Самурай Ярослава Мудрого

Как бы то ни было, а этот меч клинки уных не брали. Да и я не давал им проверить прочность моего субурито прямым ударом. Была нужда. Нет, при необходимости это можно будет сделать, ничуть не опасаясь за результат, но зачем идти на поводу у тех, кто и сам думать не способен, и других за дураков считает? Пусть считают, что я оберегаю свой меч от их молодецких ударов, хотя мое 'весло' в состоянии переломать их железо к чертовой матери. Желаете убивать безоружного? Как-то оно даже и не к лицу уным такого великого князя, нет? Знать бы еще, что это хоть за князь...

Уные работали быстро, азартно, страстно. Лучше бы слаженно и спокойно. Иногда двум противникам куда сложнее противостоять, чем десятку, можете мне поверить.

Нет земли. Нет неба. Нет ветра. Нет ничего. Есть сразу все, и есть ты. Мне становится скучно, и я встречаю меч уного своим — поставив его даже не ребром под удар, а боковой стороной. Отбрасываю его меч и правой рукой два раза бью его в голову кулаком — в переносицу и в юношеский острый кадык. 'Кулаком ночного демона' — рука сжата в кулак и выставлен средний согнутый палец, плотно зажатый с боков остальными. Все, это насмерть. Я умею бить не только мечом.

Второй уный, оставшись один, теряется и тут же валится с перебитыми лодыжками. Я медленно подхожу к нему, поднимаю над его лицом (он упал на спину) меч и, как копье, втыкаю субурито в его межключичную ямку. Готов.

Не зря, не зря приметил я того неулыбчивого воина. Вот он наклонился к князю и что-то негромко прошептал ему. Лишь потом я узнал, что он сказал. Когда мы стали с ним не то друзьями, не то соратниками, не то врагами, не то соперниками. В общем, своими.

— Князь, он перебьет всех твоих уных. До единого. Всех. — Вот что сказал этот человек горячему и упрямому князю, — им не совладать с ним. И мало, кому совладать из тех, кто сейчас здесь. Но лучше бы тебе его к себе принять. Стоит дело того.

— И тебе?! — холеное лицо князя перекосила издевательская улыбка. Улыбку я видел, а слов, ее вызвавших, не знал.

— Если велишь, князь, я попробую его убить, — ратник спокойно посмотрел князю в глаза. Этому человеку уже давно никому и ничего не надо было доказывать.

— Кто бы кого ни убил, а я в убытке, — негромко бросил князь и возвысил голос: — Может, я должен убить его, а? Князь ваш? — насмешливо спрашивал князь, будто не услышав ни предложения воина, ни его ответа. Это я уже расслышал.

— Если ты, князь, чего и должен, так это дураком не быть, — это уже заговорил я. Мой холодный, неприятный, резкий голос, бедный на эмоции и на чувства, подействовал на князя, как кружка воды в лицо, он умолк и внимательно посмотрел на меня; глумливая улыбка стекла с его губ, а брови строго и властно сошлись у переносицы. — Войди в круг — и я разобью тебе голову. Мне ведь плевать, что потом с твоими вотчинами будет и землями твоими, кто твоих людишек себе заберет, а кто дело твое и предков твоих псу под хвост пустит — не ваш я, чужой я. Даже казнить меня ты не можешь, князь! — я позволил себе усмехнуться. Сейчас он отдаст приказ и начнется последняя битва. — Ибо я не твой данник, не закуп твой, не твой человек. Даже с бою я не взят. Так что приказать убить меня ты властен, а вот казнить — нет. Но где тогда разница, где князь, а где тать? Чем я нарушил законы ваши, которых не знаю? Тем, что шел по лесу?

Я говорил правду. Почти правду. Меня повязали именно так — я вышел к их кострам. Его люди, свита его. Судя по всему, князь, несколько нарочитых, несколько опытных рубак и уные тешились тут звериным ловом, когда нелегкая вынесла меня к их стану. Князь же, насколько я понял, не смотря на свою молодость был очень оригинальным и очень выдержанным человеком. Того, что я только что наболтал, на мой же взгляд вполне хватало, чтобы меня нашпиговали стрелами, как утку чесноком. Но такого приказа он не отдал, лишь резче, чуть-чуть, но резче обозначились его тонкие ноздри. Далеко пойдет. Очень далеко.

— Украл ли я что? Убил ли кого? За что велел ты своим уным меня убивать? Ответы мои тебе не понравились? Так иных нет. Я правду говорил, — не унимался я.

— Кто ты? — строго спросил князь. Как бы то ни было, а это был очень умный и сильный человек. Он удержал удар и не один, и позорище уных, и мое оскорбление. Он знал цену и словам, и времени.

— Человек я, княже, — повторил я. Те же ответы уже привели меня в круг костров.

— Откуда ты? — повторил князь уже звучавший вопрос.

— Не помню, княже.

— А что ты помнишь? Ты воин? Ты тать? Говори правду. Лучше говори правду.

— А что мне темнить? Не воин я, не был воином. Помню, что был поединщиком, за деньги сражался. Татьба это? Нет, думаю. В лес этот умирать пришел. Откуда — не помню. Куда шел — не помню. Что мне тут понадобилось — не помню. Хочешь, князь, вели меня пытать, хочешь — убить, больше нечего добавить. — Было, было чего добавить и про пытки я так, от наглости заговорил. Разве что знал я, что не дамся живым, а оттого и не боялся. Ни князя, ни пыток.

— А звать тебя как? — Князь снова пристально посмотрел мне в глаза, и я не отвел взгляда.

— Ферзь. Меня зовут Ферзь, князь, — ответил я. И не соврал. Там, откуда я пришел, меня называли и так.

И князь весело рассмеялся.

— Ну, так и будем тебя кликать. Ферзь, а? Посмотрим, как ты в поле, Ферзь, посмотрим. Что с уных упало — твое. — Князь повел рукой, уцелевшие уные опустили глаза, воины постарше одобрительно загудели, бояре что-то закудахтали, а неулыбчивый ратник, тот, кого слушал и кому кивал сам князь, не глядя больше на меня, встал и ушел к шатрам.

И я понял, что князь — очень рассудительный и бережливый человек, умеющий вложить деньги. А я теперь человек если и не состоятельный, то не бедный. Кольчуги, мечи и шлемы уных, их мешки и кошельки перешли в мою полную собственность. Как и кони. Как и одежда. Это немалые деньги.

И их, конечно, придется отработать, это очевидно. Как и то, что мне не забудут дерзких слов, сказанных князю.

Как везде. Как всегда. Как там, откуда я попал сюда.

Откуда я попал. Сюда.

Глава II

— Ты знаешь, кто это был?! — возбужденно спросил один врач другого, после того, как за пациентом закрылась дверь.

— Несчастный человек. Упрямый и глупый. Он даже курить бросить не пожелал. И скоро умрет, вот и все. — В голосе второго доктора, снова взявшегося за снимок, не слышалось ни малейшего сожаления. Привычка. Если сострадать каждому пациенту, недолго и с ума сойти.

— Ты вообще хоть чем-нибудь, кроме работы и баб, интересуешься? — все так же возбужденно спросил первый врач. — Это же Ферзь! Боец, подпольный тотализатор, ну? Снова не слышал?!

— Слышал что-то. А ты-то что так раздухарился? Был ферзь и весь вышел, упадет скоро этот ферзь — и все. Обратный ход — из ферзей в пешки, да еще и в отыгранные.

— А ты представляешь, сколько стоит информация о том, что Ферзь дышит одним легким? Что у него поврежден позвоночник и что у него хуже слушается левая рука? Что у него... Дерево, ты знаешь, какие ставки там делаются? — В голосе первого врача возбуждения поубавилось, но появился холодный, жесткий расчет.

— А ты слышал про то, что есть такое понятие, как 'медицинская этика'? — поинтересовался второй врач.

— А ты слышал про такую вещь, как 'ипотека'? — спросил первый негромко. Второй не ответил, поглощенный работой.

Первый посмотрел на него с явным сожалением, но второй этого не заметил, уткнувшись в свои записи. Судя по всему, он уже и думать-то забыл про этот мимолетный разговор, какого-то подпольного Ферзя и прочую ерунду. Первый же врач молча вышел в коридор и пошел вниз по лестнице в курилку, на ходу доставая из кармана мобильный телефон. Он, судя по всему, ничего не забыл и не собирался.

* * *

...Деньги лучше всего делать на падении непобедимых. Это избито и старо, но это продолжает оставаться истиной, а в моем деле — истиной в последней инстанции. Звучит просто и изящно, как песня, из которой слова не выкинешь. Вообще, Шеф — мастер на подобные краткие и емкие сентенции. Беда в том, что шеф он мой, а непобедимый — это я. Падать придется мне. А в моем, простите — нашем! — деле падение изредка обозначает инвалидность. И почти всегда — смерть.

'Субурито' — 'весло' — это деревянный японский меч. Длиной более метра и тяжелее, чем обыкновенный 'боккен', используемый для тренировок теми, кому по ночам лично является Миямото Мусаси. Как говорят их наставники, субурито не годится для тренировок новичков.

Но я не новичок.

Изготовленное из бакаута, мое весло весит более двух килограммов. Им я и зарабатывал на жизнь, убивая и калеча дебилов для развлечения ублюдков, у которых хватало денег и связей для того, чтобы попасть на наши состязания.

Я уточню — я не японский странствующий ронин. Я проживаю в нашем, двадцать первом веке. В стране, которая горделиво зовется Российской Федерацией или Россией. Кому как нравится.

При всем этом я почитал себя почти что счастливым человеком. Мне нравилась моя работа. В конце концов, в двадцать первом веке не так-то просто найти себе применение, как мастеру боя на мечах. Да еще и получать за это приличные деньги. Можно было, конечно, арендовать клуб, навешать на стены знамен, пошитых на какой-нибудь ткацкой фабрике 'Десять лет октября' с аляповатыми иероглифами, нарисованными от руки в кружке 'Юный художник' и начать преподавать 'манагер-синто-рю', для офисного эпидермиса, насмотревшегося 'Затоичи', но это было не по мне. Не для того я учился столько лет. И не для того столько раз сражался насмерть, чтобы потом сменить это непередаваемое ощущение на участь преподавателя для недоносков, которым чудится, что они если не сегодня, то уж завтра точно смогут оказать достойное сопротивление любому самураю дома Тайра.

Так с чего я начал? Ах, да. Так вот, деньги лучше всего делать на падении непобедимых. Шеф знал это еще тверже, чем я, так как чуял кровь лучше, чем белая акула в океане. Продавая и покупая кровь, он сколотил себе приличное состояние. Нашу кровь.

А непобедимым до сего дня был я. Я принес шефу много денег, но всему хорошему приходит конец, и шеф готовился сделать последний, изящный ход, выпустив непобедимого против заезжего заморского бойца. По мнению шефа, шансов у меня не было никаких. И он был чертовски прав, надо признать. Не знаю, то ли он увидел мою медицинскую карту, то ли его чутье подсказало ему, но он, повторю, был прав. Непобедимый должен был упасть с максимальным грохотом, а грохот — отозваться приятным шелестом купюр.

Я думаю, что шефу было жаль меня. Я долго думал потом и пришел к этому выводу окончательно. В конце концов, мы были знакомы много лет, и нас связывало нечто вроде приятельских отношений. Но ни он, ни я не видим в этом причин отказаться от приличного заработка. Все верно. Табачок всегда врозь.

...Но вышло иначе. Заморский боец, видимо, думал только о победе. Не знаю, какая мразь его тренировала таким образом. Такого рода подход к делу допустим только на спортивной площадке.

Ты должен проститься с жизнью, вступая в бой. Это твой единственный шанс остаться в живых. Он этого не знал. А я знал. Также как и то, что у меня хватит дыхания лишь на один удар.

Бой ведется до смерти или до полной невозможности продолжать поединок. В моем случае я должен был быть убит.

Но я очень упрям. Шеф мог планировать, что угодно, у меня были свои планы. Свои планы и один удар. Не так уж и мало, если подумать.

Заморский супостат высоко воздел над головой свое оружие, входя в круг. Оружие каждый выбирает себе сам, выбор свободен, бери то, чем умеешь пользоваться. Ограничение лишь в одном — это холодное оружие. В его руках был изумительный шотландский палаш. 'Корзинчатый меч', еще старый, настоящий, не униженный английскими выдумками и запретами. С удовольствием приобрел бы себе нечто подобное для коллекции. Сразу было видно, что это не новодел и не игрушка, из тех, что штампуют для продажи туристам. Это я видел до начала боя.

... Ты не видишь ни противника, ни его оружия. Вообще ничего. И нет ни малейшей нужды видеть ни то, ни другое. Ты просто стоишь в ярко освещенном кругу, обнесенном металлической оградой, и все. Есть ты — и есть гипотетическое нечто, которое подлежит уничтожению. Готовься к смерти, не думай и не мешай своему телу. Особенно, если дышать тебе приходиться одним легким. Да и дышать остается уже недолго. Как бы я не упрямился, но если мне удастся уцелеть сегодня, шеф сумеет сравнять счет и больше не допустить промашки. В следующий раз мне найдут более перспективного противника и все же убьют, но уже дороже. Отказаться не получится. Вода мокрая, небо голубое, а отказаться не дадут.

Заморский боец, какой-то азиат, был явно моложе меня лет на пятнадцать, то есть, ему было где-то двадцать три — двадцать четыре года. Молодость и порыв. Вот и все. Адовы тренировки, суровый режим, громкие победы и вот, наконец, злая судьба в лице моего шефа и его хозяина, привела его в круг, где против него стоит человек с одним легким, с субурито в левой руке — и этого человека надо убить.

...Когда его палаш взлетел вверх, я попросту бросился ему навстречу, падая на колени и, на них подъезжая к нему, одновременно завернув, винтом закрутив корпус набок, ударом 'весла' сломал ему обе голени, разворачиваясь и вставая на этом движении.

Молодость и порыв. Все. Осталась только молодость. Ни один врач не соберет из костной муки, которая получается после удара субурито, новых костей. Калека. Нищий калека. Его владелец просто выкинет его на помойку, хорошо, если хотя бы отвезет домой. В противном случае у нас прибавится бомж экзотического вида.

Я замер на миг, разглядывая упавшего парня. В его глазах не было ни страха, ни жалости к себе, ни ненависти ко мне. От дикой боли его лоб покрылся каплями пота, но больше он ничем не показывал того, что чувствует. Он прекрасно понимал, что произошло — из него только что сделали получеловека. Я вопросительно посмотрел на него, и он кивнул, закрывая глаза. Мы понимали друг друга без слов.

В следующий миг мой меч расколол ему череп, а трибуны, как принято писать, 'взорвались ревом, криками' и восторженным свиным визгом. Про визг, да еще с таким эпитетом, обычно не пишут.

— Хорошая работа, Ферзь, — молвил мой шеф, когда я проходил по коридору в свою раздевалку. И вручил мне запечатанный конверт. Он всегда расплачивался только так. Лично в руки и всегда в запечатанном конверте. Странное желание внезапно проснулось во мне. Мне необоримо вдруг захотелось отхлестать этим конвертом его по лицу. Технически я бы мог это сделать, мне не помешали бы даже два его 'быка', ошивающихся рядом, но это было бы чересчур глупо.

Таковы условия игры, и меня сюда никто не тянул. Более того — я сам сюда рвался. И даже то, что шеф запланировал, что сегодня я умру, а теперь лихорадочно ищет мне достойного оппонента, чтобы я уж точно умер в следующий раз, не является поводом для глупых, тем более — необратимых поступков. Посему я вежливо улыбнулся ему и, изображая крайнюю усталость, скрылся в своей комнате. Там я упал на стул, достал из сумки пачку сигарет, мельком отметил, сколько их там осталось, и закурил. Мелькнула идиотская мысль, почему убитый мной парень, явный азиат, выбрал себе в качестве оружия шотландский палаш? То есть, учился им владеть, где-то искал наставников, почему-то предпочел это оружие всякому другому... Странные мысли порой посещают нас. Странные иногда тем, что ответа на них мы уже никогда не узнаем. Странные тем, что мы знаем об этом. И именно потому они кажутся порой действительно интересными.