Неспящий-в-ночи
Утро, зябкое, осеннее, разбудило меня выпавшей росой — я выпростал руку из-под одеяла и словно в холодный ручей угодил. Открыл глаза — небо просветлело, поляну затянуло туманом, а трава казалась белесой от влаги. Я двинул плечом, и с травинок сорвались выстуженные осенью капли, упали, впитались в одеяло, покрытое мельчайшей россыпью, словно под моросящим дождем. Под рукой шевельнулась Кувшинка-в-дальнем-озере и прижалась крепче, вздохнула, шепнула едва слышно:
— С тобой тепло, — и спряталась в одеяло, только рыжие прядки видны остались. Я взял одну, покрутил в пальцах, улыбнулся — прядка была схвачена ниткой и украшена белым перышком. Кувшинка как-то жаловалась, что не знает, отчего ее, рыжеволосую, так назвали. Вот и вяжет к кудрям то цветы, то еще что.
Я шепнул, едва не касаясь губами ее волос:
— Однажды звезды заглянули в омут,
Играли в прятки, путали следы,
Да не смогли найти дорогу к дому,
Остались спать под тяжестью воды.
А по весне их сестры отыскали,
Но глубина держала. И с тех пор
Цветут кувшинки — дУши звездных далей
На темной глади колдовских озер.
— Это обо мне?
Услышала-таки.
— Конечно, нет, — ответил я, — у меня под боком спит не одна-единственная любимая Кувшинка, вовсе нет. У меня привычка такая — спать в цветах и читать им стихи.
Она приподнялась, потянулась и снова устроилась у меня на плече.
Еще немного, и придется прощаться, уходить каждому в свое племя, а мне хотелось задержать ее. Я сказал:
— Идем со мной! Я покажу тебе Мо Руфа, Неспящего-в-ночи.
Кувшинка-в-дальнем-озере едва поспевала за мной, еще и за руку схватила, потянула назад:
— Подожди. А... он не страшный?
— Очень страшный. Иногда как нахмурится гневно, так и пожалеешь сразу, что пришел. Но ты не бойся! Сейчас-то у меня подарок для него припасен.
— Какой же? — она остановилась, сощурилась не то обиженно, не то подозрительно.
— Да строчки эти, — улыбнулся я. — Тебе же понравились? Значит, и ему понравятся! То есть... я так надеюсь.
— А у меня нету строчек. В нашем племени на алтарь другие дары кладут — птицу битую или соленый камень. И не каждому разрешат, только жрец знает, как поднести, чтобы боги приняли.
— Нет, — покачал я головой, — Неспящий Мо — не алтарь. Он — живой. Идем, увидишь!
Пока мы поднимались на пригорок, я представлял, как приложу ладонь к гладкой глыбе Мо Руфа, нашепчу свои строчки и, если одобрит, дождусь в ответ радостного, живого тепла. И, может, коснусь памятных щербинок — они маленькие, не разглядеть, только пальцами ощутить, но я-то помню... если Мо Руф недоволен — такое не забудешь. Да что я? Вон, в прошлый раз Могучий-зубр вырезал из коряги лебедя, на заветную поляну понес, а потом вернулся и весь день у ручья просидел — не принял, верно, Мо Руф его дар, некрасив показался...
Я не сразу понял, что мы пришли: камень поблек — словно цветущее дерево за ночь погибло. Хладно-серый, и весь — весь! — будто выщербленный. Я обернулся — Кувшинка смотрела равнодушно, просто смотрела, как на обычный валун.
— Что-то случилось, — я отступил назад, — с ним что-то случилось.
— Камень, как камень, — пожала она плечами, — большой.
— Он живой был!
— У тебя все живое, даже звезды и омуты.
— Он был, как... вон, посмотри на восход! Такого цвета! А сейчас серый.
— Сейчас все серое, рано еще.
— Как бы поздно не было. Надо жреца звать, вождя, старейшин, может, они знают, что делать...
— Ну и зови, раз так, — она передернула плечами, плотнее запахнула одеяло, — а мне домой надо. Отец хватится — вот беда-то будет.
В низине сгустился туман, становище только просыпалось.
— ...А чего делать, Шаг-по-траве? Ничего не надо делать. — пожав плечами, сказал Высокий-клен, один из старейшин, которого, видно, выгнал из шатра плач новорожденного сына, — Уснул Неспящий-в-ночи — значит, высшие боги так судили. Долго мы вместе были: он нас огнем грел, мы ему дары носили, но все проходит. Мы стали сильнее: бизонов бьем, шкуры мнем, животы, слава богам, набиты, в домах тепло, одежды, вон, теплые да мягкие шить научились. Мо Руф нам больше не нужен.
У Высокого-клена не только сыновья — ученики уже есть. Он и меня двумя годами раньше в ученики звал, говорил, я дерево чую, самую сильную ветку всегда найду, и луки мои оттого тугими будут. И к Неспящему он давно не ходил — незачем. Без того охотники из соседних племен его луки выше других ценят, хоть что за них дадут. Да только у соседей никогда не было такого, что Мо Руфу Неспящему нравится.
— Не нужен? — сказал я, — Пусть тогда общий совет решит.
Как вождь объявил совет — зашумело племя, словно дождь по листве и, когда первые солнечные лучи на землю легли, собралось у Неспящего.
Снова поднялся Высокий-клен:
— Река от века одна, да вода в ней каждый день разная. Лес за рекой издавна стоит, да меняется трижды в год. Зверь лесной — и тот дважды в год оборачивается, а большая змея по весне сбрасывает кожу. Нет ничего постоянного, и во всем — воля высших богов. Пришло время Неспящему Мо покориться высшим.
Вождь выслушал его и ничего не сказал — прислушиваться начал. Волосы за спину откинул, чтоб не мешали, приподнялся, головой повел в одну сторону, в другую:
— Тишина какая, — сказал негромко, — верно, в шатре Высокого-клена сын уснул, вот и торопится он обратно, в тепло да к жене под бок. Так и шел бы, а мы уж сами решим, без торопыг.
Даже смех послышался, негромкий и скоро утихший.
Вспылил Высокий-клен, громче прежнего заговорил:
— Да что решать? Угас Неспящий! Да и зачем он нам? Разве его похвалой убьешь косулю? Его огнем — мясо зажаришь? Или в зиму обогреешься?
— Косулю убить и волк может, — заговорила колдунья Лапа-с-когтями, — А человек — не волк. Иной раз увидит охотник косулю и не спешит лук натянуть — любуется. Конечно, мясо вкусное, только красоты в нем нет.
Тут из-за спин поднялся Росток-под-снегом, мальчонка-сирота.
— Когда отец из лесу не вернулся, мама сильно плакала... а я красной глиной на камне нарисовал, как тигр напал на охотника, схватил, хочет съесть. Но охотник сильный и все равно победит! Мо Руф увидел и все понял! И стало мне тепло и спокойно, как будто отец тут, рядом, и мама снова улыбается.
Как замолчал Росток-под-снегом, гордый своим первым в жизни словом на совете племени, все загалдели, руками замахали. Кто кричит, что Высокий-клен прав, и Мо Руф племени не нужен: нет, мол, толку зря время терять на поделки эти никчемные да глупые песни. А кто, напротив, кричит, что без красоты и жить-то незачем. А третьи ворчат, что племя стало шумным, непочтительным, что в их годы молодежь на совете сидела тихо, против старейшин слова не молвила, а теперь — вон что. Оттого боги и уходят, на людей смотреть не хотят...
Только один Взгляд-в-глубину ничего не говорил и никого не слушал. Темной тенью шагнул к потрескавшейся глыбе. Я обрадовался — и что шагнул, и что к земле возле Мо припал, и что трещины его пальцем следить начал. Взгляд-в-глубину, он со всеми богами в ладу жил и племя учил.
Неловкий в длинной меховой дохе, из широких рукавов которой торчали худые руки, он упал на землю так, что мне показалось — споткнулся или в полах запутался. Но нет, он стал траву гладить, и я понял — разговаривает с ней, выспрашивает. Или глядит вглубь каждой травинки. По мне — так пусть даже нагишом на землю ляжет и на вкус пробует, лишь бы помогло!
Но вот приподнялся Вгляд-в-глубину, от самой земли на меня глянул и сказал:
— Шаг-по-траве ходит мягко, как кошка, а на подошвах его сапог — двойной шов, да с узором приметным. Но я вижу — был он не один возле Неспящего.
Сразу вдруг тихо стало, все взгляды на мне остановились: и суровый — вождя, и насмешливый — Высокого-клена, и удивленный — Лапы-с-когтями, и много, много других, раздосадованных и злых.
Оправдываться? Рассказать про Кувшинку? Чтобы уже завтра ее отец узнал и разгневался? Нет!
Поднялся шаман с земли и напротив меня встал, в глаза мне глянул — холодный у него взгляд, как осеннее небо, и такой же пустой мне показался. Или бездонный. И серая мгла в нем клубится. Никогда раньше шаман на меня так пристально не глядел.
И вдруг улыбнулся — тонко, едва заметно:
— Вижу, это мужчина был, молодой совсем. Встретил ты кого ранним утром, Шаг-по-траве?
Я не успел решить, что ответить, как вновь выступил вперед Высокий-клен, к самому Мо Руфу подошел, к племени повернулся:
— Не могу я смолчать, как хотите, зовите! Кто бы ни был тот человек — нет его вины! Когда охотники бизона добудут, никто не ищет, чья стрела удачливей: добыча общая, для всего племени. Так и тут — многие к Неспящему ходили, да не все дары ему нравились. Всякое бывало: день и ночь трудишься, уже и орнамент по всему луку пустишь, и тетиву подберешь, чтоб не скрипела — а недоволен Мо. А потом только спохватишься, что, рисунком увлекшись, и кибить забыл в смоле выдержать, и роговые накладки разные вышли. Вернешься, доделаешь, но уже показывать не станешь, побоишься. И тот, кто к Неспящему утром ходил, пусть не сознается в этом! Ни к чему ему нелюбовь людская.
Верные слова Высокий-Клен сказал, многим они по сердцу пришлись.
Вождь кивнул:
— Так всегда было, Неспящий Мо всякую жертву не примет, ему надо, чтобы была в подношении красота необыкновенная или глубокая, невыразимая тайна. Трудное это дело — красоту и тайну сыскать.
— А не сам ли то Высокий-клен был? — подскочил на месте Быстрый-удар, известный своей горячностью, — Что-то спорить он сегодня горазд!
Спокойно посмотрел на него Высокий-клен, с достоинством. Развернулся к шаману:
— Пусть Вгляд-в-глубину посмотрит...
И тут на поляну ужом скользнул Прямой-путь, младший братишка Высокого-клена:
— Я! Это был я!
— Вот! — Обрадовался Быстрый удар. — Не сам — так брат такой же! Небось, дружки его, подлизы, дар похвалили, чтобы битыми не быть, он и рад Мо Руфу показать. А Мо Руф от красы такой враз огонь утратил.
Тут уж все племя зашикало: молчи, мол, Быстрый-удар! Сам-то когда о красоте своих острог пекся? Вечно от тебя и слышно: "Колют — и ладно, а как будут все племена от реки и до самых дальних озер теми острогами рыбу бить, так и о красоте подумать можно." А к Неспящему частенько хаживал — похвалы ждал. Так уж молчи теперь, пусть парнишка за себя сам скажет.
— Я песню пел, — всхлипнул Прямой-путь, — я пел, а он... потух. Видно, нельзя было, не выйдет из меня певец...
И тут над поляной звонко так взлетело:
— Глупость ты сказал, Прямой-путь — не выйдет! — Это Жаворонок-на-заре, она у нас первая певунья. — Выйдет, ты только не бросай, да слушай, как учить буду, Неспящему понравится, обязательно! Ты его еще своим голосом разбудишь. А пока мы все тебе поможем. Шаг-по-траве, нет ли у тебя новых строчек, Мо Руфа порадовать?
Я смутился, но сказал все же:
— Однажды звезды заглянули в омут...
— Однажды звезды... — запела Жаворонок-на-заре.
— ...заглянули в омут, — подтянул Прямой-путь.
— Играли в прятки, путали следы, — пело уже все племя, и так красиво выходило, радостно, что, кажется, даже трава осенняя позеленела, солнце как весной заиграло. Я все ждал, что вот сейчас Неспящий лучи примет, вберет в себя — и пробудится. Долго мы пели, долго...
И отступил серый свет, ожила душа Мо Руфа, загорелась, заалела в глубине камня.
А потом слышу, голосов вроде больше стало... и еще больше, и еще — и на поляну вышли люди из других племен: из того что у скал и из того, что за еловой падью, и даже те, что за озером. И Кувшинка моя, вместе с отцом и матерью.
— Цветут кувшинки — души звездных далей на темной глади колдовских озер, — прошептала она, и руку мне в ладонь вложила.
И отец ее ничего, улыбнулся.
