Настя

Девичью фигурку стоящую у калитки, и зябко притопывающую на ветру, я заметил издалека. И вовсе не удивился, а наоборот, обрадовался, и прибавил шаг. После мрачной картины, нарисованной воображением, мне как никогда за последние дни, вдруг захотелось простого человеческого общения.

— Я решила, что просто должна вас отблагодарить! — Настя показала бутылку вина и коробку конфет.

— Да какие благодарности, — мне стало неудобно. — Я просто сделал то, что был должен.

— Для меня главное — что сделали. И не спорьте!

Я и не спорил.

На кухне, чпокнув пробкой, я разлил по бокалам вино. Едва уловимый аромат муската игриво коснулся ноздрей, заставляя вкусовые сосочки на языке затрепетать в предвкушении.

— За благородного рыцаря, спасшего прекрасную даму! — провозгласила тост Настя.

Она попыталась удержать при этом серьезную мину, но не смогла, фыркнула, и, запрокинув голову, весело расхохоталась.

Мы сделали по глоточку, заели конфетками. Молочный шоколад с белой мятной помадкой обволакивал язык, путая слова. Только теперь я спохватился:

— Может быть, вы есть хотите? — вскочив, подошел к холодильнику, и заглянув, вынужденно констатировал: — Увы, но я холостяк, и предложить могу лишь яичницу с сосиками. К вину, правда, не очень, но...

— Спасибо, я сыта, — поблагодарила Настя.

Я снова присел за стол, отпил еще глоточек вина, и тут, мой взгляд упал на окно, за которым в свете фонарей, немым укором нехитрому празднику, чернели кресты.

— Вы не против, если я занавески задерну? А то, как-то не по себе становится, глядя на кладбище... — извиняющимся тоном, пробормотал я.

— Нет, что вы, конечно, не против, — она бросила задумчивый взгляд за окно. — Вам не нравится кладбище?

— А что в нем хорошего? — вопросом на вопрос ответил я, задергивая шторку.

Настя пожала плечиками.

— Не знаю, — чуть растерянно сказала она. — А мне нравится кладбище. Я часто гуляю по нему. Там так спокойно.

Не зная что на это ответить, я бездумно крутил бокал, гоняя вино по тонким стеклянным стенкам. Видя мое замешательство, Настя поспешила перевести тему разговора:

— А давайте выпьем на брудершафт, а то мне, прямо, не удобно, когда меня на "вы" называют.

Выпив на брудершафт, следуя обычаю, обменялись быстрыми поцелуями. Ее прохладные сухие губы, хранили вкус вина, и едва заметный аромат земляники.

Разговаривали ни о чем, и в то же время обо всем. Она мало рассказывала о себе, зато с удовольствием слушала обо мне. А я, в свою очередь, с удовольствием делился воспоминаниями, и откровенно любовался ей. Вчера, я как-то не обратил внимание на ее неброскую, но утонченную красоту. И ничего удивительного: вчера, у меня в гостях был мокрый котенок, а сегодня — царственная пантера.

Время пролетело незаметно. В какой-то момент, Настин взгляд, брошенный на часы, оборвал меня на полуслове.

— Ого! — не удержался я от восклицания, и обескураженно поскреб затылок. — Четыре утра! Вот, я тебя утомил своей болтовней!

— Что ты! — она положила ладонь на мою руку. — Мне было очень и очень интересно! Честно! Даже жаль, что пора идти.

Она снова отказалась от предложения проводить.

Мы вышли на крыльцо, и в глаза опять бросился жуткий пейзаж. Я поспешно перевел взгляд на Настю. Она улыбаясь смотрела на меня, крутя в пальцах светлый локон волос, и мне показалось, что тону в ее невероятных васильковых глазах.

— А можно... завтра я тоже зайду? — робко попросила она.

— Буду только рад, — искренне ответил я.

В этот раз, ее губы чуть дольше задержались на моей щеке. На краткий миг, но для меня этот миг превратился в сладкую вечность. Давешние страхи отступили на второй план, и ничто не екнуло в душе, когда она снова решила свернуть на кладбище, срезая дорогу.

Она зашла и завтра, и послезавтра, и послепослезавтра... Я действительно был рад ее вниманию. Иногда мы прогуливались по моему фирменному маршруту, иногда сидели на кухоньке, за чашкой крепкого черного чая и творожным тортиком, коротая время за увлекательными беседами.

Настя раскрыла себя как замечательный собеседник. Иногда, я просто поражался обширной эрудиции обычной студентки. Но это лишь добавляло ей очарования в моих глазах.

Она приходила вечером, и уходила поздно ночью. Практически утром, но еще до того, как встающее солнце окрасит горизонт в розовый цвет. Я спрашивал почему, и Настя отвечала, что днем работает, вечерами учится, и лишь ночь принадлежит ей.

В один из дней я набрался храбрости и спросил:

— А может, останешься ночевать у меня?

Она загадочно улыбнулась. Тонкие, нежные руки сплелись у меня на шее. Игриво стрельнув глазками, цвета хмурого осеннего неба, Настя привстала на цыпочки, и прижала свои губы, к моим губам.

С неохотой завершив поцелуй, она смущенно потупила взгляд, и тихо, едва слышно, спросила:

— Это принимается за ответ?

В свою очередь улыбнувшись, я подхватил ее на руки, и отнес в комнату.

Мягкая кровать стыдливо скрипнула под тяжестью двух тел. Я выключил бра, и комната погрузилась во тьму. Лишь падающий через окна неверный свет фонарей, временами выхватывал из темноты точеный силуэт изящного девичьего тела, то страстно выгибающийся, то склоняющийся ниц. Два прерывистых дыхания сливались друг с другом, взмывали к потолку, и, раскалываясь тихим стоном, порознь падали вниз.

Безумие первой ночи будоражило кровь, придавая сил снова и снова, заставляя без оглядки кидаться в омут страсти и наслаждения...

Когда я проснулся, часы показывали полдень. Насти не было. Но записка на кухонном столе, да скрученная в жгут простынь, не давали усомниться в реальности происшедшего.

Радость несколько омрачала легкая головная боль, с которой, в течении получаса, справились две таблетки цитрамона, и небольшая слабость, видимо, последствие бурной ночи. Голова прошла, но работать не хотелось. Вместо диссертации, я решил заняться наведением порядка, и еженедельным пополнением холодильника.

Прогулка до магазина и обратно по свежему воздуху, немного взбодрила, а литровый пакет апельсинового сока, в купе с хорошей свиной отбивной, с прослоечкой жира, румяного и сочного, окончательно восстановили силы.

В оставленной Настей записке, говорилось, что занятия в институте заканчиваются в десять часов, поэтому, времени на приготовление сюрприза осталось предостаточно. А сюрпризом должен был стать ужин при свечах, приготовленный собственными руками. Я не любитель готовить, но те, кому доводилось отведать моей стряпни, неизменно, постоянно, и безуспешно, уговаривали приготовить еще что-нибудь этакое.

Но для Насти, я готовил с удовольствием.

К тому моменту как она постучала во входную дверь, на столе исходили ароматным паром мясные рулетики в белом соусе, украшенные гарниром из вареного картофеля, посыпанного зеленью и брынзой. И, как апофеоз — бутылка охлажденного кьянти классико бролио, как заверил ''сомелье'', из самой Тоскани.

Свечи Настя попросила погасить, сказав, что у нее с ними плохие ассоциации, но объяснять не стала. А вот негромкое пение Джо Дассена из колонок подключенных к ноутбуку, привело ее в восторг.

После бокала вина, я галантно пригласил ее на танец.

Чудесная негромкая музыка и волшебный голос великого шансонье, паутиной сплетаясь вокруг наших тела. Сумасшествие страсти вновь захлестнуло душу, распалило плоть, и кинуло на кровать бесстыдно спаянные в агонии чувств тела.

Кончики пальцев скользили по обнаженной коже, вызывая истому такой силы, что зыбко граничила с физической болью. Болью пронзающей каждый нерв, опаляющей, и... сладкой. Ладони скользили по плавным изгибам, и сминали сочную мякоть созревших плодов. Горячее дыхание обжигало лицо, а прохладные губы дарили облегчение, успокаивая и снова распаляя плотское вожделение...

И снова я проснулся один. Несмотря на то, что солнце давно стояло в зените, организм ныл, что хочет спать еще и еще. И снова болела голова. Выпив цитрамон, я прилег полежать, и, незаметно для себя, задремал.

Второе пробуждение произошло около трех часов по-полудни. Голова прошла, сонливость почти тоже, но ощущение общей разбитости камнем повисло на шее. Напившись сока и доев холодные рулеты, я накинул куртку, и выполз на крыльцо, щурясь от бьющего по глазам солнца.

Весна, так быстро прогнавшая зиму, чуть замедлила свой стремительный бег. Пусть медленно, но уверенно подсушивала лужи, и ласкала тонкие ветки вербы, усыпая их толстыми, волосатыми, серыми гусеницами почек. Закурив, я с любопытством, каким-то новым взглядом, смотрел на стряхивающую с себя зимнюю спячку природу. Как странно, почему раньше я не замечал красоту первых дней весны?

Может быть, резкая смена зимы на весну, неожиданно позволила сравнить заснеженное ночное кладбище и ясное весеннее утро, наполненное зарождающейся зеленью, и заставило меня по новому взглянуть на окружающий мир?

Когда сигарета дотлела до фильтра, в душе окрепло желание пройтись по этому самому кладбищу, ужас перед которым, то затихал, то снова лишал сна, на протяжении долгих зимних месяцев.

Я шел по ровным тропинкам расчленявшим территорию кладбища на ровные квадраты, в каждом из которых прижались друг к другу оградками несколько могил. Все разные, непохожие друг на друга. Ухоженные и запущенные. Ровные и кособокие. С крестами и памятниками. Но все объединенные одной тонкой аурой вечной зимы, разрушить которую не под силу весеннему солнцу. Даже цветы и сорняки, которые через какое-то время проклюнутся на этих продолговатых холмиках, будут безжиненно-ледяными, отмеченными дыханием вечной и необратимой смерти.

— Что ты делал на кладбище? — спросила Настя, нависая надо мной так, что длинные волосы цвета акациевого меда, падали на мое лицо так густо, что казалось я и правда захлебываюсь тягучей сладкой массой, в тщетной попытке поймать перекошенным ртом глоток свежего воздуха.

— Как ты узнала? — спросил я, подаваясь вперед, в попытке слиться с ней в едином порыве.

Настя негромко застонала, прогнулась кошкой. Тонкие пальцы с длинными ногтями подпиленными по старой моде — острыми клинками, впились в мои плечи, едва не располосовав до крови.

— Я многое знаю, — наконец ответила она, голос звучал приглушенно, с хрипотцой, будоража и без того разгулявшееся воображение.

Она откинулась назад. Я привстал, потянулся к ней, поймал губами налитую бордовую земляничку, на темном, чуть морщинистом, и почти идеально круглом, блюдечке. Настя закусила губу, сдерживая стон и себя, стараясь не сорваться с медленной пытки, в галоп бешеной скачки.

— Давай завтра... вместе прогуляемся там? — предложил я, закрыв глаза, и вслушиваясь в ощущения, волнами прокатывающимися по телу.

— Нет.. не хочу... и ты не ходи, — выдохнула Настя, расслабленно падая мне на грудь.

Мы молча лежали, слушая дыхание и громыхающий в ночной тишине стук сердец друг друга.

— Обними меня, — прошептала она, с истеричным надрывом в голосе.

Я обнял. Но остановится на этом не смог...

Сумасшедшие ночи сменяли одна другую, разделенные приступами головной боли, апатии и слабости. Таблетки и витамины помогали слабо, и все чаще и чаще приходилось переступать через себя, что бы выйти на улицу, прогуляться, подышать свежим воздухом. Это единственное, что пока все еще приносило облегчение, и придавало сил.

Я все чаще приходил на кладбище, побродить в тишине, подумать о жизни. Но все мысли тем или иным путем приходили к Насте и нашим отношениям. Она ругалась на меня за эти прогулки, но объяснить причину отказывалась, так и оставаясь неразрешенной загадкой. Я не знал о ней ровным счетом ничего. Говорить о себе Настя не любила, все попытки расспросить, умело гасила томными, многообещающими взглядами, и нежными поцелуями прохладных губ.

Весна уже подходила к концу, и все чаще, я предлагал Насте съездить в Юрмалу. Пусть, для купания время еще не пришло, но посидеть в дюнах, глядя на набегающие на берег волны, подышать морским воздухом, напоенным густым ароматом йода — разве это не удовольствие?

Она отказывалась с сожалением в голосе, объясняя это загруженностью на работе. Даже по выходным, рано утром, пока я еще спал, она собиралась и отправлялась на работу, о которой наотрез отказывалась говорить.

Я смог привыкнуть к ее скрытности. Единственное, что меня удивляло, так это то, что я, крупный, здоровый мужик, едва ползал по утрам, после бурных бессонных ночей, а она, хрупкая девушка, полна энергии, как кролик Энерджайзер.

Изредка, мы прогуливались перед сном, когда улицы уже пустынны, но солнце, по-летнему, не торопится нырнуть за горизонт, безропотно уступая место ночи. Мы проходили моим старым маршрутом, до железной дороги и обратно. Любовались расцветающими за низкими заборами яблонями, вишнями, и, конечно же, сиренью. Я украдкой срывал густо пахнущие цветы, и украшал ими соломенную косу моей возлюбленной.

У железной дороги, раскинули ветви несколько старых каштанов. Зная мою к ним слабость, Настя не торопила меня, когда я подолгу курил глядя на белые, треугольные свечи.

Как-то, в начале июня, мы возвращались домой. Оставалось пройти совсем чуть-чуть, когда из часовенки на территории кладбища, вышел поп, и, не обращая на нас внимания, торопливо пошел к троллейбусной остановке, надеясь успеть на последний троллейбус. Он шел прямо нам на встречу. Тротуар узкий, не разминуться. Когда до него оставалось не больше десяти шагов, Настя вдруг шагнула на проезжую часть, дернула меня за руку, и буквально утащила на другую сторону дороги. Погруженный в свои мысли поп, не обратил внимания, продолжая отмерять асфальт широкими, торопливыми шагами. Длинная черная ряса, мела тротуар, едва не путаясь у него под ногами.

— Ты чего? — спросил я Настю.

— Не люблю попов, — хмуро сказала она.

— Ты их просто готовить не умеешь, — пошутил я.

— Их как не готовь... горькие, и от них тошнит.

Этой ночью, ее ласки были особо изощренными, с неожиданным садистским уклоном.

К концу июня, меня уже не беспокоил тот факт, что я несколько месяцев не притрагиваюсь к диссертации. Научная работа отошла на второй план, казалась мелким и несущественным делом. Апатия стала моим неразлучным спутником в отсутствие Насти. Привык я и к сонливости, и к отсутствию аппетита. Когда брился, из зеркала на меня смотрел худощавый мужчина, с усталым, бледным лицом. Но я не расстраивался. Наоборот, похудеть — было давней мечтой, но диеты, обычно, заканчивались на второй день, опустошением холодильника подчистую. А тут само-собой. Без всяких усилий и голодовок. Раз — и похудел!

Я шел по кладбищу, кутаясь в толстый шерстяной свитер. Не смотря на то, что солнце пекло так, точно задалось целью высушить балтийское море, мне было холодно. Меня знобило, и лишь нежелание выглядеть в глазах людей психом, удержало от попытки одеть теплую куртку.

Не знаю, куда я шел. Как обычно, бездумно бродил скользя глазами по эмалированным фотографиям стариков, молодых, детей... Кто только не нашел свой последний приют на этой конечной станции экспресса под названием "жизнь".