Письмо, с которого все началось

Слегка обсохнув и переодевшись в выданную чистую рясу, я решительно направилась на поиски трапезной. Есть хотелось зверски. А если выразиться точнее — жрать я хотела как сотня бесов! Едва переступила порог кельи, как ко мне подскочил послушник — мальчуган лет двенадцати. Низко поклонился и тихонечко поинтересовался, куда это я намылилась. Выразился он, конечно же, не таким образом, а витиевато и многословно, явно подражая кому-то из учителей. Как и он, я столь же велеречиво ответила, мол, не его собачье дело, куда собралась, но если его и приставили ко мне по недоразумению, вследствие скудоумия, то пусть ведет меня в трапезную. Мальчишка, явно не ожидая от меня подобных словес, рот раскрыл и уставился на меня с изумлением, словно я святой Симеон, принесший весть Господа.

— Ну, веди, веди. Не стой подорожным столбом! — поторопила я его. — Мне после трапезы к его преосвященству идти, а молитва вот-вот начнется.

Послушник, более не говоря ни слова, припустил почти бегом, путаясь в рясе и оскальзываясь на резких поворотах. Деревянные подошвы его сандалий были невероятно скользкими, а еще смешно клацали при каждом шаге.

Тем не менее, мы быстро добрались до места.

Трапезная была поистине огромной. Из одного ее конца в другой тянулись длинные дубовые столы, с лавками по обеим сторонам, на которых восседали боевые братья. Молитва еще не началась, я подоспела вовремя.

Мальчик привел меня к одному из столов, пискнул едва слышно: 'Вам сюда...' — и унесся куда-то в глубь помещения. А я опустилась на лавку меж двумя широкоплечими братьями — словно в колодец провалилась. Вообще-то для девушки я не такая уж и маленькая, на две ладони выше среднего, но здесь все братья как на подбор — один крупнее другого. Хотя чего это я удивляюсь, Орден Варфоломея Карающего — основной боевой кулак Церкви и слуги в нем подобрались соответствующие. Хотя и мы в женском боевом ордене тоже не слабенькие. Я могу звездануть так, что долгонько лететь придется, да потом недельку поваляться. Но эти!..

Пока я такими мыслями голову забивала, все дружно помолились и приступили к еде. Придвинув миску к себе, я не удержалась и воскликнула:

— Sanctus Dominus! (Святой Господи!) Пост ведь!

В миске была каша на сале! Во время поста! А впрочем... Поди-ка, прокорми этакие тела постной кашкой с водичкой. А может меня хотят проверить? У нас, кстати, так в крепости веры послушниц проверяли. Подержат недельку на воде и хлебе перед самым постом, а потом в Суровую Неделю выставят ей на стол миску с кашей на молоке. Бедняга в строгости, в молитвенной келье сидела, а там один день от другого не больно-то отличишь, темень кругом, одна свечка еле теплится. Так многие попадались. А потом, ой мама!.. Поэтому наученная опытом, не своим правда, я покрутила головой туда-сюда, осмотрелась, однако все кругом ели недозволенное во время поста.

Я глубоко вздохнула, собралась, и даже уже ложку до рта донесла, но так и не смогла пересилить себя — отложила. Одна была бы, или у нас в ордене, умяла за милую душу и еще спасибо сказала, а здесь, ну словно перст Божий поперек горла. Пришлось сделать вид, что тщательно соблюдаю устав — вроде вот такая я правильная и крепкая в Вере. Сцепила зубы и сидела так, сглатывая набегающую слюну, вдыхая ароматы шкварок и слушая при этом недовольно бурчащий желудок. Ничего, я терпеливая, я дотерплю... В келье в сумах у меня лепешки припрятаны, вот ими и подкреплюсь попозже. А пустой живот — это мелочи. Мне ведь не впервой голодать, даже перед полной миской.

Трапеза подходила к концу, а я, все же не удержавшись, съела кусок хлеба, запив кружкой воды, и теперь глазела по сторонам. Братья вычищали свои миски до блеска. А когда настоятель объявил завершение трапезы и все дружно поднялись со скамей, за моей спиной, как по волшебству, возник послушник, который привел меня сюда.

— Его преосвященство ожидают у себя... — он с любопытством вытянул шею, заметив мою нетронутую кашу, затем резко развернулся и, петляя между братьями, словно заяц помчался прочь.

Чтобы не отстать от него, мне пришлось поспешать. И что за манера носиться как ошпаренному?! Ишь, как торопится. Никак, мальчик на побегушках. У нас с поручениями так только самые младшие послушницы бегают.

Дверь в кабинет епископа внешне ничем не отличалась от остальных, разве что до нее пришлось долго топать узкими извилистыми коридорами. Любой орденский монастырь — это осадная крепость, где оборону можно выдержать не один год. Однако даже если враг сумеет ворваться во внутренний двор, все равно увязнет в боях в этих тесных переходах. Тут парочку братьев на один коридор и довольно, пока не устанут, могут хоть кавалерию сдерживать. Хотя ни одна лошадь сюда не полезет, в некоторых переходах и я макушкой потолок царапаю, а уж длиннющие братья вовсе нагибаются. Да уж, мудрые люди этот оплот Веры строили.

Меж тем паренек постучал в дверь, заглянул в помещение, засунул голову, коротко, но неразборчиво о чем-то доложил, и лишь потом сделал приглашающий жест рукой, чтобы входила. Первым делом я подошла к епископу и, опустившись на одно колено, поцеловала протянутую руку, на которой красовался перстень с крупным аметистом. Затем, пружинисто поднялась, вновь вернулась к двери и, встав перед выходом, стала потихоньку оглядывать помещение.

Кабинет епископа был роскошен. Вот тебе и обет бедности!... Стены отделаны лиловой парчой и панелями из мелкоузорчатой темной березы, потолок опирался на резные дубовые балки, тяжелая мебель была украшена позолотой, а пол устлан мягким баразским ковром.

Его преосвященство обошел стол, стоявший перед большим стрельчатым украшенным витражными вставками окном и, усевшись в свое кресло, указал мне на табурет, стоящий посреди комнаты.

— Садись, дочь моя. Разговор будет длинным.

Я осторожно примостилась на самом краешке. Это в обители у настоятельницы я могла позволить усесться свободнее, да и то не всегда.

— Трудный ли был путь? Дороги нынче весьма не спокойны.

Я старалась отвечать так же степенно и размеренно:

— Благодарю, ваше преосвященство, — чуть склонила голову, — путь был легкий, препятствий на дорогах никто не чинил. Чего нельзя сказать о самих дорогах. В графстве Воринкшир и под Рябиничами они совсем отсутствуют, так что поспешать пришлось медленно.

— Поспешать медленно следует во всех случаях. Спешка, невоздержанность и необузданный нрав приводят нас на дорогу, которая стелется прямиком в Пекло! — епископ изрекал очевидные богословские истины с таким видом, словно они только что стали для него очередным откровением Господа, и при этом чрезвычайно пристально разглядывал меня. — А ты, дочь моя, как я знаю, сегодня была очень воздержана в еде. С чего бы?

Вот мы и добрались до первого поворота. Эк его исподволь тянет разговаривать!

— Пост ведь, ваше преосвященство, грех вкушать скоромную пищу, — со всевозможным благочестием постаралась ответить ему.

А то он и сам не знает что грешно, а что нет.

— Пост ведь не строгий, не обязательный. Он только для отшельников и святых духом, — коротко заметил его преосвященство.

В кабинете воцарилась оглушительная тишина. Я опасалась даже вздохнуть, подыскивая ответ. Вот это называется — перемудрила сама себя!..

— Все мы грешны на этой земле, ваше преосвященство, и стремится не преумножать грехи — наш долг перед лицом Господа и Матерью-Церковью, — попыталась выкрутиться.

Епископ посмотрел на меня со значением, словно самая распоследняя мыслишка в моей голове ему известна, будто бы он видит меня насквозь. Но что он там мог разглядеть?! Что?! Да я сама не знаю, почему эту бесовскую кашу жрать не стала! Не стала и все тут!

— Дочь моя, — тем временем погрозил он мне сухоньким пальчиком (я такие пальчики по десятку за раз ломаю), — в тебе говорит уже другой грех, гордыня.

Не сдержавшись, я изумленно уставилась на него. О чем это он?

— Не возгордилась? Ну и хорошо.

Епископ читал каждую эмоцию на моем лице. Я всегда была воином, а не проповедником. Закулисные интрижки никогда не были моим коньком. Хотя не буду утверждать, что ничего в них не смыслила, иногда очень даже, особенно если от этого зависела моя жизнь, но вот так с ходу потягаться с отпетым интриганом была не в состоянии.

— Как поживает сестра Бернадетта? Как дела у настоятельницы? — продолжил расспросы его преосвященство.

Ого, какие мы любопытные!..

Епископ Констанс расспрашивал меня или точнее допрашивал битых два часа. И как бы не хотелось отделаться ничего незначащими ответами, и как бы я не изворачивалась, но боюсь, рассказала ему больше, чем следовало. Не могла же я сказать, что это не его ума дело! Для меня гораздо проще сразиться с парой десятков наемников, чем ответить на его простые, на первый взгляд, вопросы.

После того, как он дважды настоятельно предложил мне вина, я все поняла и мысленно погладила себя по голове. Видимо и в вине и в каше было намешано что-то из трав развязывающих язык. Но зачем? Пусть настоятельница прочит меня в свои преемницы, однако я не настолько высокого полета птица, чтобы заинтересовать такую крупную политическую фигуру, как епископ Констанс. Неужели разворачивается новая борьба за власть в высших церковных пределах? Так, а мы-то тут — низы — причем? Нас-то зачем сюда вовлекать? Женский боевой орден никогда не участвовал в сварах среди мужских. Мы единственные и занимаем свою нишу вот уже пару сотен лет и ничего при этом не меняется. Так чего же епископ хочет добиться от меня? Каких страшных тайн и секретов?

Под конец беседы я украдкой попробовала старательно навяливаемый мне напиток, вино было неимоверно сладким и одновременно терпким, что отбивало все послевкусие, и оставляло во рту вяжущий ком. Именно в такие, да еще в несусветную кислятину подмешивали всякую гадость. Я так и не поняла, что же именно туда добавили, но некоторые компоненты узнала. Пара глотков и я бы выболтала все свои самые сберегаемые тайны, даже если бы не задавали вопросов.

Из кабинета его преосвященства я выбралась на деревянных ногах и с чугунной головой, и тут же наткнулась на моего провожатого.

Интересно, он здесь все время стоял или как? Хотя нет, не похоже, раз паренек дышит как загнанная лошадь. Его сюда просто позвали. Ай да епископ — старый хитрый лис! Все постарался предусмотреть, и даже мое праздное шатание по их монастырю. А как было бы удобно — 'я неместная, заблудилась, а что это вы здесь делаете?'. Как жалко, но теперь не получиться. А ведь с меня ведь тоже спрашивать будут, чего, мол, видела, что узнала. Шпионить за собратьями по Вере среди церковников самое разлюбезное дело.

— Ну и куда теперь? — поинтересовалась я у послушника.

Он удивленно захлопал глазами и растеряно выдавил:

— А разве вы не хотите отдохнуть у себя в келье с дороги? Разве у вас глаза не слипаются?

Та-ак! Это еще что за новости?!

Раз моего провожатого заранее предупредили, что после беседы я захочу спать, значит были уверены, что смогут опоить. Надо быть настороже...

— А что, должны? — вопросом на вопрос ответила ему.

Мальчишка отчаянно замотал головой.

А может прижать его?.. Да нет, опасно. Знать он ничего не знает, а вот рассказать об этом — расскажет.

— Вот что, дружок, проводи-ка меня на конюшню.

— Зачем? — подозрительно уточнил тот.

— Затем! Я хочу посмотреть как там мой верный друг.

— Какой друг? — мальчишка явно не понимал, чего я от него хочу.

— Конь!

— А-а. Ну, я не знаю, мне того...

— Занят, что ли? Так ничего, я сама схожу... — тут же нашлась я.

— Нет, нет, я провожу, — мгновенно сообразил он.

Понятно. Приказали с меня глаз не спускать...

И мальчишка меня повел. Мы все шли и шли, шли и шли... И с чего бы вдруг так долго? Вроде и монастырь не настолько уж гигантский, а как идти, так битый час! Естественно, я сразу поняла, что меня специально ведут дальней дорогой, по периметру, чтобы успеть доложить начальству, куда мы направляемся.

Точно здешний епископ что-то затеял... Ладно, душа моя, задницу в кучку, и будем наготове.

На конюшне меня ждала еще одна неприятная картина. Мой жеребец громогласно ржал, и, вставая на дыбы, молотил копытами воздух. Один из конюхов привалился к стене и держался за грудь, а другой — здоровенный детина в кузнечном фартуке, боязливо жался к перегородке.

— А ну, стоять! — гаркнула я во всю мощь. Кузнец вздрогнул и дернулся. Конь же, наоборот, заслышав знакомый голос, чуть успокоился, но все же продолжал прижимать уши к голове и скалить зубы. — Что здесь творится?!

— Бесовская скотина! — сплюнул кузнец. — Расковался он у тебя, красавица, но никого к себе не подпускает!

— Да-а? А на какую ногу?

— Ну, так это... — несколько растерялся тот. — На правую, только не подпускает он к себе...

Ой, чую, заливает он мне!

Я на подступах к монастырю подкову заднюю левую меняла. Она еще могла подвести, ведь тот кузнец не наш орденский умелец. А остальные проверяла, и точно могу сказать, что все было в порядке.

— И что? Тебе-то, какое дело, твой конь что ли?

— Дык, непорядок это... — как-то неуверенно протянул мужик. — Перековать бы надо... Полностью... — и снова потянулся к узде.

Жеребец захрипел и взвился на дыбы. Кузнец снова отшатнулся.

— Вот бестия!

— Пятый, стоять! — рявкнула я снова.

Конь рухнул двумя копытами на пол, отчего конюшня содрогнулась.

— Слушай, малый, меня внимательно! — обратилась я к мужику. — Если еще раз подойдешь к коню — пеняй на себя! Он у меня дурной, никого не подпускает, и если зашибет — не моя забота. А сотворишь что-нибудь с ним, будешь иметь дело со мной, а потом и с Господом Богом, но уже там, на небе! Ясно?!

Под конец я практически орала, тыкая пальцем в потолок.

— Дык мне... — проблеял мужик.

Но я уже никого не слушала. Подошла к жеребцу, тот как послушная собака ткнулся мне мордой в руку, ища ласки и поощрения. Я похлопала его по носу, потрепала по шее.

— Хороший ты мой. Молодец мальчик! Сторожи. Нельзя трогать. Нельзя, — я указала на седло. Во время борьбы Пятый сбросил его с бревна на землю. И постучав по яслям с овсом, произнесла — Ни! — потянула за повод и еще раз сказала — Ни! — то же самое сделала и с водой. Теперь я была спокойна, его не отравят, он не подойдет ни к тому, ни к другому. Голодать ему недолго, сегодня перед вечерей ноги моей здесь не будет.

Перед уходом я осмотрела подковы жеребца, они оказались в полном порядке.

— А почему вы назвали его — Пятый? — это было первое что я услышала от мальчишки, когда мы вышли из конюшни.

Интересно, какую байку мне собирались скормить, расковав жеребца?..

— Что? — мальчишка оторвал меня от раздумий и я не сразу сообразила, что он спрашивает.

— Почему вы назвали его Пятый?

— Потому что я была пятой из наездников, кто оседлал его и после этого остался в живых, — зачем-то ляпнула я.

На самом деле стойло в ордене у жеребца было пятым по счету. Однако всю обратную дорогу паренек уважительно косился на меня, не решаясь больше спрашивать.