Привет, любимая!

— Родная, — вздохнула я. — Понимаешь, живет себе человек и живет. Никому ничего не должен, сам себе хозяин. А тут — бац! — ребенок: корми, пои, ухаживай, да еще ответ держи перед братом. Пока мама жива была, меня сюда и не отправляли.

— А чего отец не женится?

— Не знаю... Нам и так неплохо. А на каникулы он меня сюда засовывает. Тетке неудобно. Я ведь, вроде, как сирота. Вот и вынуждена отпаивать меня парным молоком четыре раза в год. Ну и на фига ей это нужно?

— Да-а, — потрясла головой Светка. — А в городе как?

— Как у всех, — усмехнулась я, — как вот у тебя?

— Никак, — разозлилась вдруг она. — Сижу дома. Родители ругаются. Олег никуда не пускает.

— А сам? — тема представлялась слишком интересной, чтобы пропустить Светкины слова мимо ушей.

— Ну-у... У него куча дел: друзья, девчонки, паяльник, еще что-то. Он и дома-то не бывает. Только есть и спать приходит. А так — все по друзьям.

Да! Тебе только волю дай... С тобой тогда никто не справится. Правильно Олег делает, что никуда не пускает.

— Если его дома нет, как же он тогда тебя дома держит?

— У него везде свои люди, — вздохнула Светка. — Все ему на меня стучат. Это здесь по-другому. Здесь он сам за мной наблюдает. Заняться-то особенно нечем. Ну, бабушке по хозяйству помочь — и все.

Мы немного помолчали. Дальше расспрашивать про Олега я боялась. Светка говорила о нем, пока ей самой этого хотелось, и на дух не переносила инициативы со стороны.

— Ладно, пошли, — она лениво поднялась, — а то тебя тетка с потрохами съест. Еще вечером не выпустит.

Я кивнула и тоже поднялась. Не торопясь, мы вышли на проселок. Солнце низко висело над горизонтом. С центральной улицы доносилось мычание — гнали стадо. Пахло густой острой смесью парного молока и навоза. И как же хорошо стало вдруг на душе! Как спокойно!

* * *

Я оставила Светку возле ее калитки и теперь, не торопясь, шла домой. Все равно попадет, спеши — не спеши.

Было так тихо и умиротворенно, что не хотелось думать ни о чем неприятном. Даже о том, что последний раз я отдыхаю в деревне. Тетка заявила отцу, мол, Алька уже достаточно выросла и теперь вполне способна обойтись без деревенского воздуха и натурального молока.

Может, осознание скорой утраты так обострило мои чувства? Я этим летом каждый день проживала, как последний. Поэтому никуда не хотелось торопиться, а имелось желание насладиться всем сполна: и природой, и дружбой, и вниманием парней, и лицезрением Олега. Да, и этим тоже. Что у меня к нему было, я и сама толком не знала. Но меня что-то притягивало к Светкиному брату. Если возникал рядом, мне с трудом удавалось переключить свое внимание на других. Казалось, ни у кого нет такой гордой посадки головы, таких темных глаз, никто не умеет так многозначительно молчать, так насмешливо улыбаться. Предел мечтаний — сидеть где-нибудь в уголке, смотреть на него, слушать его хрипловатый голос. И не попадаться при этом ему на глаза.

... Я так боялась Олега. Боялась его ехидной усмешки, пробивающейся из-под начавших расти темных усов. Боялась до дрожи в коленках. Конечно, виной всему — мой комплекс. Это-то я понимала. Только легче не становилось. Целых три года потратила на поклонение ему. Писала длиннющие письма с объяснениями, но ни одного не отправила. Сочиняла стихи — такие глупые... Читала подряд всю литературу, которая хоть как-то могла просветить меня в области человеческих отношений: от русской классики до учебников по психологии. Но добилась только одного. Олег невзлюбил меня еще больше. Как-то в прошлом году Светка ехидно поинтересовалась у него:

— За что ты не любишь Альку? Она такая умная.

И получила не менее ехидный ответ:

— Вот за то и не люблю, что слишком умная.

Конечно же, мне ничего не светило. Но, зная, что в Денисовку приехать больше не удастся, а в городе мы и со Светкой-то почти не встречаемся, я морально готовила себя к откровенному разговору с ним. Ну, нужно мне было, нужно — все сказать. Не могла я больше в себе носить свои чувства. Хотелось выплеснуться. И выплеснуться именно на него. Только решимости не хватало, и удобный случай не подворачивался. Поэтому я злилась и дерзила всем подряд.

* * *

Тетя Нина, конечно же, кричала и обвиняла во вредительстве. Так что после ужина мне пришлось, заглаживая вину, помыть ноги и одеть шерстяную кофту. Хотя к вечеру жара почему-то только усилилась. Но снова выслушивать теткины вопли — себе дороже.

— Я за тебя несу ответственность, — надрывалась она при случае, — и не желаю отвечать перед Володькой...

Володькой она называла своего брата и, следовательно, моего отца. Она считала, что он меня слишком распустил и все мне позволяет. Странно было слышать, как отца кто-то называет столь неуважительно. Пусть даже сестра. Мама при жизни называла его Вовой. Друзья звали Санычем. На работе же он был всеми почитаемым Владимиром Александровичем. И вдруг какой-то Володька. Не серьезно. И обидно. За это я не любила тетю Нину еще больше. Кстати, тетка никогда не ограничивалась одним скандалом. Скандалы она любила двойные: поругавшись со мной, тут же звонила своему Володьке — домой или на работу. И ругалась уже с ним. Мне, естественно, крепко доставалось от отца, чего он совсем не позволял себе в городе. В общем, проще в тридцатиградусную жару париться в шерстяной кофте, чем нарываться на очередной конфликт. Их и так предостаточно. По нескольку в день. В конце концов, кофту можно снять. Так, чтобы тетя Нина ничего об этом не узнала. И, потом, пар костей не ломит. Можно и попариться немного. Ведь сегодня пятница, значит, мне разрешено гулять до одиннадцати часов вечера. Вот уж мы со Светкой пошляемся! Светка любила пятницу не меньше. И по той же причине.

* * *

Она ждала меня на лавочке у своей калитки. Не очень-то и скучала. Ее развлекали Толик и Мишка. Эти девятнадцатилетние жеребцы весьма мило швырялись листиками, которые Светка обрывала с кустов сирени, росших у забора.

При моем появлении Толик нахмурился, перестал швыряться листьями и замолчал. А Рыжий пошел разливаться соловьем. Выяснилось, что они ждут Олега. Но пока прекрасно обходятся без него. Мы немного поскалили зубы, а потом Светка выпросила у Мишки, чтобы он покатал ее на мотоцикле. Мотоцикл стоял тут же. С прошлого года Мишка не расставался со своей "Явой". И стал, в некотором роде, напоминать кентавра. С той только разницей, что у кентавров нижняя часть была все-таки лошадиной, а у Рыжего — мотоциклетной. Отказать Светику Рыжий не решился, и они умчались вверх по деревне — к лесу.

Интересно, почему не в сторону Березовки или шоссе?

Пока эти двое нахалов пропадали, мы с Толиком перебрасывались ничего не значащими фразами о погоде. Наша взаимная неприязнь не мешала мне дразнить его при случае. Но сегодня хотелось мира. Толик, на удивление, тоже не задирался. Правда, разговорить его всегда было трудно. Но, когда от человека ничего особенного не ждешь, можно довольствоваться и односложными ответами. Я и довольствовалась всякими междометиями вроде "угу" и "н-но".

И вдруг, посреди такой чинной и вполне светской беседы, на какое-то мое легкомысленное замечание о том, как жаль, что так быстро проходит лето, Толик неожиданно угрюмо заявил:

— Дура ты, девка!

Я опешила. И не придумала ничего умнее, как растерянно пролепетать:

— Не поняла... Что?

— Дура ты, говорю, девка! — с непонятным для меня удовольствием повторил Толик.

Понадобилось, наверное, не меньше минуты прежде, чем я обрела дар речи:

— Интересно, это почему же?

— А потому...

Пришлось занять круговую оборону.

— Оч-чень разумное объяснение. Главное — доходчивое.

— За парнями слишком много бегаешь, — наконец соизволил высказаться Толик. Он отвернулся от меня и сплюнул на листья подорожника, в изобилии росшие кругом.

Ничего себе, заявленьице?! Я бегаю! Вот как раз наоборот. Только подумать, живешь себе потихоньку, никого не трогаешь и вдруг такое о себе узнаешь, что и в голову не укладывается.

— Это за кем же я бегаю? За тобой что ли?

Толик молчал. Видно, сказать нечего.

— Посмотрел бы на себя в зеркало, крокодил в штанах! — от обиды у меня на глаза навернулись слезы.

— А хотя бы за Мишкой, за Олегом! — усмехнулся Толик.

Я за Мишкой бегаю? Ладно, за Олегом. Но за Мишкой? Это уже ни в какие ворота не лезет. Вот ведь глиста в скафандре — этот Толик. Страшен так, что во сне увидишь — не проснешься. Длинный, тощий, конопатый и слегка косит. Ни одна девчонка в радиусе ста километров не смотрит на него без содрогания. С ним и поговорить-то не о чем. А он, видите ли, моралист. Его моя нравственная чистота заботит!

— Нужны вы мне, как собаке — боковой карман, — презрительно бросила я ему, — Образины!

— Сама ты образина! — буркнул этот Крокодил, прищурившись на заходящее солнце. И опять сплюнул на подорожники.

Это что, такая форма выражения своих чувств? Способ выказать презрение — все время плеваться? Верблюд какой.

— Не нравится — не ешь!

— А я и не ем. Тобой подавиться можно.

— Еще бы! Я прямо противопоказана для твоего пищеварения, Толик. Вдруг понос откроется? И у твоих друзей тоже? Все вы — крокодилы в штанах.

Тут приглушенное хмыканье заставило нас с Толиком обернуться. В двух шагах от лавочки, у калитки стоял Олег. Одной рукой он облокотился на невысокий штакетник забора, другой механически откручивал с куста сирени веточку. Видимо, он уже несколько минут стоял вот так, склонив голову, и прислушиваясь к нашей грызне. Ну, надо же, какой сегодня невезучий день! Сама себе все порчу. Как теперь выкручиваться?

— Ну, вот твоя вечнозеленая любовь, Толик, — сказала я. — Вот твой ненаглядный Олег. Я выполнила свой долг — развлекала тебя до его прихода.

Олег снова насмешливо хмыкнул. Чего, спрашивается, веселится?

— Чао, мальчики. С вами хорошо, а без вас еще лучше, — и неторопливо поднялась с лавочки, пытаясь сохранить хоть видимость достоинства. Олег только ухмыльнулся, вражина.

— Самое главное, — уговаривала я свои ноги, — это не бежать. Только не спешить!

Может, у меня и получалось не спешить. Но я лопатками чувствовала их взгляды, пока шла, потому скорость бегства росла сама по себе. Тем не менее, мне удалось независимо пересечь улицу, дойти до ближайшего проулка и нырнуть в него. А уж дальше ноги понесли меня все быстрее и быстрее.

Я выскочила за околицу, домчалась до первого же оврага и шлепнулась на его покрытый невысокой мягкой травой склон. И тут по щекам у меня потекли слезы. Теперь ясно, что обо мне думает Олег. И, вообще, все. Ведь Толик — только луна и сияет отраженным от Олега светом. Он думает вслед за Олегом, он и говорит только то, что сказал бы Олег. Неужели я действительно выгляжу такой? Тут еще в голову пришло соображение, что и Светка наговорит мне кучу гадостей. Ведь я ее не дождалась. И я совсем разревелась. Светка не станет интересоваться объяснением моих поступков. Ей всегда все самой ясно. Ну что за невезуха сегодня?

Наконец слезы сделали свое дело. Напряжение спало. Зато потом наступило полное бездумье. Ни мыслей, ни чувств... Я сидела, смотрела на темнеющее небо, на то, как начинают появляться первые бледные крошки звезд, и действительно ни о чем не думала.

За спиной затарахтел мотоцикл. Чихнул и заглох мотор. Я даже не повернула голову — посмотреть. Полное безразличие.

— Ну и что ты тут делаешь? — весело спросил Мишка и, подойдя, плюхнулся рядом со мной.

— Ничего... Думаю, — ответила я. Только Рыжего мне сейчас и не хватало! Хорошо, хоть без Светки...

— О чем?

— Обо всем и ни о чем...

— А нас не дождалась почему?

С какой стати он от меня отчет требует? Меня так и подмывало ответить, дескать, не дождалась, потому что не могла и не хотела. Но, к своему удивлению, я честно призналась:

— А я с Толиком поцапалась. Он мне гадостей наговорил. И я с ним поцапалась.

— Понятно... — насмешливо протянул Мишка, — И теперь ты пережевываешь свою обиду?

Я возмущенно отвернулась. Рыжий молчал. Тогда я очень осторожненько вернулась в прежнее положение и скосила на него глаз. Мишка улегся на траве, закинув руки за голову. Хотелось бы знать, надолго он так расположился? Ковбойка в красную и зеленую клетку туго обтягивала его крепкую мускулистую грудь. И мне стало неприятно от этого. Чересчур спортивные парни всегда вызывали у меня раздражение. Казалось, что кроме красивой мускулатуры и бычьей силы, у них за душой ничего нет. Больше того, Олег изрядно проигрывал рядом с Рыжим. Мишка выглядел настоящим атлетом. Олег тоже крепкий и мускулистый, но не такой высокий и скорее сухощавый. Короче, все, что не напоминало мне Олега, было неприятно. Впрочем, Мишку до известных пределов терпеть можно. И почему-то именно ему я всегда говорила правду.

— А где Светка? — с некоторым, вполне понятным содроганием, спросила я.

— Они все на озеро пошли, — донесся ответ.

— Втроем?

— Нет. Там еще ребята...

— Светка, наверное, ужасно злится... — заметила я сама себе.

— Злится, — подтвердил Мишка и перевернулся на бок. — Меня на поиски отправила.

Вот что! Понятно теперь, почему он здесь.

— Хватит дуться. Вставай, поедем. Не то меня Светик за Можай загонит.

— Не поеду я никуда! Не хочу! — что-то заставило меня взбрыкнуть. — Я здесь хочу посидеть.

Врала, конечно. Очень хотелось на озеро. К Светке. К Олегу. Но и самой себе иногда трудно признаться кое в чем.

— Правильно! — Мишка сел. — На фига они нам?

И он вдруг обнял меня правой рукой. Рыжий уродился сильным, здоровым, крепким парнем. Его рука тяжело легла мне на плечо.

— Миша! — заметила я с ледком в голосе. — Мне не холодно!

— Догадываюсь, — хохотнул он. — В такую жару и в шерстяной кофте! Но дело в том, что холодно мне. У меня же нет такой кофты. Согрей меня, Алечка. А?

Вот змей-то! Еще зубы скалит!

Он заглянул мне в глаза. Я увидела смешинки в ледяных лужицах его глаз, тонкую золотистую россыпь мелких веснушек на носу и щеках... Как ни странно, эта веснушчатая пыль ему шла. Очень шла... Но его лицо маячило слишком близко. Слишком. Это пугало. От испуга я даже дышать перестала на какое-то мгновенье. Попыталась вскочить — не получилось. Его тяжелая рука легко придавила меня к траве.

— Пусти! — это больше походило на писк перепуганного котенка, чем на требование.

— Ага, — кивнул Рыжий. — Только поцелую.

— Пусти, Рыжий! — закричала я. Но он коснулся моих губ своим ртом. И тогда я с быстротой молнии, повернув голову, изо всех сил вцепилась зубами в его круглое, крепкое плечо.

— Ты что? С ума сошла? — отскочил от меня Мишка. — Кусаться!

Что, Рыжий, не привык получать отпор? Мало я тебя укусила. Надо бы посильнее... Я поднялась на ноги.

— Может, я жениться на тебе хочу!

— Сначала сделай предложение, а потом лезь с поцелуями.

— Ну, Алечка, ты даешь! А если ты мне откажешь? Так я тебя тогда и не поцелую вовсе? Нет уж!