитой, Романа Борисовича:

— Как, вы говорите? Даже не железо, не никель... да-да, спорный основной элемент... Но тогда...

И лёгкого баритона Соля:

— Эта теория так же не верна, как и первая. Как могу утверждать? Да вот вам простое доказательство...

Голоса так и схлестнулись. Я видела, как сияют глаза у Соля. 'Осторожней! — захотелось крикнуть мне, — ты слишком увлёкся'. Водился за Солем такой грех. Роман Борисович аж прожигал его глазами. Давно изумление покинуло это страстное лицо. Сейчас в нём пылала алчность.

А часы меж тем тикали. И не только мобильники. И не только электронные на фасаде Зюйда. Были и другие часы.

Понемногу пылкость спала. Верно. Сколько можно пламенеть? Беседа пошла тише:

— Как?! Никакой степени?! Да вы самородок!

— Просто меня всегда огорчало, что учёные никак не уловят такой, считайте, пустяк. Тем более, вы доктор, — Соль улыбнулся, — а доктора, как говорят — 'племя атлантов, которые держат на плечах земное небо'.

— Доктора нынче помолодели, — Роман Борисович тоже улыбнулся, а потом засмеялся. — Зато обеднели и, похоже, поглупели — во всяком случае, сегодня эта мысль закрадывается. Впрочем, не трубите зарю! — погрозил он пальцем. — Вы меня ещё не убедили. Тут есть... есть некий подвох! — доктор нетерпеливо потёр ладони и тут же уронил их, — хотя... Боюсь, я потерял покой и сон. К счастью, у меня лаборатория. Да, лаборатория строения солнечной атмосферы. Одна из ведущих, какими располагает институт. Устаю только на работе. Мне бы энергии. А то порой голова болит. И со зрением...

Не знаю, вспомнили бы увлечённые астрофизики о нашем существовании, но в это время прозвенел первый звонок.

— Пойдёмте, не торопясь, — спохватился Роман Борисович и сделал приглашающий жест в сторону стеклянных дверей, — хорошо на свежем воздухе, но пора в зал, спокойно найти места...

Он подошёл к Тошке и подал ей руку, добавив:

— Сейчас, перед началом, не хотелось бы тревожить Григория Петровича...

'Григорипетрович — скрипач', — шепнула мне Тошка.

Мы уже пробирались к своим местам, когда из оркестровой ямы приподнялась такая же лысая, как у Романа Борисовича, голова, и в приветственном взмахе взлетела рука.

— Вон, вон он! — обрадовался Роман Борисович, широко замахав в ответ, — заметил нас! Но всё-таки сейчас не вовремя. А в антракте мы подойдём, и, уверяю, нам будет что сказать. Он виртуоз.

Тошка нетерпеливо потрясла букетом. Даже слегка потрёпанный, он выглядел роскошно. Каждая гроздь — воздушная громада, упругая нежность, так и тянуло утонуть лицом! А что вы хотите? 'Катерина Хевермейер' и 'Моник Дельбара' — это вам не венгерки в скверике надрать!

Несмотря на дороговизну билетов, зал был заполнен. Думаю, не мы одни такие счастливые оказались. И места выпали симпатичные. Я люблю амфитеатр. И близко, и уютно. Мы с Тошкой разложили на коленях сирень, она благоухала на весь мюзикл. Роман Борисович ещё на улице оценил наш вклад. И ручку мне поцеловал: 'Благодарю вас, Танечка, — говорит, — я и не знал, что на свете бывают такие прекрасные цветы'. Это хорошо. Но в остальном — ему было не до сирени. Даже здесь, в зале он не успокаивался: подсел не к Тошке, а к Солю — и они опять забубнили на астрофизические темы. Благо оставалось время до начала. Тошка покосилась на них и скорчила рожицу:

— Маниакальный синдром! — хихикнула мне в ухо, — ты ещё спрашиваешь, почему замуж не иду!

— Тише ты! — испугалась я.

— Когда затронута астрофизика, все другие звуки исчезают, — не особо шёпотом заявила Тошка. Я оценивающе покосилась на неё.

— Ну, тогда, — решилась, всё ещё в некотором раздумье, — если ты такая бесстрашная — объясни мне, что за изменения произошли в твоём буйном организме за сутки, почему ты сменила гнев на милость?

— Это ты о чём? — хмыкнула Тошка.

— Да мне показалось, ты сегодня вполне спокойно восприняла моего Соля. Я надеюсь, это не военная хитрость?

— А, ты про это... Как тебе сказать? Я и впрямь вчера погорячилась. Сегодня он очень недурно смотрится рядом с тобой. Просто — два сапога пара. И если он тебе такое платье купил — значит, намерен вкладывать, а не отчерпывать. Это в корне меняет дело. Да и вообще — эти его странные речи... лужа... но я поговорила с Романборисычем, он положительно отозвался. Знаешь ли, такие разрозненные обрывки могут сложиться в неверную картину, поверхностно не судят, бывают и совпадения, и самые невероятные неожиданности. И, кроме того, в наш век нельзя слишком упирать на гипноз. Картина куда сложнее. Я же говорю, он умный человек.

Тошка произнесла это с таким почтением, что я даже вздрогнула от несоответствия с её небрежными гримасками.

Меж тем грянул третий звонок. Потом где-то в вышине медленно погасли странные треугольно-авангардные люстры, зато подиум, наоборот, осветился полутонами радуги, и наступившую тишину пронзил одинокий звук. В нём послышалась драма, и остро царапнуло душу...

— Это Гриша... — едва слышно пробормотал Роман Борисович.

И мюзикл начался. Сцену наполнили краски и ритмы. Пляшущие цветы, в чьих ладонях трепетало пламя. Стремительные серебряные танцоры-вихри, наискось проносящиеся сквозь поле действий. Оно необычайно притягивало, это поле. И музыка! Музыка! Мы увлеклись и забыли и где находимся, и друг о друге. Я забыла даже о Соле!

Особенно потрясающ был один момент. Когда герои испытывали боль — и мы чувствовали эту боль. Она передавалась в танце. И голосе. И в том, как на сцену выбегали бледные тени. Белые нимфы. Стаи прекрасных дев — то ли волны, то ли сломленные ветром ветви. Они рассыпа́лись и вновь сплетались венком, и в этом было столько скорби...

А дальше композиция сделалась странной. Как будто невпопад. Музыка не изменилась — и с какой-такой стати, вместо того, чтобы продолжать свой венок, стайка дев порхнула налево? Ах, вот в чём дело. Их спугнули новые персонажи. Только почему это никак не отразилось оркестром? На подиум выбежали герои в чёрном, и, похоже, это был классический балетный сюжет: сатиры и нимфы. Сатиры заполнили сцену, и нимфы рванулись к самому краю. И вдруг посыпались вниз. Смычки взлетали, трубы гудели. Сатиры попрыгали в зал. Подиум оказался пуст. А потом оборвалась одна скрипка, другая, стихли ударные, и только густая туба ещё какое-то мгновение держала звук. И всё.

Только тогда я ощутила тревогу. И, похоже, другие. Напряжение возникло как-то сразу — и с такой давящей силой, что мы даже не стали переглядываться — а только всматривались в окружающее. С верхних рядов дёргано и торопливо спускались люди, у всех лица были одинаково несчастны. Я, наконец, разглядела замыкавших толпу сатиров — таких же, как только что на сцене. Толпа надвинулась на нас, а зашедший сбоку ряда чёрный человек шевельнул автоматом. Я успела взглянуть на Соля. Тот был хмур — и, чуть прищурившись, рассматривал зал. Но поднялся, не споря, и пошёл вместе со всеми. А с ним и я, вцепившись в его руку. Уже в партере разглядела лицо Антонины. Про лицо можно было сказать — повёрнутое внутрь себя. Бледное, непроницаемое, с отсутствующим взглядом. Помнится, такое лицо у неё было на экзаменах по физике. Она в ней ни бельмеса не смыслила. Роман Борисович стоял рядом с ней, и тоже бледный, и они крепко держались за руки. А другой рукой Тошка по-прежнему сжимала букет. И я тоже. И сирень продолжала благоухать. На весь мюзикл.

Итак, Зюйд захватили террористы. Их было тут не так много. Десятка два-три. Я пыталась точней считать, но каждый раз туманилось в глазах, и взгляд прыгал. Они стояли по краям партера, на подиуме, на лестнице в амфитеатр.

Как положено террористам, лица повязали. Непонятно зачем. Я слышала их воззвания в микрофон. Они не скрывали личности и так или иначе собирались здесь умереть. Вместе с нами. Они так и объявили. На вполне приличном русском. А потом добавили:

— Через час начнём расстреливать заложников.

Это мы все — заложники. Тошка. И Роман Борисович. И мы с Солем. И все, кто здесь. И совсем юные. И совсем дети. Вот этот мальчик с мамой. Это мы здесь все, такие испуганные, бледные до черноты и зеленоватости. Это нас будут расстреливать. А потом кто-то из них, этих чёрных людей, соединит провода — и Зюйд взлетит на воздух. И те, кого не расстреляли — взлетят в атмосферу в виде мелких клочков. А может быть, распадутся на атомы. И Соль распадётся на атомы. Соль вернётся в плазму. И уже больше никого не найдёт на земле. И меня не найдёт. И мы никогда не встретимся!

Лицо неподалёку показалось знакомым. Где-то видела. Кажется, ехал с нами в автобусе. Да-да, тот самый, который водительский шедевр записывал, в костюме при галстуке. Рубашка старательно наглажена. Видно: мыслил человек парадный выход. Очень в театр хотелось. Значит, всё же успел. А ведь мог опоздать.

Я слышала, статистика отмечает — на рухнувшие самолёты оказывалось много опоздавших пассажиров. Когда грядёт крушение — плохо ходят автобусы, плотнеют пробки, обстоятельства так и ставят подножки. А нам, вот, не поставили. Или люди не в меру напористы в преодолении препятствий — так что даже не прислушиваются к зовам и голосам тонкого мира. Ведь он звал! Наверняка звал! Как же так? Даже Соль не расслышал... Впрочем, он не всемогущ. Он сам сказал.

— Соль! — жалобно проговорила я, — неужели ничего нельзя сделать?!

Не взглянув, Соль мрачно процедил:

— Погоди, Таня. Дай разобраться.

Это 'разобраться' сперва чуть обнадёжило. А потом потрясло осознание. Если Солю надо разбираться — значит, он не видит выхода.

А часы тикали. Сколько ещё отведено жизни некоторым из нас? И — кому?

Музыкантов выгнали из оркестровой ямы, и к нам сомнамбулой шёл Григорий Петрович. То есть — мы не знали, что он Григорий Петрович, но как-то сразу поняли. Невысокий худой человек. Он остановился возле нас и, помолчав, скорбно развёл ладонями:

— Вот так...

Тошка вдруг порывисто обернулась к нему, глаза широко раскрылись, а голос просто зазвенел. Так в обычной жизни голоса не звенят.

— Григорий Петрович! Вы так прекрасно играли! — она заторможено — тоже сомнамбулой! — протянула ворох сирени — как держала в руках, так и подала, не потрудившись поскладней сложить. — Позвольте преподнести вам как знак восхищения! — звонкий голос сделался странно весёлым.

Роман Борисович обеими руками удержал её за плечи и произнёс очень тихо:

— Не надо, Тонечка. Держись!

А Григорий Петрович каменным движением принял букет.

— Ничего, Тоня. Как-нибудь. — И, чуть помедлив, тихо прибавил. — Благодарю вас. Я очень тронут.

В общем-то — они были хорошие люди, эти два друга. А хороших людей — нельзя расстреливать как заложников. И Тошку нельзя. Она тоже хорошая. И — никого нельзя.

А часы тикали. У каждого свои. Теперь не принято носить часов. Было время — часы на ремешке свидетельствовали о благополучии и достоинстве, их гордо запечатлевали на фотографиях, и было прилично и жизненно необходимо, чтобы дома висели стенные и время от времени рокочущим боем возвещали о своём присутствии и серьёзных намерениях. Теперь у людей мобильники. У легкомысленных они отстают, у паникёров — летят вперёд, у идеальных идут чётко, но где вы видели идеальных людей?

В общем, время расходилось. Людей сплачивала не только общая беда. Ещё общая мечта: как было бы замечательно, чтобы у бандитов часы отставали! На пять минут. А лучше на десять. А если на полчаса! Ведь бывает же — что мобильники отстают на полчаса! Лишних полчаса пожить на свете!

А цифры мелькали на затуманенных экранах. На каждом по-разному — но у всех неотвратимо приближались к отмеченному сроку. Пять минут... четыре... три... люди с трепетом всматривались в зеркальные плоскости.

И один не выдержал. Вроде, здоровый, сильный мужчина. Бывают такие. Заносчивые — а не гордые. Любят в толпе возвышаться да мышцами играть. Мышцы-то в полном порядке. Если б не автоматы — любого сатира мог бы узлом завязать. А тут заплакал — прямо по-настоящему, навзрыд заплакал — и ближайшему бандиту в ноги. На колени бухнулся и бормочет: 'Слышь... выпусти меня! выпусти отсюда! Я тебе денег дам — хочешь!' Налицо — истерика у мужика. Голову снесло. Жаль. С дьяволом не сторгуешься.

Бандит качнул стволом — и у меня нутро сжалось. Я думала, он его сходу очередью прошьёт. Но нет. Поглядел внимательно — и спокойненько так усмехнулся: 'Отпустить? Что ж, отпущу. Только заработай. Стой тут. И не выпускай никого. А упустишь...' И ещё раз вгляделся тому в глаза. А глаза... да не было никаких глаз. Когда истерика — у человека нет глаз. Страх один.

Вот бандит и закончил фразу: 'Отпустишь — пристрелю'. Понимал в людях. Тюфяк стал у двери, как Атлант. Он представлял собой могучее зрелище, этот широкий и высокий человек. Его зелёный джемпер напоминал заплатку на красном бортике амфитеатра, на красной ковровой дорожке между рядами. Кажется, он был в мюзикле с какой-то женщиной, которая теперь стояла неподалёку и смотрела на него. А он на неё — нет. Глаза вовсе исчезли с лица, а челюсти приобрели жестокое выражение. Можно было не сомневаться: не пропустит. Никого. Даже её.

Сатир на него и не оглянулся. Направился прямо к нам. Потому что мы ближе. Он шёл — и на каждый шаг его у меня внутри вздрагивало: 'Господи, помилуй!' Вниз, в пол глазами упёрлась — а всё равно видела. Вот он приблизился к нам, ни на кого не глядя — и вдруг Григория Петровича прикладом пнул: