За стеной Кавказа

— Да кто ж это может быть, голубчик, не томите! Сказывайте же!..

— Бывший гвардии поручик, дезертировавший из действующей армии в двадцать восьмом , после чего несколько лет разбойничавший в своей губернии, некто Дубровский Владимир Андреевич.

Сказав сии слова Печорин замолчал, давая своему начальнику осознать и принять услышанное. Бенкендорф молча тер виски с таким остервенением, что казалось пытался выдрать свои и без того не слишком густые бакенбарды с корнем. Так продолжалось минуту другую, третью...

— Уверен ли ты, Григорий Александрович, в своих словах? — произнес наконец Александр Христофорович. — Точно ли известно, что та персона, о которой ты говоришь — непременно Дубровский?

Печорин не обиделся на 'тыканье' высокого начальства, точно зная, что это наоборот — знак величайшего доверия. Александр Христофорович знал еще Печорина-отца, познакомившись с ним в деле при Темпельберге , за что оба они: и Бенкендорф и Печорин-старший получили ордена Святого Георгия, только Александр Христофорович — третьей степени, а Александр Матвеевич — четвертой. Самого же Григория, шеф жандармов знавал еще в те далекие времена, когда Печорин-младший был еще в пеленках. Но, проявляя заботу и интерес к судьбе сына старинного боевого товарища, Александр Христофорович не позволял ни панибратства, ни откровенной протекции, и в первые годы службы был с Григорием Александровичем подчеркнуто сух. И лишь узнав отменные качества Печорина начал снисходить до откровенности и близости, которая иногда случается между мудрой зрелостью и пылкой молодостью...

— Видишь ли, голубчик, — Бенкендорф уже взял себя в руки, но голос его ощутимо подрагивал. — Видишь ли... Я знавал отца этого смутьяна, и даже более — служил под его началом, будучи еще прапорщиком. Печальна судьба старика Дубровского: его разорил сосед, и о том были многия пересуды в свете. И скажу тебе, как человеку, что умеет молчать: некоторые здесь в столице выражали сочувствие и одобрение Владимиру Дубровскому, что начал столь горячо мстить обидчикам отца своего, доведших старика до могилы. Потому-то многое и сходило ему с рук, да и ловили его, скажем прямо, не особо затрудняясь. И вдруг ты говоришь, что видел Владимира Дубровского изменником и врагом Отечества?..

— Однако же, ваше сиятельство, — ответствовал Печорин, спокойно наблюдая за столь бурным проявлением натуры своего начальника, — это был точно Владимир Дубровский. Да он и не скрывал ни своего имени, ни своего бывшего звания. Ляхи же звали его 'Дзик' за неукротимость нрава и отчаянную храбрость в бою. Да ведь он же и опознал во мне вашего подсыла: кольцо, что подарил мне Леонтий Васильевич оказалось ему известно. Дальше — больше: он принялся следить за мной, пытался перехватывать письма, а потом и вовсе захватил моего человека и принялся чинить допрос, по всем правилам польской чести. Мне пришлось оставить беднягу в Вильно под присмотром лекарей...

Бенкендорф впился взглядом в лицо Печорина, но оно было совершенно безмятежно. А ведь Александру Христофоровичу доносили, что молодой человек вырвался из лап польских эмигрантов чудом: застрелил двоих, одного заколол кинжалом и всю ночь прятался где-то в Краковских трущобах...

— Что это у вас, Григорий Александрович? — спросил Бенкендорф решив перевести беседу на другую тему. — Сверток, я чаю, с бумагами?

Но к величайшему изумлению начальника III отделения Печорин вдруг смутился. Его щеки окрасились легким румянцем, он сделал слабое движение рукой:

— Ах, это пустое... Вареньке на Рождество...

Бенкендорф знал, что молодой человек нежно любит свою сестру, что она — единственный человек на свете, ради которого Печорин пойдет на все: на любое безумство, переступит через честь, через совесть, через дружбу, через долг... Впрочем, Александр Христофорович, принимая живейшее участие в семье своего боевого товарища, понимал, что подобное вряд ли может случиться: Варенька Печорина была милой девушкой, обучавшейся после смерти родителей в частном пансионе, и находившейся на попечении брата и дядюшки — престарелого холостяка, сенатора Киреева, известного в свете как своими чудачествами, так и своей горячей и искренней привязанностью к племяннику и племяннице.

Но Бенкендорфа поразило, что Печорин, сам еле вырвавшийся из лап инсургентов, умудрился спасти заранее приготовленный подарок. С улыбкой он взглянул на молодого человека:

— Не позволите ли полюбопытствовать: что дарить собрались? — спросил он мягко.

Печорин чуть пожал плечами и развернул сверток. Перед Бенкендорфом оказалась большая венская фарфоровая кукла в богатом, шелковом платье. В руках кукла держала какие-то бумаги, свернутые в тугую трубку, а на шее у нее красовался жемчужный браслет, одетый на манер ожерелья...

— Ноты, вот... — сказал негромко Печорин. — Варенька очень просила. А я же в Вену ездил, вот и заказал у тамошнего музыкального гения, господина Штрауса .

Он осторожно вытащил из кукольных рук и развернул ноты, на которых сверху было написано: 'Waltz für seine geliebte Schwester Barbara' Бенкендорф тепло улыбнулся и шутливо погрозил ему пальцем:

— Ах, Григорий Александрович, Григорий Александрович! Ну, можно ли быть таким отчаянным? Ездить в Вену и только ради нот? Вы бы еще венских пирожных привезти попробовали!..

И тут Печорин вдруг смутился по-настоящему. Покраснев, он сказал совсем тихо:

— Да я, ваше высокопревосходительство, пробовал. Во льду их держал, думал сохранить. А вот когда уходить пришлось... сумбурно так... там, где уж льда достать?.. — он кашлянул. — Я их вез, вез, а в Вильно смотрю — ан уже зазеленели. Бросил собакам на станции, так и они есть не стали...

Взглянув на его лицо, выражавшее искреннюю досаду и сильное огорчение, Бенкендорф — счастливый обладатель прекрасной супруги и трех не менее прекрасных дочерей — с трудом удержался, чтобы не рассмеяться.

Из переписки В.А. Печориной

Письмо первое.

Душечка моя Anette, здравствуй!

Прости, прости, что долго не писала тебе, решительно не было времени! Но, друг мой, ты простишь меня, как только узнаешь, что вернулся мой дорогой George! Скорее бы уж он кончил свои скитания, женился да и перестал оставлять меня так надолго одну. Да вот беда — невесты нет. Не правда ли, странно: такой красавец, как mon charmant frère , и до сих пор холост? А la nourrice все говорит, что нет счастия рабу Божию Егорию из-за его доброго сердца. Ах, как мило и верно она судит! Мой милый брат — самый лучший в целом свете... Ни разу не вернулся без les jolis cadeaux , всегда хоть маленький гостинец, да привезет... Однажды, я еще мала была (кажется год или два тому назад), он отправился куда-то, по казенной надобности (как он это называет), и пробыл там очень долго. А я сяду, бывало, у окна, и все жду — не появится ли? А потом и ждать перестала. Досадно мне было оттого, что совсем забыл он свою бедную Вареньку... А он вернулся и привез мне милую la petite nymphe des bois , и платьем, и лицом похожую на магометанку, и такую прехорошенькую... где только взял? Помню, на ней кафтан и шапочка расшиты были серебром и туфельки крошечные, а почти как настоящие. Да вот беда: в дороге головка у нее отвалилась. Так он сам, душенька, все исправил, да так ловко, что и не догадаешься. Ну не чудо ли он?

А уж нынче такие подарки привез, что, хоть и не хвастлива, а не могу удержаться, чтобы не рассказать тебе! Вообрази себе куклу, одетую по последней моде, по шелковому подолу вышиты букетики, все фестонами украшено и кружевом... куда там нашим модницам! На шее у нее жемчужный браслет надет словно ожерелье, а в фарфоровых ручках ноты. Я и в толк не взяла сначала, что за ноты? А оказалось, новое сочинение придворного концертмейстера австрийского двора, господина Штрауса! Да не просто новое, а написанное для именинницы , то есть для меня...

Уж я его зацеловала! Но, конечно, не господина Штрауса, а любезного моего братца. Ах, душечка моя Anette, а, может, и не так скверно, что он пока еще холост? Боюсь, закружит его какая-нибудь ветреная кокетка... А ведь ему надо, чтобы его любили... Ах, мой друг, вот ежели бы ты могла стать его женою, ну, не сейчас, конечно, а потом, как было бы славно! Но для этого тебе надо непременно приехать к нам в деревню, летом! Попроси папеньку, чтоб позволил. Дядюшка будет только рад, что я не заскучаю.

Поцелуй от меня Машеньку, и передай от меня поклон Марье Гавриловне и Петру Александровичу, надеюсь, они в добром здравии.

Твоя навеки,

Barbara Печорина.

P. S. Хоть братец мой и ангел, но, должно быть, я его перехвалила. Я просила его привезти из Вены пирожных от Демеля, и он решительно мне обещал, а не привез. Верно, сам в дороге скушал... Но прощу ему эту маленькую слабость, ведь мы, женщины, должны прощать... а на станциях так скверно кормят!

Письмо второе.

Милая Варенька, а я уж и не ждала, что ты мне напишешь... И сердилась на тебя, мой ангел, но теперь понимаю, что напрасно. Разве могу я роптать и отнимать время у тебя на такие пустяки? Но если у тебя найдется минутка, чтобы написать пару строк своей одинокой и всеми забытой подруге — ах, можно ли мечтать о большем счастии? Я рада была поначалу, что родители забрали меня из пансиона, а теперь мне так одиноко, что, кажется, с радостью вернулась бы обратно... Я целыми днями одна, романы — из тех, что мне позволяют — перечитаны все, а из тех, что je vole из маменькиного шкапа — еще раньше...

Как несправедлива жизнь... Почему я должна томиться здесь одна и увядать в тоске? Иные в мои лета уже имеют предмет нежной привязанности, и жизнь их наполнена смыслом, ведь в чем же еще смысл жизни как не в любви? И только я, должно быть, так и состарюсь у пыльных книжных полок, роняя слезы над страданиями влюбленных героев...

И как это другие живут и не замечают, как скучна их жизнь? У них словно нет и желания разглядеть что-нибудь, кроме того, что окружает их каждую минуту, и что слишком обыкновенно. Моя маменька, которую я люблю всем сердцем... но разве она представляет, что такое томиться от любви? Я пыталась пару раз заговорить с ней об этом, но ее интересуют все больше цены на рынке и меню завтрашнего обеда. Она добра и любит меня, но ни о чем высоком не имеет никакого представления. Думается, что и когда она была молода, то просто сидела и спокойно дожидалась, когда к ней посватаются. А как посватались, так и вышла. И все. Ах, если б я была такой простой, насколько бы легче мне жилось...

Но не буду утомлять тебя своими рассказами. Передавай сердечный привет и поклон дядюшке и брату. Надеюсь, летом мы с ним свидимся. Папенька — вот тоже простая душа, даром что был гусаром — выспросил только, когда надобно ехать, и сказал, что к тебе, мой ангел, отпустит с легким сердцем.

Остаюсь всегда твоя верная подруга,

Аnnete Бурмина .

Интерлюдия

Граф Александр Христофорович Бенкендорф закончил перечитывать лежавшие на столе бумаги и поднял глаза на сидевшего перед ним человека в вицмундире. Тот дернулся, было, но выдержал взгляд шефа жандармов, а это не каждому удавалось...

— Так вы полагаете, любезный мой Павел Иванович, что в Персидской миссии нашей крот завелся? Так ли я вас понял?

Сидевший напротив гладкий, приятный и румяный, словно бы только что умытый человек кивнул. Бенкендорф молчал, показывая видом своим, что не удовлетворен простым подтверждением своих слов...

— Осмелюсь доложить вашему высокопревосходительству, — голос человека в вицмундире, выказывавшем, что его обладатель изволит служить по таможенному ведомству, был вкрадчив и тоже не лишен приятственности, — осмелюсь доложить, что выявлено сие совершенно точно.

Таможенник — должно быть, его служба на границе была необременительна, позволяя служить и по другому ведомству! — потер руки и, увидев, что шеф жандармов ждет дальнейших объяснений, продолжил:

— Изволите видеть, ваше высокопревосходительство, но вот донесения за нумером вторым и седьмым явственно свидетельствуют, что наши планы были известны британцам наперед. Ну, в самом же деле, каким бы дубиноголовым ни был наш агент в Тебризе, и как бы явно не выказывал он своих намерений, не смогли бы англичане доставить два полка пехоты до места столь скоро. Доподлинно известно, — продолжал чиновник своим вкрадчивым и приятным голосом, — что ближайшие британские войска располагаются в двух недельных переходах, — тут он снова потер руки, — и я заверяю вас, ваше высокопревосходительство, что если пехотинцев можно заставить шагать быстрее и совершить двухнедельный переход в десять дней, то никакой черт... простите, ваше высокопревосходительство, забылся...

Он виновато опустил голову. Бенкендорф резко махнул рукой и проговорил заинтересованно:

— Ничего, Павел Иванович, продолжайте...

— Никакою силою, ваше высокопревосходительство невозможно перенести означенные войска на место за неделю!

Александр Христофорович задумался.

— Однако, единственный случай, — произнес он после долгого молчания, — не может вполне достоверно доказывать...

— А туркменский набег, ваше высокопревосходительство? И как раз в тот момент, когда гарнизоны ослаблены...

Шеф жандармов молчал.

— Я вам честью клянусь, ваше высокопревосходительство...

По губам Бенкендорфа скользнула слабая усмешка:

— Это после того, как пришлось вытаскивать вас, милостивый государь, из истории? Не вспомните ли вы, господин титулярный советник: у кого это бараны в тулупах через границу хаживали?

И видя поникший вид таможенника, смилостивился:

— Полноте, Павел Иванович, полноте. Было — и быльем поросло, только впредь вы уж... Проверим мы ваши идеи. Есть у нас для того человек один... — Александр Христофорович легонько прихлопнул ладонью по столу. — Он-то уж разберется, будьте покойны...

Глава 2

Прикованный незримой силой...

...и мечты

О прежнем счастье цепью длинной,

Как будто за звездой звезда,

Пред ним катилися тогда.

М.Ю Лермонтов 'Демон'

Полный месяц освещал крышу нового, выбеленного известью и горячим южным солнцем дома. Владелец сего жилища Александр Гаврилович Реми — ротмистр лейб-гвардии Гусарского полка, сидел в кресле на широкой веранде и курил свою обыкновенную ночную трубку. Длинный янтарный мундштук отблескивал в неверном свете луны колдовским желтым огнем, словно светился странный и огромный кошачий глаз. Александр Гаврилович выпустил последний ароматный клуб дыма, но уходить в покои не спешил: уж больно хороша и тиха была чудная майская ночь.

Внезапно тишину прорезал тонкий, однозвучный металл колокольчика. Он приближался, становился назойливее, настойчивее. И вдруг стих у самых ворот дома...

— Вот, вашбродь, это и есть дом их благородия Реми, — раздался грубый голос черноморского казака. — Тильки, гадаю, що спят уже...

Другой голос — ровный и тихий, отнюдь не лишенный приятности, отвечал:

— Попробуй постучать, любезный, да только не со всей дури. Бог даст, сыщется еще душа живая, не спящая...

— Сыщется, как не сыскаться! — громко произнес удивленный и обрадованный Александр Гаврилович.